– А что ты там делал?
– Сначала читал. Потом не мог заснуть, на душе было муторно, и тогда я пошел на причал и посидел там с ребятами. «Понсе» так и не закрывался всю ночь. Я видел Джозефа.
– Джозеф сказал, ты вышел в море на веслах.
– Греб правой рукой. Хотел ее разработать. Помогло. Теперь стало гораздо лучше.
– Ну, на сегодня хватит, – сказал Томас Хадсон и стал прибирать рабочее место. – Мальчики, должно быть, сейчас взлетают. – Он посмотрел на часы. – А почему бы нам не пропустить по маленькой?
– Прекрасная мысль. Возражений не имею.
– Правда, еще нет двенадцати.
– И что с того? Ты кончил работать, а я вообще отдыхаю. Но можно подождать и до двенадцати, если у тебя такое правило.
– Ладно.
– Я тоже придерживаюсь этого правила. Но иногда утром бывает так паршиво, что помочь может только глоток спиртного.
– Давай нарушим правило сегодня, – предложил Томас Хадсон. – Я всегда очень волнуюсь перед встречей с ними, – добавил он.
– Знаю.
– Джо! – крикнул Роджер. – Принеси шейкер и что нужно для мартини.
– Да, сэр. У меня уже все готово.
– А почему так рано? Ты что, считаешь нас горькими пьяницами?
– Нет, мистер Роджер. Просто подумал, что уж на пустой желудок вы обязательно захотите выпить.
– Выпьем за нас и за мальчиков, – сказал Роджер.
– Надо, чтобы этим летом они славно повеселились. Оставайся с нами тоже. Если ребята станут действовать тебе на нервы, укроешься в своей хижине.
– Если не стесню, поживу здесь немного.
– Ты меня не стеснишь.
– Будет прекрасно пожить с ними.
Так оно и было. Эти славные мальчики жили в доме уже неделю. Сезон тунца закончился, лодок у острова заметно поубавилось, воцарилась обычная, спокойная жизнь, а погода была такая восхитительная, какая бывает только ранним летом.
Мальчики спали на раскладушках на застекленной веранде, и теперь, когда Томас Хадсон просыпался ночью и слышал детское дыхание, ему было не так одиноко. Из-за берегового ветра ночи были холодные, а когда ветер стихал, прохлада шла с моря.
Мальчики поначалу робели и были гораздо аккуратнее, чем стали потом. Впрочем, вопрос об аккуратности остро не стоит, когда требуется лишь смыть с ног песок прежде, чем войти в дом, повесить на улице мокрые шорты и надеть в доме сухие. Застилая утром их постели, Джозеф проветривал пижамы, вешал их на солнце, а позже складывал и убирал, так что валяться где попало могли только рубашки и свитера – одежда, которую надевают по вечерам. Во всяком случае, так было в принципе. Но разные предметы из их снаряжения были разбросаны повсюду. Томас Хадсон не переживал по этому поводу. Когда человек живет в доме один, у него складываются определенные привычки, и соблюдение их доставляет удовольствие. Но сейчас ему нравилось, что кое-что нарушалось. Он знал, что после отъезда мальчиков все опять будет по-прежнему.
Сидя на обращенной к морю веранде за работой, Томас Хадсон видел, что большой его сын, средний и маленький лежат на песке рядом с Роджером. Они болтали между собой, копались в песке и спорили, но слова не долетали до него.
Старший сын был высокий и темноволосый, у него были отцовские плечи и шея, длинные ноги пловца и крупные ступни. В его облике было что-то индейское, это был веселый мальчик, но в минуты покоя его лицо принимало почти трагическое выражение.
Когда однажды лицо сына стало печальным, Томас Хадсон спросил:
– О чем ты думаешь, Schatz?
– О наживке, – ответил мальчик, и лицо его тут же осветилось. Трагическое выражение лицу придавали глаза и рот, но все менялось, как только он заговаривал.
