— Отказываюсь угадать… почему?
— Один — чтобы держать лампочку, а двое других — поворачивать лестницу.
Белки озадаченно переглянулись.
— Объясните нам, — попросил Гарольд, — кто же из них самец, а кто самка?
— Не имеет значения. Просто они очень глупые. В этих анекдотах эскимосы предполагаются настолько тупыми, что все делают наоборот. Это, разумеется, несправедливо по отношению к эскимосам, которые, вероятно, ничуть не глупее остальных, но надо признать, что анекдоты про них обычно очень смешные. Я знаю их не меньше сотни.
— Ну, если они столь же удачные, как этот, то я не горю желанием их услышать, — сказала Марджори. — Гарольд, расскажи им о трех белках, потерявшихся в снегу.
Она повернулась к лампе, чтобы добавить доверительным тоном:
— Вы умрете со смеху, честное слово…
В то время как Гарольд рассказывал историю трех белок, потерявшихся в снегу, приборы обменивались неодобрительными взглядами. Мало того, что им не нравились сальные шутки (особенно Гуверу), они еще и не находили их смешными. Секс и кровосмешение, на которых они были замешаны, просто-напросто очень далеки от жизни электробытовых приборов.
Гарольд закончил анекдот, и Марджори захохотала от всей души, но оставшаяся часть аудитории даже не изобразила улыбки.
— Ладно, — протянул Гарольд, получивший сильный удар по самолюбию. — Надеюсь, вы довольны своим пребыванием под нашим дубом.
И на этих словах, коротко качнув хвостами, словно султанами, белки устремились вверх и быстро скрылись в кроне.
Вскоре после полуночи тостер резко пробудился от кошмара (ему снилось, что он вот-вот упадет в ванну, наполненную водой) и очутился в ситуации, почти настолько же драматичной. Грохотал гром, молнии секли небо, дождь лил как из ведра. Сначала тостер не мог понять, где находится и по какой причине здесь оказался. Когда же, наконец, вспомнил, то с обеспокоенностью заметил, что плед, который должен был прикрывать их, исчез. А остальные? К счастью, они были здесь, хотя и явно умирали от страха.
— О, Создатель, — стонал пылесос. — Я должен был предвидеть, я должен был предвидеть! Нам никогда, никогда не следовало покидать дом.
Лампа в приступе молчаливого возбуждения крутила колпаком во все стороны, так что ее слабый луч метался среди мокрых корней дуба; кнопка будильника на радио была утоплена, и он звонил не переставая. В конце концов, тостер приблизился и отключил его.
— О, спасибо, — сказало радио хриплым от помех голосом. — Большое спасибо.
— Где плед? — спросил тостер с тревогой.
— Унесен ветром, — ответило радио. — Унесен на другой конец леса, туда, где нам его никогда не найти!
— О, я должен был предвидеть! — стонал Гувер. — Я должен был предвидеть!
— Вы здесь не причем, — сказал ему тостер.
Но пылесос только громче застонал.
Осознав, что пылесосу он ничем не поможет, тостер остановился перед лампой, стараясь ее успокоить. Когда пучок света перестал беспорядочно метаться по сторонам, тостер попросил направить его на ветви, которые нависали над ними, на случай если плед зацепился за одну из них. Лампа послушалась, но ее свет был чересчур слабым, а ночь слишком темной. Если плед действительно находился наверху, обнаружить его было невозможно.
Неожиданно сверкнула вспышка. Будильник в радио снова включился, а лампа завыла и скрутилась вокруг себя, стараясь стать как можно меньше. Казалось бы, совершенно абсурдно бояться молнии, учитывая, что это всего лишь электрический разряд. Но он такой мощный… и абсолютно неконтролируемый! Если среди тех, кто читает сказку, есть не только приборы, но и человеческие существа, пусть они представят, что встретили буйно помешанного гиганта, намного их большего по размерам, тогда у них возникнет отдаленное представление о том, что испытывают электробытовые приборы при виде молнии!
Во время краткого мгновения, когда вспышка освещала сцену, тостер, не перестававший обшаривать взглядом деревья, сумел различить неясную тень… совсем скомканную… которая могла быть пледом. Тостер дождался еще одной вспышки, и… это точно был желтый плед, зацепившийся за одну из самых высоких ветвей.
