Между тем становилось всё прохладнее. Ночь остужала землю и воздух, волосы у Аспасии стали влажными от росы. И звёздочки в небе замигали, словно в колеблющемся тихом водяном потоке. Ветви дерева, свисавшие над Аспасией и Сократом, опустились ниже под тяжестью листьев, покрывшихся ночной росой. Прежде до них было не дотянуться, а теперь они почти касались головы.
— Где ты живёшь? — спросил Аспасию Сократ, растирая ладонью озябшее плечо.
— Там, — ответила Аспасия, махнув рукой в сторону порнеи, и подумала, что Сократ сейчас предложит отправиться к ней. Не успела она придумать, как возразить ему, как он сказал:
— В доме, наверное, теплее. Одному мне возвращаться по тёмным улицам домой не хочется, хорошо бы дождаться рассвета и пойти вместе с друзьями...
— Ладно, — пожалела Сократа Аспасия, вздохнув. — Пойдём ко мне.
Порнея располагалась в самом конце садовой дорожки, справа и слева к дому примыкали высокие стены ограды, и сам он как бы составлял её часть, но западная его стена не была глухой, там имелся выход в переулок, откуда можно было попасть в порнею, минуя дом Феодоты, — как бы с чёрного входа. Через эту калитку чаще выходили, чем входили, особенно когда гости расходились по домам ночью или на рассвете. Так они никого не беспокоили в особняке, выходившем воротами на Дромос, в том числе и его хозяйку — Феодоту.
Комнат в порнее было больше, чем девушек, которых содержала Феодота, и поэтому не на всех дверях значились имена, а лишь на тех, где обитали прелестницы. Впрочем, это были не настоящие имена, а ласковые прозвища девушек: Соловей, Щеголёк, Ласточка, Газель, Смоква, Комарик, Кифаристка, Зайчик, Светлячок и Воробышек — всего десять, по числу девушек.
Сократ, читая прозвища девушек на дверях, цокал языком, закатывал глаза, покачивал головой от плеча до плеча, будто глоток за глотком пил сладкое наксийское вино.
— Ты их всех знаешь? — спросила Аспасия. — Эти прозвища соответствуют тому, что они есть на самом деле?
— Да, да, да! — горячо заговорил Сократ. — Всё так и есть. Феодота не держит толстых, старых, грубых и уродливых. Все её девушки — как цветы.
— Возможно, что какая-нибудь из девушек сейчас свободна, — предположила Аспасия, — и ты мог бы провести остаток холодной ночи в горячих объятиях на мягких подушках и покрывалах...
— Нет, — ответил Сократ и остановился. — Я умею быть верным и останусь с тобой. Ведь я уже сказал Феодоте, что красота твоя и беседа с тобой для меня приятнее объятий и мягких покрывал.
— Смотри, как бы не пожалеть потом, — сказала Аспасия и указала на дверь, окрашенную в золотистый цвет: — Здесь моё убежище. Временное, думаю. Какое прозвище ты написал бы на моей двери? — спросила она, посмеиваясь.
Сократ мог бы сказать какую-нибудь глупость, чтобы позлить Аспасию, и даже открыл было рот, Чтобы произнести прозвище, которое не понравилось бы ей, но встретил пристальный взгляд её больших и печальных глаз, поперхнулся и закашлялся.
— Вот, — сказала Аспасия, — не надо гневить нашу заступницу Афродиту.
— Ты была в Коринфе? — спросил Аспасию Сократ, когда они были уже в её комнате.
— Нет, — ответила Аспасия. — А что в Коринфе?
— Знаменитый храм Афродиты, где тысяча жриц, или, как их ещё называют, жеребят Афродиты. Впрочем, не только в храме Афродиты. В обеих гаванях Коринфа располагаются «дома радости», которых не сосчитать. Оттого-то и говорят, что поездка в Коринф не каждому по зубам: матроса ли, солдата ли, путешественника или любого купца жрицы любви в один момент там лишат состояния, а то и здоровья. Кто въехал в Коринф богатым и здоровым, вернётся оттуда нищим и больным. Храм Афродиты возвышается на Акрокоринфе и виден с моря издалека. Его вид словно приворотное зелье для плывущих в Коринф. Все деньги приезжающих в Коринф остаются в городе, поэтому Коринф так богат...
