– Хотя не все обстоит так, как вы сказали, свое мнение могу высказать. – Не сумел бы дать отчета: на какое-то мгновение Лось точно почувствовал, что он старше Черканова. – Зачем вам, Тит Турунтаевич? Ваша жизнь куда интереснее моей! Расскажите вы, – смиренно, унижение паче гордости, склонил голову Лось.
Черканов легко согласился.
– Ну слушайте. Семнадцатилетним парнем я по самые уши втюрился в девушку, с которой вместе учились в техникуме в Якутске. Не знаю, чем она меня околдовала. По словам друзей, она была далеко не красавица, но для меня!.. Короче, солнце всходило именно с нею. По утрам я просыпался с радостной мыслью, что днем увижу ее. Ночью засыпал с ее именем на устах. Но, чтобы открыться в сжигающих меня страстях – и помыслить о том не смел. Собрав все мужество, раза три-четыре приглашал ее в кино. В общем, как говорится, одни сладкие страдания… – замолчал и начал прикуривать сигарету. Не только затем нужна была ему передышка.
Признаться, несколько коробил тон, каким Черканов рассказывал свою историю. Лось объяснял его внутренней ожившей вдруг болью и, пожалуй, глубокой застенчивостью, какую проше всего скрыть, знал по опыту, самоиронией.
– На последнем курсе, – продолжил повествование Тит Турунтаевич усмехаясь, – на мою ненаглядную положил глаз парень со второго курса. Что за личность? Хотите верьте, хотите нет, – прищурил глаза то ли в шутку, то ли всерьез, – он не стоил моего мизинца. И на вид был не лучше меня, в учебе – просто дундук, общественную работу совершенно терпеть не мог. Только и умел – танцы. Моя же любимая втюрилась в прохвоста, как я в нее. Души в нем не чаяла, ходила за ним тенью. Покорно сносила издевательства, какие этот… позволял над нею при людях. Спросите: что же я-то смотрел? Да как ответить. Ревновал страшно. Удумал, дурень, что она сама разберется, что заговорит в ней женская гордость. А главное, тешил свое самолюбие: пусть, мол, помучается, – поймет, какой замечательный рыцарь, – то есть, извините, я, – преданно и бескорыстно любит ее. Ждет. И будет ждать всю свою жизнь.
– Да-а… – протянул Платон Остапович, намереваясь что-то сказать, пока Черканов ворошил прутиком в костре, но передумал. Тем более что рассказчик сам приступил к делу.
– В конце второй четверти моего счастливого соперника вытурили из техникума. Кажется, я говорил, что в науках он был дундук? Обрадовался ли я такому обороту? Можете меня презирать – да! Неужели и теперь моя ласточка не поймет, с кем хотела связать свою судьбу? В чем-чем, а в этом не сомневался. Успокоившись, стал готовиться к серьезному объяснению с моим ангелом. И… вдруг! Моя царица бросает учебу, выскакивает замуж за этого прохиндея, и они укатывают в неизвестном направлении… Какой зверь тут проснулся во мне, не знаю, – рвал и метал! Хотел даже, но… Коли остался в живых, – выход один: забыть. Я и пытался. Получалось наоборот: с течением времени все более обаятельным и прелестным являлся мне ее облик. Из-за этого проклятого чувства долго ходил в холостяках. Мне все мерещилось, что она, моя незабвенная любовь, когда-нибудь все равно вернется ко мне… И все-таки жизнь взяла свое, юношеская мечта стала блекнуть. И я женился. – Сказал, будто нырнул в омут.
Терпения Лосю не занимать, но тут хотелось поскорее узнать, как дальше развивались события.
– Перед тем как попасть сюда, работал я вторым секретарем райкома партии на Ленском побережье. Там и встретил свою девушку. Да какую там «свою», какую там «девушку» – поблекшую, неряшливую женщину. У нее уже было двое детей. Муженек превратился в форменного «бича». Ну и встреча! Что же, вы думаете, было потом?
Лось изобразил на лице недоумение, развел руки.
