Итак, оглушенный и придавленный увиденным, я не молился за отца. Мне требовалось время, чтобы переварить то, что мне открылось. Но это было несколько эгоистично, так как отец ждал моей реакции. И вот через некоторое время сновидение повторилось с первоначальной силой и проникновенностью. Стыдно признаться, но и после него я, сам не зная почему, оставался в бездействии. Понадобилось третье явление, в точности повторявшее два предыдущих, чтобы я, наконец, начал просить Бога за своего отца в своей домашней молитве.
А дальше произошло то, что обычно происходит в таких случаях. Постепенно острота и глубина пережитого во сне забывалась, стиралась заботами дня, и молитва моя охладевала. В конечном итоге через несколько лет я окончательно оставил свою молитву, даже не заметив, как это произошло.
В этот самый момент забвения своего молитвенного долга и настиг меня всезнающий и всепроницающий старец. В конце очередной встречи он неожиданно обратился ко мне с вопросом: «Ты за отца молишься?» В его голосе звучала тревожная нотка. Я тут же живо вспомнил все посмертные события, которые связали меня и отца особыми узами. Батюшка спрашивал с таким подтекстом, как будто бы ему была известна тайна этих наших встреч. Словно он слегка обличал меня за оставление молитвы о родителе после всего того, что было. Я стал задавать конкретные вопросы о том, как правильно надо совершать поминовение отца. Дав мне в этом необходимые наставления, старец отпустил меня с миром.
Прозорливость старца, проявленная в только что описанном случае, – это бесконечная тема. О ней уже было сказано немало, и можно говорить еще очень долго. Чтобы не перегружать своего рассказа и не переутомлять читательского внимания, приведу два характерных случая.
Однажды, когда я только начал ездить к отцу Николаю, довелось мне попасть к нему вместе с другим молодым человеком, которого звали Константин. Принимал он нас в церкви. Батюшка сначала побеседовал со мной, а потом – с моим попутчиком. Беседы, как и всегда, были непродолжительными. Старец умел в двух словах сказать самое главное, в нескольких выражениях обозначить жизненную программу на многие годы вперед. Кроме нас двоих, больше никого не было. Пока отец Николай вполголоса разговаривал с Константином, я обходил иконы в храме. Подойдя к последнему образу, я случайно услышал последние слова, сказанные старцем своему собеседнику. Батюшка благословлял его на монашеский путь и советовал идти в Оптину пустынь, которая как раз только открылась. В конце разговора старец направился в алтарь, вынес оттуда полотенце и подарил его в качестве напутствия будущему иноку. Я стоял рядом и с интересом наблюдал за тем, как старец с любовью вручал Константину полотенце и как тот с благоговением его принимал. Все совершалось молча, без слов.
Ничего, вроде бы, особенного не происходило. Однако было во всем этом что-то таинственное. Кругом тишина, только святые смотрят на нас из икон, и в этой тишине – бесшумные движения старца, отправляющего свое чадо на иноческий подвиг. Нельзя было за всей этой простотой не уловить торжественности и ответственности переживаемой минуты.
Предавшись созерцанию этой глубоко назидательной и многозначительной картины, я совершенно забыл про себя. И вдруг батюшка повернулся в мою сторону и сказал: «А Владислав тоже хочет». Я, признаться, услышав эти слова и выйдя из своего созерцательного состояния, даже немного обиделся на старца. Мне подумалось, что он в такую высокую минуту заподозрил во мне зависть к Константину и легкую досаду на то, что я, в отличие от него, уезжаю без подарка. Но во мне и тени этого чувства не было. Поэтому я принялся, как умел, разубеждать в этом отца Николая. Однако старец, не обращая внимания на мой протест, вторично отправился в алтарь и вышел оттуда с новым полотенцем в руках. Через несколько мгновений оно оказалось в моих руках. Мне ничего не оставалось, как принять его и поблагодарить батюшку за оказанное мне внимание.
