Рейх, лето 1940-го
Первой вошла испанка.
Худа, явно немолода, впалые щеки, морщинки, черно-черно очерченные глаза.
Шляпка с желтым цветком.
Такое же желтое платье.
Поздоровалась.
Сумочка и тяжелая соломенная корзина, закрытая синим платком.
Пахнуло недорогими духами.
Громко хлопали двери, кричали дети, но, как скромный учитель английского, я не мог позволить себе лучшего купе.
На перроне прощались, испанка сидела прямо, держала руки на коленях, глаза – на одной точке.
В коридоре ругались. Лязгнула дверь. Молодой человек без шляпы, в затасканном пальто, хлястик свисает, вяло заканчивал перебранку с вагоновожатым.
Не поздоровался.
Сел.
Руки спрятал под длинными рукавами.
ПРОВОДНИК: … тогда я вас высажу.
Цыкнул только.
Взъерошен.
Ну вот… оставалось надеяться, что проводник исполнит свою угрозу раньше, чем парень доставит всем неудовольствие.
Поезд вздрогнул.
Берлин медленно пополз за окном.
Молодой человек нервно стучал пяткой о сидение. Стук передавался вибрацией мне. Ужасно раздражало, но делать замечание означало нарываться на грубый ответ. Я предпочел погрузиться в книгу. Книга всегда спасает от того неуклюжего молчания, что устанавливается в недорогих купе.
На какое-то время мне действительно удалось сосредоточиться на этом бесконечном романе «Александрплатц».
ОНА: Вы что-то хотите?
ОН: Как?
ОНА: Вы не перестаете смотреть на меня, молодой человек.
ОН: Вы испанка?
ОНА: Да…
ОН: Вы мне нравитесь.
ОНА: Да? А мне не нравится быть объектом столь пристального внимания.
ОН: Я же не похабно смотрю.
Надеюсь, она не полагает, что я должен ее защищать?
Взгляд бросила.
А что я должен делать?
ОНА: Это не вопрос похабности. Это неприлично.
Еще один уничижительный взгляд на меня.
ОНА: Извините, если вы будете продолжать, я вызову проводника.
Он нахохлился, поднял воротник, запахнул пальто, отвернулся.
ОН: Ваши черты мне нравятся. Утешают. Но если вам так неугодно, то извините.
Неудобная тишина.
Испанка, что годилась бы ему в матери, подергивала бахрому платка на корзине.
У нее было невероятно экспрессивное лицо из тех, чьи черты очень сложно передать: глаза кажутся маленькими, но стоит ей заговорить становятся огромными и даже слегка навыкате, свежая кожа внезапно идет морщинами, что-то красивое в ней было – может быть, тонкость черт.
ОНА: Я не хотела вас обижать.
ОН: Что вы! Это так приятно, когда вас принимают за маньяка.
ОНА: Это не очень приятно, когда на вас таращатся.
ОН: Ах, вы меня вовсе, ни капельки сейчас не обижаете.
И улыбнулся.
Испанка улыбнулась в ответ.
ОН: Я Зденек. Это словацкое имя такое.
ОНА: Марибель.
Я: Кристофер, рад знакомству.
ОН: Вы до Парижа?
ОНА: К знакомым.
Тишина.
Бахрому заплетает.
Словак тяжело вдохнул.
ОНА: У вас все хорошо? Я… видела просто, как вы… говорили с солдатами на перроне и… если вам нужна помощь.
Удивленно взглянул.
ОН: Нет. Но спасибо вам.
Не улыбнулась. Кивнула.
ОН: Боюсь, что словаки для немцев следующие евреи.
Тяжелая тишина.
Укутался еще больше в пальто.
ОНА: А вы, до Парижа?
ОН: Как повезет.
Теперь она разглядывала его.
Молодой человек откинул голову, прикрыл глаза, был бледен, небрит и явно переутомлен.
ОНА: Вы искали работу в Берлине?
ОН: О… работы много. Грузчики, стройка, метро, прокладка канализационных сообщений – у немцев много работы для славян.
И все равно для выходца из Восточной Европы он выглядел на удивление хорошо.
Женщина разглаживала платье на коленях желтыми руками в бугристых венах.
ОН: Что вы читаете?
Я: Берлин. Александрплатц.
ОН: И хорошо?
Я: Затянуто.
ОН: Что вас привело в Берлин?
Я: Любопытство.
ОН: И как?
Я: Не особенно впечатлен. Возможно, ожидания преувеличены, но… не впечатляет.
Было сложно определить его возраст. Он был настолько же явно молод, насколько переутомлен, но точный возраст сказать было сложно. В тридцать втором словаки, чехи, венгры сидели по кабаре в надежде подцепить богатеньких клиентов.
Нацисты это прикрыли.
Мне не нравился нынешний Берлин. Когда я приехал туда впервые, город был котлом, где варилась густая каша из всего, что можно было собрать с Европы – французы, итальянцы, славяне – все привносили что-то, теперь он все еще оставался котлом, но не тем, сказочным, а котлом паровым, где давление было близко к пределу.
Да, мне не нравился нынешний Берлин тем чувством недостаточности, которое он вызывал. Это общество исключало тебя, если ты был не такой, как они. Оно выдавливало тебя, убеждало, что ты не просто не такой, ты хуже. Либо ты шел с ними в ногу, стремился понять их внутренний механизм, либо пар выбивал тебя вон. На окраины.
Мне было тошно смотреть, какими сияющими глазами провожали девушки всякую черную форму.
Да и в том, как несерьезные горчичные пиджаки с пусть примитивными, но нестрашными попойками сменились застегнутыми на все пуговицы черными мундирами, тоже было что-то от кошмара. Что-то, наводящее жуть.