— Как мне разбогатеть? — спросила Сократа Аспасия. — Не могу же я вечно ютиться здесь, в порнее Феодоты. Феодоту мне, конечно, боги послали, но отсюда я не выберусь без денег. А мне бы купить красивый дом и завести хороших учителей. Скажи твоему другу Критону, пусть даст мне денег, в долг конечно, года на два, потом я эти деньги верну удвоенными.
Тут Сократ, кажется, впервые пожалел, что встретился с Аспасией, а ещё больше о том, что внушил ей честолюбивые желания: он был плохим добытчиком денег, богатства своего не имел, зарабатывал на хлеб и вино тем, что высекал из мрамора и гранита надгробия в мастерской, доставшейся ему по наследству от отца. Он был и владельцем мастерской — черепичного навеса во дворе отцовского дома, — и её единственным рабочим: сам привозил камни, сам их обтёсывал, сам шлифовал. Критон, сочувствуя, предлагал взаймы деньги, чтобы Сократ мог купить хороший дом, землю, скот — что Сократ пожелает, но тот решительно отказывался от денег друга, всякий раз говоря: богатство убьёт душу, а как я без неё отправлюсь на Острова Блаженных, где вечное счастье даётся праведникам без труда?
Словом, он не мог быть посредником между Аспасией и Критоном — это выглядело бы смешно: для себя он взять деньги отказывался, а для гетеры решился просить и стать залогом того, что Аспасия эти деньги когда-нибудь — она говорит через два года — вернёт.
— Нет, — ответил Аспасии Сократ, — о деньгах меня не проси: я ни у кого одалживать деньги для тебя не стану, как не стану одалживать их для себя.
— Ты так горд?
— Да, я так горд.
— Тогда я продам все свои украшения, платья и найду для себя богатого любовника, — сказала Аспасия. — Ведь ты не хочешь мне помочь.
— Видно, пришла пора проститься, — сказал Сократ, сбросив с плеч тёплое покрывало, в которое его заботливо укутала Аспасия. — Теперь ты говоришь как обыкновенная гетера, как эта, — он указал рукой на стену комнаты. На стене была изображена обнажённая наяда в объятиях страстного сатира.
— Но до рассвета ещё далеко и твои утомлённые друзья ещё крепко спят в комнатах девушек Феодоты. Может быть, я попрошу денег у Феодоты, — остановила Аспасия Сократа, уже направившегося к двери. — Или вот: в Милете у меня остался большой дом, и если кто-нибудь из афинян или приезжих милетцев купит его у меня, то вот я и разбогатею, куплю дом в Афинах.
— Ты не сможешь купить дом в Афинах, потому что ты чужестранка. Ты можешь лишь снять дом.
— Хорошо, я сниму дом — разница небольшая. И стану приглашать в гости ваших знаменитостей — для пиров, для бесед, для того, чтобы они рисовали и лепили меня. Приглашу Фидия, Анаксагора, Софокла, Эврипида, Протагора, Геродота, Калликрата, тебя... Что скажешь, Сократ?
— Ты всех запомнила, о ком я говорил, — похвалил Аспасию Сократ. — У тебя в Милете на самом деле есть дом?
— На самом деле. Отцовский дом. По праву он принадлежал моим братьям, но их нет в живых. Большой дом с большим садом.
— Пока ты не продашь дом, ты сможешь взять деньги под его залог. Обратись к милетскому проксену. Я, кажется, знаю его — это Каламид, у которого тысячный табун лошадей на Саламине, а здесь — кузнечные мастерские в Пирее. Я покажу тебе его дом.
— Ты пойдёшь со мной? — обрадовалась Аспасия.
— Пойду. — Сократа это тоже обрадовало: появиться на улицах Афин с такой красавицей, как Аспасия, дорогого стоило. Не важно, что она всего лишь гетера — кто об этом знает, да и нельзя считать её гетерой: она пока никому не продавалась в Афинах, никто не посмеет её так назвать. Но даже появиться рядом с такой красивой гетерой — большая честь для бедного и некрасивого молодого человека. О нём наверняка скажут: он и беден и некрасив, но, вероятно, обладает какими-то другими достоинствами, раз держит при себе такую юную красавицу. — Конечно, пойду! — сказал Сократ, возвращаясь на прежнее место.
— И ты покажешь мне город, правда? — попросила Аспасия. — Все ваши достопримечательности.