Всему этому я не придал тогда особого значения. Я наивно полагал, что поступок старца объясняется его деликатностью и нежеланием меня обидеть. Может быть, я и совсем забыл бы про этот эпизод, если бы не полотенце, которое с тех пор хранится у меня. И вот только через двадцать лет, когда я сам, по благословению батюшки, был пострижен в монахи, я вновь вспомнил все мельчайшие подробности той памятной встречи. И только после этого мне открылся подлинный, неприкрытый смысл сделанного тогда подарка: им старец не деликатничал, как мне тогда показалось, ибо он вообще чужд был светскости в поведении, а выражал свое отношение к моему иноческому будущему.
Вспоминая теперь все это, я поражаюсь не только тому, что старец уже тогда, когда я и о священстве не помышлял, увидел меня в монашеском облике. Удивительно и то, в какую форму он облек свое предсказание. Он не сказал мне тогда об этом напрямую, чтобы не вводить меня, женатого человека, в смущение и не лишать меня радостей семейной жизни. Он выразил это так, чтобы потом, когда наступит время, я без всяких сомнений и колебаний, которые не покидали меня и тогда, когда он высказался о постриге вполне определенно, воспринял свой новый путь как волю Божию.
Второй запомнившийся мне случай был совершенно другого рода. Батюшке была открыта не только вся жизнь человека, но и его внутреннее состояние в момент приезда на остров. И если это было необходимо, он умел вносить в него соответствующие «коррективы», улучшать духовное самочувствие приехавшего к нему христианина.
Помню, что в одно из посещений Залита я прибыл туда в состоянии острой апокалиптической психопатии, которое возникло у меня, как мне казалось, под влиянием наблюдаемой мною моральной деградации окружающего мира. Эта психопатия, будучи формой душевного заболевания, ничего общего не имеет с подлинно христианским ожиданием конца человеческой истории. Несомненно, что христианская деятельность у отдельных подвижников не утратит своей цены и значимости, своей духодвижной силы даже при всеобщем отступлении и приближении конца. Ибо духовное равновесие в человеке, делающее его способным к внутреннему созиданию, в общем и целом определяется только тем, насколько он пребывает в Боге. В этом отношении характерен пример св. Иоанна Богослова, созерцавшего страшные картины последних дней человечества и не устававшего при этом повторять: «Дети, любите друг друга». Поэтому упадок духовных сил происходит в христианине вовсе не потому, что он приобрел проницательный взгляд на окружающую действительность. Он есть свидетельство духовной незащищенности человека, отсутствия в нем благодатной поддержки свыше.
Вот в такой-то апокалиптической депрессии я и приехал однажды к старцу. Причем это состояние не казалось мне чем-то таким, от чего следует избавляться как от недуга. Мне представлялось, что в настоящее время эта депрессивность в той или иной степени присуща всем и что иначе и быть не может. Мне и в голову не приходило задавать старцу вопрос на эту тему. Настолько мне здесь все казалось ясным и понятным.
После состоявшейся беседы я услышал неожиданный вопрос батюшки: «Ты знаешь, сколько мне лет?» И, не дожидаясь моего ответа, он сказал: «Мне без одного девяносто, а я потом еще сорок хочу». Догадываясь, какую тему затронул старец, я выразил свое недоумение: «Но ведь это очень много». «Нет, – возразил отец Николай, – не много, я так хочу».
Не могу сказать, что эти слова произвели на меня тогда особое впечатление. Просто я принял их, что называется, к сведению. Но потом произошло следующее: все чаще и чаще они стали всплывать в моем сознании и начали постепенно выводить меня из плена той самой скрытой депрессии, с которой я приехал на остров. Я явственно ощутил их исцеляющую силу. В непродолжительное время во мне восстановились естественная воодушевленность и работоспособность, и от охватившего меня недуга вскоре не осталось и следа. А впоследствии пришло и ясное понимание духовных причин этого распространенного в наше время заболевания. Так старец реагировал на внутреннее состояние тех, кто к нему обращался.