Когда все узнали, что плед неподалеку, гроза перестала казаться им такой угрожающей, хотя они и не понимали, каким образом помочь ему выбраться из этого затруднительного положения. Дождь досаждал по-прежнему, но самая тяжелая тоска отступила. Вспышки молнии теперь были скорее желанными, чем пугающими. Их свет позволял увидеть плед, полоскаемый ветром и вцепившийся мертвой хваткой в ветку дуба высоко над ними. Как могли они предаваться унынию или хотя бы тревоге за его судьбу при мысли о том, какой страх должен был испытывать сам плед?
Наутро гроза закончилась. Радио позвало плед на полной громкости, но он не откликался.
На короткое мгновение тостер ощутил глубокую тоску, испугавшись, что их друг перестал функционировать, но радио не прекращало свои призывы и, наконец, плед ответил им, слегка шевельнув истрепанным мокрым уголком.
— ВЫ МОЖЕТЕ СПУСКАТЬСЯ, — кричало радио, — ГРОЗА ЗАКОНЧИЛАСЬ!
— Не получится, — слабым голосом произнес плед. — Я зацепился. Я не в состоянии спуститься.
— Вы должны попытаться, — настаивал тостер.
— Что? — переспросил плед.
— ТОСТЕР ГОВОРИТ, ВЫ ДОЛЖНЫ ПОПЫТАТЬСЯ!
— Я же объясняю, что зацепился. У меня уже есть безобразная дырка прямо в середине, и еще одна у оторочки. Я страдаю…
Плед принялся судорожно корчиться, и дождь капель из обильно пропитанной шерсти пролился вниз. Из своего дупла выбрался Гарольд.
— Что значит весь этот гвалт? — вскричал он властным голосом. — Вы знаете, который час? Белкам нужно еще спать!
Радио попросило Гарольда принять их извинения, затем объяснило причину переполоха. Подобно большинству белок, Гарольд по натуре был добр, и, увидев, в каком положении оказался несчастный плед, тут же предложил свои услуги. Первым делом он вернулся в дупло и разбудил свою супругу. Потом они вместе поспешили помочь пледу освободиться. Операция была долгой и, судя по воплям бедняжки пледа, очень болезненной, но, в конце концов, они добились успеха. Поддерживаемый белками, плед медленно и осторожно сполз по стволу.
Электробытовые приборы окружили своего друга, чтобы посокрушаться над многочисленными прорехами на теле и порадоваться его вызволению.
— Как нам выразить свою признательность? — горячо спросил тостер Гарольда и Марджори. — Вы спасли нашего друга от судьбы, о которой страшно даже подумать. Мы будем вечно благодарить вас.
— Ну, — протянула Марджори, — не помню, говорили ли вы, что у вас есть орехи, но если это так…
— Поверьте, — вступил пылесос, — если бы мы имели орехи, мы отдали бы их вам с радостью. Но вы можете сами убедиться, что в моем мешке только мусор и грязь.
В доказательство Гувер вытряхнул мешок, и густая коричневая кашица перепрелых листьев вывалилась на землю.
— У нас нет орехов, — подтвердил тостер разочарованным белкам, — но возможно, мы кое-что сумеем сделать для вас. Любите ли вы жареные орехи?
— О, да, — сказал Гарольд. — Я без ума от орехов в любом виде.
— В таком случае, если вы принесете несколько штук, я с удовольствием их вам пожарю. Столько, сколько пожелаете.
Гарольд с подозрением прищурился.
— Вы хотите, чтобы мы отдали наши орехи? Те, что откладывали все лето?
— Если желаете, чтобы я их пожарил, конечно, — бодро ответил тостер.
— О, принеси их, милый, — вмешалась Марджори. — Не знаю, что он намеревается делать, но вид у него искренний. Возможно, нам понравится то, что он собрался приготовить.
— Мне больше кажется, что он задумал нас провести, — заявил Гарольд.
— Всего два-три из тех, что остались с прошлого года. Прошу тебя…
— Ну, хорошо.
