— Ты права, Аспасия! — громогласно заявил Анаксагор, сбросив с себя одеяло. — Ты права, моя детка! Если слушать Протагора, то два человека не смогут договориться даже о том, видят ли они друг друга.
Аспасия оставила Сократа и направилась к Анаксагору — яркий голубой цветок плыл между луговых трав.
Она присела на ложе Анаксагора, позволила тому взять себя за руку и сказала, обращаясь к Фидию:
— Фидий поможет решить нам задачу: тот, кто изваял своими руками Зевса Олимпийского, знает, что такое божественное совершенство и уж, конечно, что такое совершенство человеческое.
— Говорить ли мне о совершенстве женщины, о красоте или о совершенстве мужчины, воина? — отозвался Фидий, поставив на столик недопитую чашу с вином. — Говорить ли мне о совершенстве розы или о совершенстве шипов, защищающих эту розу?
По лицу Аспасии скользнула тень досады — Фидий, сам того, вероятно, не замечая, мог увести разговор от темы, которую она задала гостям, к разговору о мужчине и женщине, который, как известно, не имеет ни начала, ни конца и может длиться вечно, во всяком случае, до той поры, пока мужчинам подают вино. Она сказала с заметной настойчивостью в голосе:
— Если мы и будем говорить о мужчине и о женщине, то как о представителях своего народа, а не пола. Сократ мне рассказывал, что мужчина и женщина прежде жили неразделённо, составляли одно существо, которое и называлось человеком. А теперь в каждом человеке только половина человека. Давайте объединим и красоту и воинственность, и розу и шипы. Говорят, что твой Зевс, Фидий, соединяет в себе мощь и доброту, ум и нежность, величие и участливость, блеск и тепло, отрешённость и озабоченность. Говорят, что он видит одновременно и человека, и то, что далеко за ним, его судьбу. Так?
— Ты сказала лучше, чем сказал бы я, — ответил Фидий. — Я лишь добавлю, что я стремился к совершенству форм и пропорций, соотнесённых с человеком, к такому переплетению выпуклых и вогнутых поверхностей, в которых бы свет, соприкасаясь с золотом и слоновой костью, трепетал, как на живом теле.
— Ты забыл сказать о цвете, — подсказал Фидию Полигнот. — Я несколько часов простоял перед твоим Зевсом, Фидий. Я видел изумрудное мерцание в глубине его глаз — это образ мысли, я видел голубые отблески на его губах — так светятся слова небесной чистоты, слетающие с его губ. Я видел золотые и зелёные искорки на его бровях и в его бороде — будто на них наша сладкая земная роса при восходе солнца. На его руках — красные прожилки червонного золота: там струится живая кровь. Щёки его белы, и эта белизна — от крайней озабоченности судьбою мира и человека. Он не сидит, откинувшись на спинку трона, как сидят чванливые тираны или уставшие цари, — он слегка подался вперёд, он слушает стоящих перед ним, он полон участия. За его спиной — чернота для несотворённых звёзд. Впрочем, одна звезда вдалеке уже родилась, она слабо мерцает — это надежда, которую твой Зевс дарит каждому, кто стоит перед ним с молчаливой молитвой.
— Наше счастье не в будущем, а в прошлом, — сказал, как показалось, невпопад Геродот. — В прошлом мы находим все знания, все испытанные пути, все характеры, чувства, представления, выбираем для себя, словно товар в лавке, самое подходящее, и этот выбор — наша судьба, счастье или несчастье.
— Ты о чём это, Геродот? — остановил его Продик. — Мы говорим о сене, а ты о соломе.
— Нет, — возразил Геродот. — Я хотел лишь сказать, что достоинства народа определяются главным образом его историей, а достоинства каждого отдельного человека — его прошлыми поступками и, стало быть, выбором, который он сделал в прошлом. Говоришь о прошлом народа или человека — и вот он весь перед тобой. История — всё, что нам надо знать, сравнивая народы и отдельных людей.
Когда заговорил Полигнот, Аспасия пересела к нему, когда заговорил Геродот, она присела на край его ложа. Перикл решил, что наступил черёд и ему что-нибудь сказать, но его опередил Софокл:
— Мы знаем, ибо все читали Гомера, что судьбу народов и людей вершат боги. Они управляют войнами, дают нам мир, хлеб и свет, насылают мор и гибель. У разных народов разные боги. У нас — одни боги, у персов — другие, у египтян — третьи. Каковы эти боги, таковы и народы. Стало быть, оценивая достоинства или недостатки народа, мы прежде всего должны оценить достоинства и недостатки их богов. Нынешние боги греков совершенны: Зевс, Аполлон, Гера, Афина, Артемида, Афродита. Боги египтян — темны, боги персов — злобны. Вот и всё решение задачи, прекрасная наша хозяйка, — закончил свою короткую речь Софокл и получил в награду поцелуй Аспасии.