– Меня хватил солнечный удар. Я, балбес эдакий, опять закусил удила, забил копытом. «Вырву страдалицу из рук злодея!» – Бог мой, какое святое благородство, жажда самопожертвования и самоотречения закипели в этой груди! – Хлопнул себя по брезентовой куртке. – Готов был вызвать на поединок самого страшного дракона! С женой, решил окончательно и бесповоротно, развожусь. Но… спасло от великого жертвенного подвига, что красавица и глядеть на меня не желала. Поздороваюсь – еле-еле кивнет головой, хочу заговорить – не отвечает. Однажды в сельпо оказался в очереди за нею. Ей не хватило сколько-то копеек. Щедрой, дрожащей от радости рукой я положил их на прилавок. Продавщица уже сгребла мою мелочь, но моя прелестница, затребовав лепту обратно, с ехидной усмешечкой швырнула монеты на прилавок передо мной: «Это не мои деньги, а вот этого гражданина! Запишите, я завтра же занесу». Итак, я – «гражданин»! Так-то, Платон Остапович, милый вы мой! Может, хватит? Небось думаете, с чего это старую перечницу потянуло на исповедь?
– Что вы, Тит Турунтаевич? – от чистого сердца отмел подозрения в праздном любопытстве Платон Остапович, заплескав и руками, и глазами. – Рассказывайте, пожалуйста! Интересно необычайно!
– Дальше будет еще интереснее, – усмехнулся, как делал это много раз сегодня, Черканов. – Пока суд да дело, муженек моей, не знаю, право, как и называть теперь, по пьяной драке загремел в тюрьму. Какой человек не нуждается в сострадании? Человек я, как вы могли уже убедиться, сердобольный – поперся к ней домой. Повторяю про себя, что скажу в утешение и в ободрение: «Не крушись, не бойся, в беде одну не оставлю». Встретила меня злым оком. Сесть не предложила. Пришлось беседовать у порога. Вижу, все нехитрые пожитки увязаны – переселенцы, да и только.
– Куда это собираетесь?
– На кудыкину гору!
– Неужели и спросить нельзя? Не совсем мы посторонние: вместе учились все-таки.
Смягчилась как будто:
– Поближе к месту, где муж отбывает срок.
– Когда едете?
– Завтра.
– Может, стоит поразмыслить еще?.. Вашему мужу, человеку молодому и здоровьем не обиженному, за несколько лет ничего не сделается. Вы подумайте о себе, о детях. На новом месте будет трудно отыскать и жилье, и работу. Не лучше ли будет остаться тут? Я бы стал помогать…
– А-а, потому и прибежал, высунув язык, что считаешь меня свободной? Что, в полюбовницы зовешь, кобель такой-сякой? И не мечтай! Катись прочь с моих глаз!
– Вот как! – вернулся Черканов в настоящее время. – Надо было видеть ее, взбеленившуюся, с растрепанными космами, как у ведьмы. И… как же необыкновенна она была в тот миг! Прекрасна? Не знаю. Было в ней что-то завораживающее. Было!.. Но… в такой ситуации, понимаете, не до выяснения истины – в самую пору уносить ноги. С тех пор не встречались. Не представляю, что горе-муженек опомнится, вернется когда-нибудь в человеческий образ. А бедная женщина с двумя детьми на шее где-то мыкает горе. Она нейдет у меня с ума. Ночью ли, днем ли, как останусь один, сразу же вспоминаю о ней. Если б позвала, очертя голову побежал бы на край света, – Черканов кончил свою исповедь.
Оба долго сидели молча.
– Скажи, что это такое, любовь или насмешка жизни?
Ждавший подобного вопроса Лось, однако, вздрогнул от неожиданности. Сам ломал голову, прикидывая и так и этак. Ответил не слишком уверенно, запинаясь:
– Больше похоже на любовь.
– Да? Вы убеждены?
Признаться как на духу, убежден Лось не был.
– Может, и не совсем, но…
– Ага, нужно было бороться?
Лось обрадовался подсказке. Странно, что это не пришло самому в голову.
– Ну конечно! Конечно, бороться. И не сдаваться!
– Та-ак… И тогда бы я преодолел один шаг, верно?
– Какой шаг? – опешил Лось.
– Ну, как же, от любви до ненависти, говорят, один шаг. Стало быть, и в обратном направлении не больше.
– Вот видите, вы же сами все превосходно понимаете, милый Тит Турунтаевич, – облегченно, радуясь выходу из безвыходного, показалось в какой-то миг, положения, молодо засверкал зубами Платон Остапович.
– Я-то понимаю. Она не понимает и не хочет. Подскажите, как мне еще бороться?
Лось развел руками. От его уверенности, что он чему-то, самому главному, научил беднягу Черканова, почему-то вдруг ничего не осталось. Он и сам уже не знал, что такое – любовь. Лицо стало беспомощным, как у младенца.
Костер прогорел и только изредка помигивал тлеющими угольками, вокруг некоторых пыхало голубенькое пламя, тут же падая.
«Да-а…» Кто сказал? Или вовсе и не сказал – тяжкий вздох вырвался из чьей-то груди.