— Конечно! Вот! — хлопнул в ладоши Сократ. — Тебе очень повезло! Скоро большие Панафинеи! Ты увидишь самое великолепное шествие афинян в честь своей покровительницы.
— И проксен Каламид мне поможет? — вернулась к прежнему разговору Аспасия.
— Конечно. Он обязан помогать всем гражданам Милета, он представляет в Афинах их интересы, и за это милетцы платят ему деньги.
— А я и не знала.
— Ты многого ещё не знаешь. Впрочем, многознание — суета. Нужно знать главное — где хранятся все знания. И брать их оттуда по мере надобности.
— И где же они хранятся, эти знания, молодой мудрец?
— В душе, Аспасия, в душе! Всё в нашей душе, она всё знает, ибо существует вечно, общалась с богами и всеми мирами. Надо лишь уметь разговаривать со своей душой.
— Ты умеешь?
— Учусь, — ответил Сократ.
— Как интересно! Давай учиться вместе, — предложила Аспасия.
— Давай, — согласился Сократ.
Только он сказал это, как за дверью послышались голоса, топот, потом заиграла музыка — флейта и бубен.
— Что это? — спросила Аспасия.
— Разве ты не знаешь? Это мои друзья и девушки Феодоты решили устроить пляску, которая тут называется «ожерелье».
— Пойдём посмотрим?
— Посмотрим? — засмеялся Сократ. — И девушки, и мои друзья танцуют голыми. А мы одеты. Или разденемся? Когда я раздет, я кажусь ещё уродливее. Мне постоянно приходится перетаскивать и переворачивать огромные каменные глыбы, напрягать живот, отчего он у меня, как ты видишь, — Сократ похлопал себя по животу, — заметно выпирает, и плечи у меня оттянуты вниз, покатые, а ноги не так стройны, как у тебя.
— Я хочу танцевать! — решительно заявила Аспасия. — Пусть все меня наконец увидят, и девушки, и твои друзья, пусть расскажут другим, какая я.
— О такой красоте рассказать нельзя, её можно лишь увидеть. Я жажду увидеть.
В дверь громко постучали.
— Мы знаем, что вы здесь, — узнал Сократ голос Критона. — Выходите плясать!
Аспасия быстро сбросила с себя все одежды, оставив украшения — диадему, сверкающую разноцветными камнями, ожерелье из золота и слоновой кости, браслеты и золотые шнурки на лодыжках — и открыла дверь. Её тут же схватили за руки и увлекли в просторный коридор, оглашая «дом радости» смехом и восторженными возгласами.
— А ты? — заглянул в комнату разгорячённый вином и танцем Критон. — Ты почему стоишь? Раздевайся! — потребовал он, стаскивая с Сократа гиматий.
Сократ не стал противиться, хотя сказал:
— Хорошо, что ещё не рассвело, а светильников в коридоре мало. Иначе все разбежались бы, увидев меня обнажённым.
«Ожерелье» танцуют все вместе, выстроившись в цепочку и взявшись за руки. Тот, кто во главе цепочки, показывает плясовые движения, а все остальные за ним по очереди повторяют. Фигура танца скользит по цепочке как волна — под музыку, со смехом, выкриками, с притопыванием, даже с пением. Надо ещё при этом знать, что юноши и девушки, находясь в цепочке вперемешку, выполняют разные движения: юноши — резкие, сложные, девушки — плавные, изящные. Для юношей пример в голове «ожерелья» показывал Критон, для девушек — поставили Аспасию. Сократ же оказался в самом конце «ожерелья», в хвосте. Но Аспасию он видел — там, где находилась она, было больше света стоял высокий многофитильный лампион.
Глядя на Аспасию, Сократ твердил про себя лишь одно слово: «Чудная! Чудная! Чудная!»