Новый Берлин хотел не людей, но сосредоточенные эффективные механизмы, а если вы на то не соглашались, он презрительно выплевывал вас.
Женщина достала термос и бутерброд.
ОНА: Мне положили в дорогу, но для меня одной много. Яйца быстро портятся. Хотите?
Предложение явно относилось к словаку куда больше, чем ко мне.
Он приоткрыл один глаз.
ОН: Очень по-испански, пюре из желтка и рыбы. Благодарю, но я завтракал.
ОНА: Возьмите.
ОН: Правда, спасибо.
Современный Берлин требовал совершенства.
Это и возмущало.
Он не позволял вам быть расхлябанным, нищим, незанятым, тугодумным, несобранным, не образцовым.
Он не прощал ошибок.
Не выносил свободы.
Молодой человек заинтриговал. Ему подобные животно хватаются за подачки. Ни разу не видел я выходца из Восточной Европы могущего столь изящно отказываться от еды. Бывает, конечно, отказываются от денег и бутербродов, от работы, но оскорбленно. Обижено. Словно вашей помощью вы специально хотите подчеркнуть нищету, низость, недосуществование их стран с нелепыми, некрасивыми именами и лакунами в истории.
Не надо путать меня с нацистами, но любой мало-мальски уважающий себя англичанин скажет вам: лучше встретиться с последним моряком из Глазго, чем с выходцем из Восточной Европы все еще верящим, что чеснок отгоняет вампиров.
ОН: Из какой части Испании вы?
ОНА: Из Мадрида.
ОН: В Париже нынче вся богема – одни испанцы.
Какие сложные слова он использует для словака.
Женщина промолчала.
ОН: А вы, наверное, писатель? Или журналист?
Я: Учитель английского.
ОН: С писательской склонностью?
Я: С чего вы решили?
ОН: Не знаю. Все англичане, которых встречал, либо журналисты, либо…
Я: Писаки?
ОН: С писательской склонностью.
Я: У вас тоже не лексикон грузчика.
ОН: А я поэт.
Хм.
Я: Вы где-то публиковались?
ОН: Нет. А по-вашему необходимо публиковаться, чтоб быть поэтом?
Что-то в нем раздражало – то ли эта привычка говорить, не открывая глаз, то ли какая-то излишняя ироничность в тоне, но было в нем всё от пренебрегающего вами Берлина. В подранном пальто со слишком длинными рукавами, закрыв глаза, забившись в угол, он все равно говорил с вами свысока. Бросал слова, как подачку.
Скорей всего объяснялось это «поэтом».
Мне подумалось о Рембо, семнадцатилетний Рембо, наверняка, вел себя с той же покалывающейся наглостью во всем несогласных с системой.
Испанка дожевала свой бутерброд, уложила термос, молчание повисло до следующей станции.
Когда поезд тронулся, в купе зашла француженка.
Женщина лет сорока, тоже худа, плохо причесана, без шляпки, в красной юбке, коричневом жакете, некрасива, нижняя челюсть выдается вперед, глаза маленькие, волосы мышиного цвета.
Женщина поздоровалась, осторожно села к испанке на банкетку, поставила на пол потертый твидовый саквояж.
Вскоре пришли с проверкой документов.
Проводник был красен и явно задыхался в слишком узком воротничке.
Словак долго искал бумажки. Сунул их помятой кипой.
Немец нахмурился.
ОН: Ну, вы же видите, что все нормально!
К раздраженному восклицанию не хватало только требовательного «вон!». Но немцы нынче не люди – механизмы, проводник молча отдал документы и вышел.
Он опять нервно стучал пяткой о грузовой отсек под банкеткой.
Разглядывал француженку.
Француженка была сама серость Парижа – мышиная, бесцветная, беззвучная – моросящий целый день дождь. Даже красная юбка на ней казалась серой. Она не отрываясь смотрела в окно.
Воздух отчего-то сгустился.
Я старался читать, но Александрплатц упорно мне не давался, невероятно занудная книга.
Если он не перестанет дергаться, придется его попросить.
Он не переставал.
Я поднял глаза и столкнулся с его взглядом. Он расстреливал меня в упор.
Я: Извините?
ОН: Ой, я не могу, вы так мне отвратительны. Черт! Последний шот кофеина был лишним.
Я: Как, извините?
ОН: Как отвратительны? До пупырышек! Вот даже то, как вы страницы перелистываете, меня злит.
Такие, как вы, приходили на этот самый Александрплатц, снимали там жиголо, платили им какие-нибудь три блядские марки, а потом трахали не кишечник, а мозг – почему ты не любишь меня, как ты можешь мне изменять, а потом еще торговались, чтоб было не три марки, а две марки и двадцать семь пфеннигов.
Я: Ваши личные обиды, молодой человек…
ОН: Тварь, с чего ты взял? Имя Зденек? Если словак, значит, всё – сразу шлюха? И потом вы, похотливые человечки, еще что-то пишете о Рейхе? О том, как нацисты – нацисты? Но вы не похождениями и не жадностью мне отвратительны, всей узколобостью вашей. Трусливостью. Вы бы и рады вести себя, как СС – яиц нет. Они у вас хуже, чем эта пюрешка перемолоты, я прошу прощения… Мерседес? Марибель. Но вам подошло бы Мерседес.
Вообще, да. Психика у славян нестабильна. Зачем зря переводить нервы, ругаясь с психически неуравновешенным существом?
ОН: Так, место! Без моего позволения не встают, Джонни.
Я начинал злиться.
Я: Знаете…
ОН: Не знаю. Сел и заткнулся. Дернешься, выпотрошу. Дамы, не переживаем. Руки подняли, за верхнюю полку зацепили, обе. Прекрасная Марибель, я не постесняюсь.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.