Уже к вечеру путники прибыли в алас Кытыя. Старик Дархан, копавшийся на подворье, долго вглядывался в направлявшихся явно к нему незваных гостей и не мог никак узнать: кто бы это мог быть? Хопто нехотя поднялся и, вероятно, вспомнив о своей обязанности облаять новоприезжих, лениво взбрехнул несколько раз, затем завилял хвостом: увидел знакомого человека.
Черканов познакомил Дархана с Лосем.
– Старче, по-старинному он – улусный голова, по-нынешнему – председатель райисполкома. Фамилия у него интересная, звериная: Лось, что значит Сохатый. Звать: Платон Остапович.
– Такая хорошая фамилия не может не понравиться, – улыбаясь, Дархан крепко пожал протянутую руку Лося. – Не чета твоей. Сохатый– не черкан.
– Ты неправ, старый. Такой уловистой снасти, как черкан, еще надо поискать. Особенно встарь, когда о железных капканах и не слыхивали.
Дархан и Намылга засуетились: часто ли наезжают столь уважаемые и дорогие гости? Беда, негде было бы принять и нечем потчевать– есть все, чего душа ни пожелает. И за красною речью дело не станет.
– Старче, уж не больно ли щедро ты начал раздавать налево-направо свои исконные земли, а? – вперил в Дархана суровый взор свой Черканов, подняв чашу с кислым молоком.
– Как это? – испугался Дархан. Не понял шутки.
– А кому ты уступил долину Харгы?
Дошло до старого. Но не принял ласковой шутки, нахмурил седую бровь.
– Небось сам радостно трубил, что обнаружено золото. Похоже, там постарались твои любимые золотокопатели. Они же побывали и выше – на Туруялахе.
– Хе, я привык уже, что в конце концов любая вина падает на мою голову, – снисходя и прощая слабых и сирых, находящих виновника в лице великого, не жалеющего ради их счастья ни здоровья, ни сил, ни самой единственной жизни, печально ответствовал Тит Турунтаевич. Добавил же неожиданное, сути затеянного разговора как будто и не касаемое: – Не известно еще, как и когда впоследствии аукнется это нашествие… – Приспустил набрякшие веки.
Зачем сказал? Да и что именно? Ничего как будто особенного. Но Дархан, чуток стариковский слух, сердце и того более, уловил в голосе что-то вроде тревоги и удивился.
– Ну, будем надеяться, все будет благополучно. – Привычно перебирая пальцами редкую бороденку, Дархан постарался успокоить и гостей, и себя. – Советская власть распорядится, как лучше.
Лось все время больше помалкивал. Если и высказывался, нахваливал пир и хозяев пиршества…
Нет, не понять не вкусившему блаженства отдохновения, какое испытывал теперь Платон Остапович, смутно сознавая, что пробудился-таки. Трапеза была, несомненно, излишне обильна. Хозяева в грязь лицом не ударили, а гости не чванились…
У-ух! Как только не задохнулся ночью? Духмяный аромат неведомых трав и цветов витал в полумгле помещения, где Лось сейчас находился, где, само собой, и почивал. Приглядевшись повнимательнее, уже не сомневался: спальня – амбар, ложе – дровни. И… возликовал: «Мать честная! Да что же это со мной творится? Где я?» – И не спешил ответить, смаковал предчувствие того, что явится, что еще более озарит. И не выдержал. «Не в детстве ли?» (Нужно ли говорить о сеновале и прочем? И без слов ясно. Пожалуй что, и яснее.)
Откинув пышущий жаром тулуп, бодро вскочил с саней. Пошарил вокруг глазами: где-то тут должен быть и Тит Турунтаевич. Где же он, родной человек? Вторые дровни были пусты. В приоткрытую щелку двери сочился призрачный свет.
Платон Остапович выбрался из амбара наружу. И снова ощутил волю.
Но что это? Ночь – не ночь, утро – не утро. Небо стояло высокое-высокое, и отовсюду струился мерцающий матовый свет. Изредка на опушке леса всщебетнет полусонная птичка. Где-то на озере квакнет лягушка. У дымокура, источающего тоненькую струйку дыма, закрыв глаза и пережевывая жвачку, безмятежно дремала корова; ее глубокий, утробно печальный вздох разносится далеко окрест. Обрадованно подскочил пес, замахал-завилял хвостом: признал за хорошего человека.
Среди редкого березняка, стоящего посреди луговины, Лось заметил, как что-то мелькнуло. Похоже, человеческая фигура. «Не Черканов ли бродит?» Размашисто зашагал туда.