Гарольд взбежал по стволу до дупла, затем вернулся с четырьмя орехами в защечных мешках. По просьбе тостера Гарольд и Марджори разбили и сняли скорлупу, затем Гарольд с большими предосторожностями поместил их на металлическую решетку, выдвинутую из корпуса. Поскольку решетка предназначалась под крупные ломти хлеба, следовало действовать осмотрительно, чтобы маленькие орешки не провалились сквозь прутья. Как только это было проделано, тостер включил нагревательную спираль и принялся за работу. Когда орехи начали принимать красивый коричневатый оттенок, тостер поднял решетку как можно выше и отключил напряжение. Через пару минут, достаточных, по его мнению, для того, чтобы белки не обожгли себе лапы, залезая внутрь корпуса, он пригласил их достать и отведать поджаренные орехи.
— Восхитительно! — заявила Марджори.
— Изысканный вкус! — признал Гарольд.
Как только белки доели первые четыре ореха, они отправились в дупло за другими. Когда съели эти, поспешили за следующими. Марджори особенно была ненасытной. Она умоляла тостер остаться в лесу в качестве их гостя. Они могли бы устроить его в своем гнездышке, где он всегда будет в сухости и тепле, и она представит его всем их друзьям.
— Я был бы счастлив принять ваше приглашение, — ответил тостер не только из вежливости, но из-за признательности, — однако это невозможно. Как только я закончу поджаривать ваши орехи (хотите еще?), мы должны будем отправиться в город, где живет наш хозяин.
Пока тостер жарил несколько дополнительных орехов, радио объяснило белкам важность причины их путешествия. Кроме того, оно продемонстрировало им свои способности и убедило остальных сделать то же самое. Бедный Гувер едва мог работать, настолько был забит грязью. Да и белки не понимали, зачем собирать мусор в одном месте и вываливать его потом в другом. Свет лампы и музыка, передаваемая радио, также не привели их в восхищение. Зато они были очарованы пледом, который, хотя и пребывал в сильно истрепанном состоянии, но подсоединился к аккумулятору, прикрепленному под креслом, и принялся излучать мягкое тепло. Марджори возобновила свои приглашения тостеру остаться, распространив их и на плед.
— До того момента, когда вы полностью придете в себя, — объяснила она.
— Это очень любезно с вашей стороны, — ответил плед, — и я бесконечно благодарен за все, что вы сделали для меня. Но мы должны возобновить наш путь. Я искренне огорчен.
Марджори вздохнула, смиряясь.
— Не могли бы вы, по крайней мере, не выдергивать свой хвост из черного ящика, что наполняет чудесным теплом ваш мех, до самого момента отправления? Это тепло такое приятное. Не правда ли, милый?
— О, да, — сказал Гарольд, хлопотливо очищая очередные орехи. — Чрезвычайно приятное.
Гувер слабо запротестовал, опасаясь, что тостер и плед, работавшие на полной мощности, посадят аккумулятор. Но что они еще могли сделать, кроме как уважить просьбы белок? Да и помимо выражения признательности, было так приятно снова почувствовать себя полезными! Тостер охотно бы продолжил готовить орехи все утро, весь день, и белки, похоже, разделяли такой настрой.
— Я нахожу странной одну вещь, — важно сказал Гарольд, похлопывая тостер по корпусу (в настоящий момент покрытому следами от дождевых капель). — Я помню ваше утверждение, будто у вас нет никакого пола, в то время как вы явный самец.
Он изучил свое лицо в пятнистом полированном боку тостера.
— У вас усы и резцы самца.
— Глупости, милый, — возразила его супруга, приникшая к другому боку тостера. — Сейчас, когда я присмотрелась повнимательней, я замечаю, что это усы самки, так же как и зубы.
— Я отказываюсь пускаться в нелепый спор о том, считать ли самца самцом. Поскольку совершенно очевидно, что он самец!
Тостер внезапно осознал, что ввел белок в заблуждение (равно как и маргаритку, встреченную накануне). Они видели самих себя в его полированном корпусе! Они жили на природе, не имея зеркал в ванных комнатах, потому что не было и самих ванных комнат, и не знали явления отражения. Какое-то короткое время он подумывал объяснить им причину их ошибки, но к чему это могло привести? Ему удалось бы лишь ранить их самолюбие. Нельзя требовать от всех людей, или от всех белок, здравомыслия. От приборов — да, поскольку они рациональны: такими их создали.
Тостер признался Гарольду по секрету, что он, конечно же, самец, как тот и предполагал. Затем, так же по секрету, доверился и Марджори, что он, естественно, самка. Он надеялся, что они сдержат свое обещание хранить тайну, в противном случае их дискуссия могла перерасти в нескончаемую.