— Легко решает задачи Софокл, ибо он славен мудростью, — заговорил Перикл, едва Софокл произнёс последнее слово. — Он видит, подобно Гомеру, только богов: боги ненавидят, боги любят, боги мстят, боги соперничают, ссорятся, испытывают верность и преданность своих народов, показывают им свою мощь, щедрость и гнев, судят и наставляют людей на путь истины и совершенства. А что же сами люди, Софокл? Песчинки, которые перемалывают ветры и волны божественной воли? — Говоря это, Перикл следил за Аспасией, пытаясь угадать, намеревается ли она пересесть на его ложе. Ко всем говорившим садилась, а к нему? — Воля народа воплощается в его вождях, — продолжал Перикл. — Вожди народа олицетворяют его качества и подают ему пример во всём. Вожди таковы, каков народ, а народ таков, каковы его вожди. Судить о вождях — значит судить о народе. Это сложнее, чем судить о богах — боги не меняются, они не знают, что такое время, они не становятся ни хуже, ни лучше. А вожди и народы меняются. Их изменяют время и обстоятельства. Так они становятся или хуже, или лучше. Если не согласиться с этим, а судить о богах, то о народах надо забыть и не сравнивать их друг с другом: неизменны боги, неизменен и народ, у него нет своей воли, нет заслуг и грехов. — Перикл хотел закончить на этом свою речь, но Аспасия, кажется, и не помышляла оставить ложе Софокла. Тогда он обратился к ней, спросив: — Согласна ли ты, Аспасия, с моим мнением и заслуживаю ли я твоего поцелуя?
— Мы мало знаем о своих вождях, — ответила Аспасия, — о чужих — и того меньше, чаще лишь имена, а то и имён не помним. И о чужих богах мы знаем мало, — продолжала она, не глядя на Перикла — взгляд её привлекал Продик, который вращал, держа на одном пальце, пустой килик, удивляя свою соседку, одну из девушек-« бабочек », которые обслуживали пир. — Я присоединяюсь к Геродоту, — сказала Аспасия. — История народа и жизнеописание человека — вот всё, на что мы можем опираться, когда судим о достоинствах народа или человека. Историк — вот подлинный судья. — С этими словами Аспасия направилась к Геродоту.
«Он моложе и красивее меня», — только так Перикл мог объяснить себе то, почему, покинув ложе Софокла, Аспасия пошла к Геродоту, а не к нему, говорившему не меньше и не хуже, чем этот мальчишка Геродот — он был на пятнадцать лет моложе Перикла, — ив чьих словах было не меньше истины, чем в словах Геродота, ибо история народа — это всего лишь история его правителей: Ликурга, Солона, Ксеркса, египетских фараонов. Смысл истории — это их законы и деяния. Если спартанец, по законам Ликурга, не может стать богатым, то афинянин, по законам Солона, не может оставаться бедным. Фараоны строили себе надгробия до небес, где и поныне пребывают их набальзамированные мумии, Агамемнона же, великого царя Микен и героя Троянской войны, опустили в глиняную яму, обложили дровами и сожгли...
— Хорошо, — сказал Перикл, — поговорим об истории.
— Я скажу об истории, — к удивлению всех объявила, Аспасия: когда красивая и умная женщина руководит беседой мужчин, чтобы их мысль не ускользала от намеченной темы — это ещё куда ни шло, приемлемо, хотя и необычно. Но когда женщина наравне с мужчинами намеревается участвовать в споре — это уже нечто из ряда вон выходящее, удивительное и недопустимое. Правда, тут было одно обстоятельство, которое меняло всё в пользу Аспасии: она была хозяйкой дома, она была красавицей и, несомненно, умницей. Но какова дерзость: она не позволила говорить Периклу, первому и прославленному стратегу Афин, заявив, что произнесёт речь сама, вместо него.
— Что ж, говори, — не стал ей перечить Перикл. — Ты говори, а мы послушаем.
В последних его словах многие уловили некоторую угрозу, точнее, предупреждение: дескать, ты пока поговори, а мы потом оценим, чего стоят твои слова...
У одного лишь Геродота намерение Аспасии не вызвало удивления. Он воспринял её заявление с восторгом и в порыве восхищения даже обнял её. Это-то больше всего и не понравилось Периклу: мало того, что он молод, красив, что Аспасия приняла его точку зрения, он ещё и нагл, бросается со своими объятиями к девушке, которая ему не принадлежит. Она никому не принадлежит, хотя, если вспомнить, Сократ прочил её ему, Периклу, его заманивал к ней всеми правдами и неправдами, а остальные все пришли без чьего-либо принуждения, по доброй воле, остальные — только гости, а он, — тут дело не обошлось без сговора между Сократом и Аспасией, — избранный.