– Тит Турунтаевич! – никого не обнаружив в березняке, громко воззвал. И еще раз, шутейным окриком. Мало ли что, и взрослому человеку иной раз охота сыграть в «казаки-разбойники». – Ти-ит Турунтаеви-и-ич! Ку-ку!
– Ку-ку! – ответили откуда-то сверху.
Лось от неожиданности споткнулся о кочку, едва удержался на ногах: «А-а?.. А!»
С неба опять заговорило:
– Черканова тут нет. А это я – Чаара!
«Какая еще Чаара?.. Чары?..» Чиркнуло зарницей и погасло в мятущемся сознании Платона Остаповича. «Меньше надо…» – мелькнуло вслед. Недодумалось: чего меньше-то?
– Взгляните наверх, Платон Остапович! – подсказал нежный голосок.
«Откуда знает мое имя?» Впрочем, это было не самое удивительное. Послушно поднял голову.
В седловине, какую образовывали два разошедшихся в разные стороны толстых сука огромной березы, болтая ногами, сидела прелестная девочка. Лось узнал ее незамедлительно: старикова внучка! Он еще и обратил внимание, как она резвым челноком сновала вчера (или еще сегодня?) между амбаром и домом, – помогала готовить застолье. Значит, ее зовут Чаара! Вчера поинтересоваться было как-то недосуг.
– Рыбой угоститесь? – не подозревая о пережитом гостем, как ни в чем не бывало спросило небесное создание. – Дедушка велел, чтобы я подала вам, когда проснетесь. Или будете ждать Черканова?
– С этим позже, – вяло и хмуро отвечал с земли печальный Платон Остапович. – А где Тит Турунтаевич?
– Ушел вместе с дедушкой осматривать стадо. Во-он туда, – сунула пальчиком куда-то в белесые сумерки. – Дедушка и на ночь останется там. А Черканов скоро должен вернуться. Это я его поджидаю.
– Чтобы угостить рыбкой? – Про себя подумал: «Господи, значит, еще все-таки ночь? Пора бы и привыкнуть к белым полярным ночам…», заодно и пожурил себя.
– Нет. Чтобы спросить.
– Это о чем, если не секрет? – Доброе расположение духа, кажется, помаленьку возвращалось. Недавний страх, уже отлетевший, вызывал улыбку. Только ведь кому расскажешь? «Хотя отчего бы нет когда-нибудь, когда буду уже на пенсии?»
– Почему секрет? – Некоторое время Чаара серьезно смотрела сверху на Платона Остаповича. – Кстати, про это должны знать и вы. Ой! – всполошилась вдруг. – Так же нельзя разговаривать: вы – на земле, я – на дереве… Давайте я сойду лучше.
– Не надо сходить! – Бедовый мальчишка взыграл в Платоне Остаповиче и полез на соседнюю березу.
– Осторожнее! Ой!.. Осторожнее же! Расшибетесь в… – И правильно, что недоговорила.
– О-го-го!.. Ну, видела? – Пыхтя и обливаясь потом, Лось уже восседал верхом на толстом суку. – Теперь разговор будет происходить на высоком, так сказать, уровне. Слушаю вас!
– Черканов сказал дедушке, что здесь, на нашем Джэнкире, будет организован прииск, образуется отделение совхоза, возникнет новый поселок. Когда это произойдет?
– Когда? – назвать точный срок Лось затруднился.
– Через пять-шесть лет?
– Ну, за это время-то – конечно! Успеем. Обязательно даже. Может, и раньше.
– В таком случае после университета – прямо сюда!
– Кем же нам ждать вас?
– Врачом.
– Приезжайте. Милости просим.
Чаара легко и быстро, словно белочка, соскользнула на землю. Раскинув руки, плавно закружилась:
– Как все чудесно: и земля, и небо!..
Платону Остаповичу представилось, будто он, вознесенный на волшебных крыльях этой молочно-белой ночи, невесомо и стремительно летит над просторами прекрасной земли, которую можно бы сравнить только со сказочной страной олонхо, полной чудес и тайн. Он ощутил в себе такую мощь и волю, какие теперь позволяли ему творить невозможное. Прежде – невозможное. Всю его душу, все существо его объяло страстное желание эти мощь и волю, которые он почуял в себе, без остатка направить только на приумножение добрых дел, хороших поступков, благородных мыслей. И если бы дано ему было десять жизней, все до последней посвятил бы тому, чтобы эта чудесная земля с каждым днем, с каждым годом расцветала пышней и краше, чтобы люди на ней жили еще более счастливо.