Средний сын всегда напоминал Томасу Хадсону бобренка. Его волосы цветом и плотностью были похожи на бобровый мех, да и загар отличался необычным темно-золотистым цветом. Сын всегда ассоциировался у Томаса Хадсона с животным, живущим здоровой и веселой жизнью. Бобры и медведи знают толк в шутке, а медведи вообще очень близки человеку. Мальчик никогда не будет таким широким в плечах и сильным, как медведь, и атлетом ему не быть – впрочем, он к этому и не стремится, но есть в нем симпатичные повадки маленького зверька, и еще он умный и независимый, а также любящий, справедливый и компанейский. Подобно картезианцу, он всегда во всем сомневается, яростно спорит и умеет подколоть – иногда даже жестко, но в этом нет злобы. Он обладал и другими достоинствами, о которых никто не знал, братья бесконечно его уважали, хотя любили над ним подтрунивать, находя особенно уязвимые места. Как все дети, они ссорились между собой и довольно едко дразнили друг друга, но воспитаны были хорошо и уважительно держали себя со взрослыми.
Младший брат, белобрысый, напоминал сложением карманный линкор. Он был уменьшенной копией Томаса Хадсона, но пропорционально – короче и шире. На загорелой коже ярче проступали веснушки, лицо имело задорное выражение, а старичком он уже родился. Он был задирой, постоянно задевал обоих братьев – была в нем темная сторона, о которой знал только Томас Хадсон. Оба не задумывались о ней, но знали, что она есть у каждого из них и ничего хорошего в этом нет. Отец, зная, откуда она у сына, относился к этому с пониманием. Они были очень близки, хотя Томас Хадсон жил с ним меньше, чем с остальными сыновьями. Эндрю, младший, был прирожденным спортсменом, и, сев впервые на лошадь, сразу почувствовал себя уверенно. Братья гордились им, но не позволяли задаваться. В его подвиги трудно было поверить, но многие видели его в седле, видели, как он берет препятствия, и отмечали его спокойную профессиональную скромность. От рождения в нем была некая вредность, которая проявлялась просто как задиристая веселость, и он казался хорошим мальчиком. И все-таки вредность в нем была, это знали и другие, и он сам. Он просто хорошо себя вел, но дурное сидело в нем.
И вот сейчас с выходящей на море веранды было видно, как все четверо лежат на песке. Старший сын – Том-младший – рядом с Роджером, младший, Эндрю, – по другую сторону, а средний, Дэвид, растянулся на спине с закрытыми глазами подле Тома. Томас Хадсон помыл кисти, прибрал за собой и спустился к ним.
– Привет, папа, – сказал старший сын. – Ну, как, хорошо поработал?
– Пойдешь плавать, папа? – спросил средний сын.
– Вода – просто чудо, – сообщил младший.
– Так как дела, папаша? – улыбнулся Роджер. – Как продвигается живописный бизнес, мистер Хадсон?
– На сегодня живописный бизнес закончен, господа.
– Классно! – обрадовался Дэвид. – Тогда можем поохотиться под водой?
– Давайте после ленча.
– Здорово! – сказал Том-младший.
– А если волны будут большие? – спросил Эндрю.
– Для тебя – возможно, – ответил Том-младший.
– Нет, Томми. Для всех.
– Когда море неспокойное, рыба затаивается в скалах, – сказал Дэвид. – Они боятся больших волн не меньше, чем мы. Наверное, их тоже тошнит. Папа, у рыб бывает морская болезнь?
– А как же! – сказал Томас Хадсон. – Иногда в шторм на рыболовецких судах окуни в садках заболевают морской болезнью и дохнут.
– Что я тебе говорил? – сказал Дэвид старшему брату.
– Ладно – они заболевают и дохнут, – согласился Том-младший. – Но кто сказал, что они дохнут от морской болезни?
– Думаю, морской болезнью они действительно болеют, – сказал Томас Хадсон. – Только неясно, болеют ли они ею, когда плавают на свободе.
– Но, забившись в скалы, рыбы тоже не могут плавать свободно, правда, папа? – спросил Дэвид. – Прячутся там по своим ямкам и норкам. Завидят большую рыбу – и в норку, а волны бьют их не меньше, чем в садке.
– Нет, меньше, – возразил Том-младший.
– Может быть, меньше, – благоразумно согласился Дэвид.
– Но и этого достаточно, – сказал Эндрю. – Если они будут продолжать спорить, мы никуда не поедем, – шепнул он отцу.
– А разве ты не хочешь поохотиться под водой?