* * *
Батюшка в духовной жизни придавал огромное значение Иисусовой молитве. Без сомнения, он сам был тайным делателем ее, потому и постиг опытно великую пользу от нее. Многие духовники не рекомендуют ею заниматься, так как считают, что без духовного руководства и стороннего наблюдения это делать небезопасно, что иначе это занятие может обернуться для человека тяжкими последствиями. А так как в настоящее время таких руководителей не осталось, то, следовательно, по их мысли, лучше не подвергать себя риску и держаться общеупотребительных молитвенных последований: канонов, акафистов, псалтири и т. п.
Отец Николай никогда не порицал открыто этого мнения не потому, что он был с ним согласен. Батюшка вообще всячески уклонялся от того, что рождает разногласия и распри, так как ему был глубоко чужд дух спорливости. Батюшка считал, что разногласия и разделения в церковном обществе не всегда изживаются открытым декларированием своих взглядов, не всегда врачуются прямым объявлением своей позиции. Он видел, что такие методы зачастую отнюдь не погашают, а только подливают масла в огонь, только раздувают пожар возникающих раздоров. Поэтому, будучи делателем непрестанной молитвы Иисусовой, он никогда и никому не навязывал своего духовного опыта.
То, что старец считал эту молитву в современных условиях чуть ли не единственным средством, безошибочно поставляющим и удерживающим человека на пути спасения, стало для меня очевидной истиной после одного из посещений острова. В тот раз, отправляясь к старцу, я подумал о том, что, руководимый боязнью сделать неверный шаг и сбиться с предназначенного мне пути, я все время спрашиваю его о своем земном пути. Конечно, это очень важный момент в духовной жизни, который является ее необходимым условием. Но мне показалось, что при этом я как-то мало забочусь или, вернее, совсем не забочусь о том, чтобы в то же время и душу удерживать в правильном устроении. Поэтому, оказавшись на острове и обсудив со старцем приготовленные вопросы, я в конце встречи с ним спросил его и о том, какое делание лучше всего поставляет человека на путь спасения.
Я хорошо помню реакцию батюшки на мой вопрос. Он, выслушав меня, стал очень серьезным. Повернувшись лицом к алтарю, старец медленно трижды перекрестился и поклонился. Потом, обратившись ко мне, твердо сказал: «Творить молитву Иисусову».
«А как?» – спросил я у батюшки и пожаловался на то, что все время окрадываюсь помыслами при ее проговаривании. Но старец не дал мне никаких конкретных указаний на это счет. «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешнаго», – воспроизвел он святоотеческий текст, заключающий в себе великую спасительную силу, и добавил: «А больше я тебе ничего не скажу».
Смысл этих слов мне был ясен. Иисусовой молитве невозможно научить теоретически, ее нужно проходить опытным, деятельным путем, и тогда Сам Господь даст молитву молящемуся. В этом отношении отец Николай всецело доверялся водительству Божию и полагал, что тот, кто совершает ее в простоте и смирении сердца, находится вне духовной опасности. Главное – не делать из нее духовного «упражнения» для приобретения тех или иных благодатных даров, а искать в ней, прежде всего, сокрушенного и покаянного начала. Именно в этом – прямой и непосредственный смысл слов этой молитвы. И без нее подвижник вряд ли сможет противостоять всем козням диавольским, приобрести необходимую чистоту ума и сердца. Только посредством ее православный христианин входит в блаженное единение со Христом, и именно от нее рождается в нем вожделенный дух спасения.
Иисусову молитву отец Николай считал первым и главным орудием в духовной жизни, данным Церковью на все времена, а для нашего времени – в особенности. Мне пришло на память, как одна моя прихожанка просила через меня у старца благословения на обучение в музыкальной школе своей семилетней дочки. Ответ батюшки поверг всех нас в изумление. «Передай ей, – сказал он, – пусть она лучше творит молитву Иисусову». Такое благословение он послал несмышленой девочке в деревню, где никто и понятия не имел о том, что это такое.