Так как резисторы пледа были установлены на максимальный нагрев, он высох быстро. И после последней порции пожаренных орехов, пятеро путешественников попрощались с Гарольдом и Марджори и продолжили свой путь.
* * *
И сколь же долог и утомителен был этот путь! Лес тянулся нескончаемо и однообразно. Всякое дерево во всех отношениях походило на каждое следующее: ствол, ветви, листва; ствол, ветви, листва. Разумеется, сами деревья могли иметь совершенно иной взгляд на этот вопрос. У всех нас есть склонность считать, что остальные подобны друг другу, и только мы одни особенные, убеждение, в конечном счете, благое, поскольку избавляет нас от путаницы в мыслях. Но, конечно же, стоит время от времени вспоминать, что наш взгляд субъективен, а разнообразие окружающего мира чересчур велико, чтобы когда-либо удалось привести его к общему знаменателю. Впрочем, на данном этапе путешествия пятеро наших приборов напрочь забыли об этой фундаментальной истине, и в придачу к глубокой усталости они раздражались и теряли терпение. Тревожные пятна ржавчины начали появляться на неполированной станине тостера, а также на внутренних частях. Скрипы в сочленениях, на которые жаловались пылесос и лампа, уже не проходили после нескольких упражнений, а досаждали в течение всего дня. Что касается бедного пледа, то он почти превратился в лохмотья. По-видимому, одно только радио не страдало чрезмерно от дорожных тягот.
Беспокойство охватывало тостер. Он спрашивал себя, не придут ли они в такое состояние, что хозяин сочтет их непригодными к использованию, когда им, в конце концов, удастся добраться до его городского жилища? В этом случае они угодят в кучу мусора, и все их старания присоединиться к хозяину, окажутся напрасными. Какая грустная награда за верность и преданность! Но среди людей очень редко встречаются те, кто слушает сердце, когда имеет дело с вещами. Более того, он прекрасно сознавал, что их хозяин — человек не самый жалостливый на свете. Тостер, бывший в загородном доме до него, еще работал, когда его выбросили на свалку. Единственными дефектами были отставшая кое-где хромировка да некоторая неточность таймера. Будучи совсем новым, тостер считал эти причины достаточными, чтобы заменить своего предшественника, но сейчас…
Сейчас предпочтительней было думать о чем-нибудь другом. Лучше положиться на чувство долга, которое ведет их через лес по тропинке.
И оно вело, пока тропа неожиданно не закончилась у речного обрыва.
Перед этим широким непреодолимым потоком они все впали в глубокое отчаяние. Гувер в своей подавленности почти утратил внутреннюю цельность, а затем и внешнюю целостность.
— Нет! — заревел он в полный голос. — Я отказываюсь! Ни за что! О! Остановите меня, вырвите мне двигатель, вытряхните мешок, бросьте одного и забудьте!
Он стал кашлять и отрыгивать, потом повернулся к своему шнуру электропитания и принялся с рычанием его грызть. Только у тостера хватило присутствия духа выдернуть питающий кабель пылесоса. Затем, чтобы успокоить, он повел его по травянистому берегу. Он водил его размеренно, туда и обратно, словно по ковру.
Знакомые движения вернули Гувера в себя, и вскоре он уже был способен объяснить причину срыва. До такой степени потряс его не только вид нового препятствия, но и уверенность, что оставшейся мощности аккумулятора не хватит на возвращение в загородный дом. Они не могли ни продолжить путь, ни отступить. Они застряли! Застряли посреди этого леса. Вот-вот наступит ночь, а через некоторое время им негде будет спрятаться от осеннего ненастья, потом придет зима, и снег укроет их своим саваном. Металлические детали приборов станут жертвами коррозии. Резиновый привод Гувера растрескается. Они не смогут противостоять стихиям, которые будут обессиливать их и разрушать, и уже через несколько месяцев, а может и недель, все они полностью выйдут из строя.
Ничего удивительного в том, что, представляя неизбежное развитие этих событий, Гувер потерял голову.
— Что делать? — спросил себя тостер.
Никакого ответа на ум не пришло.
В начале вечера радио сообщило, что воспринимает помехи, исходящие из какого-то близкого источника.