– Очень хочется, только я боюсь.
– Чего ты боишься?
– Под водой – всего. Как только выдохну воздух, сразу начинаю бояться. Томми отлично плавает, но под водой ему тоже страшно. Из нас троих под водой только Дэвид ничего не боится.
– Мне много раз было страшно, – сказал Томас Хадсон.
– Правда?
– Думаю, всем бывает страшно.
– Только не Дэвиду. Где бы он ни плавал. Но Дэвид теперь побаивается лошадей – они много раз его сбрасывали.
– Послушай, малыш. – Дэвид услышал слова младшего брата. – Знаешь, почему меня лошади сбрасывают?
– Не знаю. Они так много раз тебя сбрасывали, что я и не помню.
– Вот что я тебе скажу. Я знаю, почему меня сбрасывают. В прошлом году я ездил на Крапчатой кобылке, и она, когда подтягивали подпругу, всегда раздувала брюхо, и потом седло сползало вместе со мной.
– Со мной такого никогда не было, – заметил Эндрю не без ехидства.
– Ну, еще бы! – сказал Дэвид. – Наверное, она полюбила тебя, как все любят. Может, кто-нибудь объяснил ей, кто ты такой.
– Я читал ей вслух, что обо мне пишут в газетах, – нашелся Эндрю.
– Уверен, она тут же срывалась с места, – сказал Томас Хадсон. – Вся беда в том, что Дэвид сразу сел не на ту лошадь. Эта старая лошадка предназначена для езды на короткие расстояния и не по такой местности.
– Я не говорил, что могу справиться с ней, папа, – сказал Эндрю.
– И правильно сделал, – сказал Дэвид и добавил: – А вообще, может, и справился бы. Конечно, справился. Но честно, Энди, я не сразу стал бояться, только потом – как бы не напороться на луку. Да, черт возьми, я боялся.
– Так мы поедем на подводную охоту, папа? – спросил Эндрю.
– Если не поднимутся большие волны.
– А кто будет решать, насколько они большие?
– Я буду решать.
– Ладно, – сказал Энди. – Но, на мой взгляд, они достаточно большие. Папа, а Крапчатая все еще у тебя на ранчо?
– Думаю, да, – ответил Томас Хадсон. – Я ведь сдал ранчо в аренду.
– В аренду?
– Еще в конце прошлого года.
– Но ведь мы сможем туда ездить? – поспешно спросил Дэвид.
– Конечно. Там у нас на берегу реки есть большая хижина.
– Ранчо – самое лучшее место из всех, где я был, – сказал Энди. – Не считая этого.
– А мне казалось, тебе больше нравится Рочестер, – съехидничал Дэвид. Там Энди на лето оставляли с няней, в то время как остальные мальчики уезжали на Запад.
– А мне правда там нравилось. Рочестер – прекрасное место.
– Помнишь, Дэйв, что он сказал той осенью, когда мы убили трех медведей и ты дома стал ему об этом рассказывать? – спросил Томас Хадсон.
– Нет, папа, не помню. Это было ужасно давно.
– Все происходило в буфетной, где вы, ребята, обычно ели, так вот сидите вы за детским ужином и рассказываете Энди, как было дело, и Анна говорит: «Бог мой, Дэвид, как интересно! А что было потом?» Тогда этот вредный старикашка, которому было тогда лет пять-шесть, открыл рот и сказал: «Может, это и интересно тем, кого волнуют такого рода вещи. Но у нас в Рочестере медведи не водятся».
– Слышал, наездник? – сказал Дэвид. – Вот какой ты был тогда!
– Ладно, папа, – сказал Эндрю. – Лучше расскажи ему, как он ничего не хотел читать, кроме комиксов, во время нашего путешествия по Эверглейдсу. Все ему было неинтересно после той школы, куда он ходил осенью, когда мы были в Нью-Йорке, и где он стал настоящим снобом.
– Я все помню, – заторопился Дэвид. – Не нужно папе ничего рассказывать.
– Ты с этим справился, – сказал Томас Хадсон.
– А как же иначе? Вот было бы скверно, если бы я таким остался.
– Расскажи им, как я был маленьким, – попросил Том-младший и перевернулся на живот, держа Дэвида за лодыжку. – Никогда мне не быть таким паинькой, как в твоих рассказах о моем раннем детстве.