«Творить молитву Иисусову» – этими словами, сказанными твердо и непреложно на мой вопрос, как мне кажется, старец оставил свое духовное завещание всем ревнующим о своем спасении и ищущим духовного совершенства в современном мире.
* * *
Из всех удивительных и необычайных для нашего времени благодатных даров, которыми Господь украсил Своего верного раба – Залитского затворника и подвижника – два из них, пожалуй, наиболее удивительные. Это – его любовь и смирение.
«Я тебя благословил, а теперь ты меня благослови», – услышал я один раз повеление от батюшки после обычного благословения, полученного на пороге его келейки. Я с немалым удивлением посмотрел на него. «Может, он меня таким способом обличает в излишней назидательности?» – промелькнуло в моем уме. С непроницаемым лицом старец стоял в дверях домика и своей неподвижностью давал мне понять, что не пустит меня за порог кельи, пока я не выполню того, что мне было сказано. Я был в полной растерянности и недоумении. Что было делать? Благословлять старца? Мне легче было бы, если бы рука моя отсохла, чем решиться на такое. Упорствовать? Значит, остаться без приглашения войти в дом и без последующей беседы. Помедлив в нерешительности, я набрался храбрости и, как человек, которому предстоит войти в ледяную воду, с поспешностью сделал рукой благословляющее движение. И только после этого мы вошли в сенцы.
Потом я долго ломал голову над тем, что бы все это значило, пока не нашел ответ в одной святоотеческой книге. В ней было сказано: «Если услышишь, что какой-нибудь старец почитает ближнего выше себя, то знай, что он достиг уже великого совершенства, ибо в том-то и состоит совершенство, чтобы предпочитать себе ближнего». После этих слов я понял, что необычный поступок батюшки был как выражением его смирения, так и преподанием духовного урока своему чаду. Одним словом, это было своеобразное подражание Христу, умывшему ноги Своим ученикам.
Что же касается любви батюшки, то ее ощущал каждый, приезжавший к нему на остров. Здесь все было пронизано ею. Ибо старец жил здесь по своим, особенным законам, как блаженный младенец, как будто окружавшая его действительность была бессильна что-либо изменить в его отношении к Богу и человеку.
Она и на самом деле ничего не могла поделать с прочно утвердившейся в его душе любовью. Невзирая на то, что сегодняшний мир ничего не привносит в душу человека, кроме озлобленности и ожесточения, а эгоизм становится правилом и нормой существования, старец неустанно внушал своим чадам, что в своих отношениях с ближним следует руководствоваться только любовью, только милосердием, только состраданием. Даже к врагам своим он учил относиться по-христиански.
Не только мир, но и нынешняя церковная действительность тоже скудеет любовью и чем дальше, тем все больше и больше завоевывается мирским духом. Эти процессы, о которых предупреждал Спаситель через Свою беседу с апостолами, порождают даже в искренне верующих людях отгороженность друг от друга, отчужденность, замкнутость и, как защитную реакцию на все происходящее вокруг, – стремление жить только своими интересами. Так или иначе и я – священник, а теперь и монах – постоянно ловил себя на том, что, вращаясь в мире, и я, грешный, захватываюсь этим духом и незаметно для самого себя утрачиваю нормы евангельской жизни. И вот, попадая на остров, я всякий раз оказывался в атмосфере любви, где сталкивался с совершенно иным отношением к человеку, где слышал голос, возвращавший меня к тому, от чего я отпал и чего никак нельзя терять христианину. Здесь, рядом со старцем, я наполнялся его любовью к людям и хотя бы на краткое время оживал душою и сердцем для Бога и человека.
Дивный, незабвенный остров! Сколько же света, добра и подлинно Христовой любви привнес ты во мрак окружающей действительности! Да он и был, пожалуй, тем малым островом в океане человеческой лжи и неправды, который кротко, смиренно и неизменно излучал в мир свет и тепло Божественной Истины.