Да и не один Сократ любовался Аспасией. То, как танцевала Аспасия, мало походило на прежние танцы, которые устраивались по ночам в порнее Феодоты. Причина же своеобразия Аспасии заключалась в том, что она была ионийкой. Ионийские девушки, как известно, танцуют совсем не так, как афинские: они ловко подпрыгивают, причудливо поворачиваются, сопровождают свои движения забавными жестами, поводят бёдрами — и всё это весело и привлекательно. Подражая Аспасии, танцевали и все другие девушки, раззадоривая юношей. Танцевали, пока на наступила усталость. А тут и рассвет начался — пришло время расходиться, чтобы агороном, надзирающий в числе других за порнеей Феодоты, не подумал, будто «дом радости», вопреки афинскому закону, открылся с утра, а не с девяти часов предыдущего дня, как было предписано этим законом. Закон, разумеется, был мудр, говорят, что его придумал всё тот же Солон, который разрешил в Афинах публичные дома: с утра до вечера юноши и мужчины должны заниматься серьёзными делами, а развлекаться с девушками по ночам. «Пусть мужчины и юноши накапливают днём энергию, — было написано в этом солоновском законе, — а избыток её растрачивают для удовольствия по ночам».
Афиняне любили праздники. Страсть к шумным и многолюдным торжествам с новой силой вспыхнула в них после победоносной персидской войны, которая принесла Афинам славу и могущество. Победа казалась абсолютной и прочной, и такой же была радость афинян, бурно изливавшаяся в праздничных шествиях, состязаниях и пиршествах. Благо, праздников у афинян было много, особенно тех, что сопровождались обильными угощениями. А из них самыми любимыми — древними — были Дионисии, в честь бога Диониса, сына Зевса и дочери фиванского царя Симелы, покровителя виноградарей и виноделов. Зимой праздновались Малые и Сельские Дионисии, когда не только в Афинах, но и по всей благословенной Аттике откупоривались бочки с молодым вином, наполненные с осени. Тогда выпивалось не только море вина, но и устраивались весёлые народные игры с представлениями актёров и шуточными состязаниями, среди которых асколии были, кажется, самыми любимыми: надо было стать одной ногой на тугой бурдюк с вином, политый обильно маслом, и продержаться на нём как можно дольше, выпивая при этом вино чашу за чашей. Победителю доставался бурдюк с вином.
Бочки наполнялись виноградным соком осенью. Тогда же отмечались другие Дионисии, которые назывались Лёней. К этому времени уже созревало хмельное молодое вино, от которого, как известно, пьянеют быстрее, чем от старого вина. «Оно бьёт в голову и урчит в животе, как играющие щенки» — так сказал о молодом вине Гесиод. Толпы подвыпивших людей слонялись в эти дни по улицам сел и городов Аттики, распевая песни и дурачась, афиняне же пировали на улицах и площадях за государственный счёт.
Весной праздновались, тоже в честь Диониса, Антестерии — это был праздник цветов и поминовения усопших. Впрочем, усопших поминали лишь в первый и третий из шести дней праздника, во все же остальные дни веселью не было границ.
Были ещё дионисийские Оксофории — праздник эфебов, когда они соревновались в беге на длинные дистанции. Но самым крупным праздником в честь весёлого бога были Великие Дионисии, введённые тираном Писистратом сто лет назад. Этот Писистрат прославился в народе не только введением этого праздника, но и строительством первого в Афинах водопровода. Вспоминая о нём, говорили, что когда бы он продержался у власти дольше, то, наверное, построил бы и винопровод. А ещё по его приказу были записаны и отредактированы великие поэмы Гомера.
Давно замечено, что афиняне любят цифру шесть, а потому и многие праздники отмечают по шесть дней, в том числе и Великие Дионисии. Впрочем, значение праздника — не в его продолжительности. Великие Дионисии славны не только своими процессиями и жертвоприношениями в честь божества, но главным образом тем, что в эти дни в театрах на агоре ставились трагедии и комедии, которые могли увидеть все. Представления длились с утра до вечера, без перерывов, так что зрители во время них ели и пили, усыпав, словно муравьи, склоны холмов, у основания которых устраивались орхестры, площадки для представлений.
Писистрату же афиняне обязаны возрождением самого пышного и красивого, самого значительного праздника — Великих Панафиней. Великие Панафинеи отмечались в Афинах раз в четыре года, на третий год после очередной Олимпиады, в первом месяце года — гекатомбеоне. Гекатомбеоном месяц назвали потому, что он начинался великим жертвоприношением покровительнице и защитнице города Афине — для этой жертвы закалывали сто быков, совершали гекатомбу.
Этот-то праздник и ждали Аспасия и Сократ: Аспасия, чтобы впервые выйти в город, Сократ — чтобы возбудить зависть своих сверстников, гуляя рука об руку с прекрасной милетянкой.