– Я был хорошо знаком в то время с тобой, – сказал Томас Хадсон. – Странный ты был человечек.
– Он был странный, потому что жил в странных местах, – заявил младший сын. – Живи я в Париже, Испании и Австрии, тоже был бы странным.
– Да он и сейчас странный, всадник, – сказал Дэвид. – Для этого ему не нужен экзотический фон.
– Что еще за фон?
– У тебя его нет.
– Нет – так будет.
– Помолчите – пусть папа говорит, – остановил братьев Том-младший. – Расскажи им, как мы гуляли с тобой по Парижу.
– Тогда ты еще не был таким странным, – сказал Томас Хадсон. – Малышом ты был благоразумным. Мы с мамой оставляли тебя в бельевой корзине, которая была твоей колыбелькой, в той квартире над лесопилкой, где тогда жили, а большой кот Ф. Кис ложился клубком у твоих ног и никого близко не подпускал к корзине. Ты называл себя Г’Нинг, и мы тоже стали называть тебя Г’Нинг. Г’Нинг Грозный.
– Откуда я взял такое имя?
– Услышал что-то похожее в трамвае или автобусе. Или звонок кондуктора.
– А по-французски я тогда не говорил?
– Говорил, но неважно.
– Расскажи что-нибудь из того времени, когда я уже говорил по-французски.
– Позже я возил тебя в коляске, довольно дешевой, легкой, складной, мы доезжали до кафе «Клозери де Лила», там завтракали, я читал газету, а ты глазел на проходящих по бульвару. После завтрака…
– А что было на завтрак?
– Булочка и café au lait.
– И мне тоже?
– Тебе добавляли капельку кофе в молоко.
– Это я помню. А куда мы шли потом?
– Я перевозил тебя на противоположную сторону улицы, и дальше мы ехали мимо фонтана с бронзовыми конями, рыбками и русалками, потом спускались к скверу в окружении каштанов, где играли французские дети, а их няньки сидели на скамейках вдоль посыпанных гравием дорожек…
– А налево – Эльзасская школа, – сказал Том-младший.
– А направо – жилые дома…
– Жилые дома и студии со стеклянными крышами, где работали художники, – эта улица шла вниз и налево и была довольно triste от темных камней, ведь дома тянулись по ее теневой стороне.
– А когда это было – осенью, весной или зимой? – спросил Томас Хадсон.
– Поздней осенью.
– Значит, было холодно, у тебя краснели щеки и нос, а мы катили дальше через железные ворота в верхней части Люксембургского сада, спускались к озеру, огибали его, потом поворачивали направо – к фонтану Медичи и скульптурам, и выходили из ворот к театру «Одеон» и, пройдя пару переулков, оказывались на бульваре Сен-Мишель…
– Буль Миш…
– И по Буль Миш мимо Клюни…
– Справа от нас…
– Темного, мрачного, и по бульвару Сен-Жермен…
– Самая интересная улица, и движение на ней было большое. Странно, тогда все казалось таким волнующим и опасным. А дальше мы шли по улице Рен, проходили кафе «Две Макаки» и перекресток у «Липпа», и там всегда было спокойно. Почему, папа?
– Не знаю, Shatz.
– Хотелось бы услышать что-нибудь кроме названий улиц, – сказал Эндрю. – Я уже устал от этих названий, тем более что в этом городе я никогда не был. Неужели ничего там с вами не случалось?
– Расскажи о каком-нибудь случае, папа, – попросил Том-младший. – Об улицах мы поговорим с тобой наедине.
– Ничего особенного тогда не случалось, – сказал Томас Хадсон. – Мы доходили до площади Сен-Мишель и садились на веранде кафе, твой папа рисовал, пил кофе со сливками, а тебе приносили пиво.
– Я что, любил пиво?
– Ты был большой любитель пива. Но за едой предпочитал воду с капелькой красного вина.
– Помню. L’eau rougie.
– Exactement, – сказал Томас Хадсон. – Ты лихо управлялся с l’eau rougie, но и от пива не отказывался.
– А в Австрии я помню, как катался на санках, помню нашу собаку Шнауца и снег.
– А помнишь, как мы справляли там Рождество?