Сначала он слушал её напряжённо, внутренне противореча ей, пока в его сердце не улеглась обида, пока блистательная речь Аспасии, — о да, это была блистательная речь, — не захватила его.
Подобно опытному оратору, Аспасия, приступив к восхвалению Афин и афинского народа, его достоинств, — именно этому она посвятила свою речь, поставив перед собой задачу доказать, что афинский народ надо считать лучшим в мире, — начала с предков. Заявив, что они заслуживают всяческих похвал, ибо были мудрыми, деятельными и дальновидными, Аспасия сказала, что ещё больших похвал заслуживает нынешнее поколение афинян, которые разгромили персов и создали могучее государство, на свободу и независимость которого никто не смеет посягнуть, разве что безумец, ищущий своей смерти.
— Где же истоки могущества Афин? — задалась вопросом Аспасия, глядя на Перикла, будто спрашивала его. А он и готов был уже ответить, торопливо складывая в уме слова и мысли, но Аспасия опередила его. Она сказала, что истоки величия и процветания Афин — в государственных установлениях и образе жизни афинян.
— Никто не принёс афинянам законы, никто не учил их, как надо жить, не было и нет такого образца. Афины — сами образец для других народов и государств.
Было весело, что такая серьёзная речь слетает с уст очаровательной девушки. Гости радовались каждому её слову, как радуются каждому глотку густого наксийского вина, так что возгласы одобрения и хлопанье в ладоши сопровождали всё, что ни говорила Аспасия.
— Что главное в нашем строе? — продолжала между тем Аспасия — она сказала «в нашем», будто тоже была афинянкой, хотя все знали, что она милетянка, но кому же из мужчин не хочется считать своей соотечественницей красавицу? — Главное в нашем строе то, что Афинами управляет не горстка людей, знатных своей родовитостью, богатством или какими-то прошлыми заслугами, а большинство народа. Для повседневного же управления делами города народ избирает тех, кто честно служит ему. Афиняне терпимы к различного рода склонностям своих сограждан в частной жизни, но строго соблюдают общественные законы из уважения к ним, а не из страха. У нас много праздников. Афины — город сильный, красивый, добрый и весёлый. Оттого все стремятся побывать в Афинах, оттого сюда стекаются со всего мира товары — Афины богаты. Сильны, богаты, свободны и прекрасны. Мы сильны, хотя не закаляем отвагу юношей со спартанской суровостью. Мы сильны не закалкой, а мужеством. Мы богаты, но без похвальбы и употребляем богатство с пользой. Но и бедность не является у нас позором, порицания заслуживает лишь тот, кто не стремится избавиться от бедности трудом. Афиняне открыто обсуждают все государственные дела и решают их по доброй воле сообща. Мы склонны к прекрасному, но без расточительства.
— Скажи о добросердечности афинян! — выкрикнул Геродот и тем выдал себя, то, что он участвовал в составлении этой речи Аспасии.
— Да, — совсем не смутилась подсказке Аспасия. — Афиняне — добросердечны. Но они понимают добросердечие совсем не так, как другие люди: они ценят друзей не за то, что друзья дают им, а за то, что сами дают друзьям, оказывают им помощь из приязни к ним, без расчёта на собственную выгоду.
Речь Аспасии приблизилась к своему концу, когда Перикл, подобно Геродоту — не одному Геродоту позволено такое! — решился вставить своё слово. Он приставил ладони ко рту и крикнул:
— Про школу! Скажи теперь про школу!
— Про какую школу? — спросила его Аспасия, совсем не сетуя на то, что он прервал её.
— Ты говорила, что афиняне — во многом образец для других народов. Это самая ёмкая мысль, которая была заявлена тобой в начале речи. Теперь же, по законам ораторского искусства, ты должна повторить эту мысль, уже доказанную тобой всей речью, повторить более ярко, чтоб она запомнилась всем. Ведь ради неё одной ты потратила столько слов, она одна нужна тебе в сердцах слушателей. И я подумал, слушая тебя, что ты должна завершить речь словами о школе, где нам преподают лучшие образцы поведения и знаний. Вот эти слова: Афины — школа всей Эллады!
— Ты даришь эти слова мне? — спросила Аспасия.
— Дарю, — ответил Перикл, смеясь.
— В таком случае я хочу закончить мою речь словами: Афины — образец для всех народов и государств, Афины — школа всей Эллады, афиняне — наилучший народ!
Теперь все бросились целовать Аспасию. Первым ухитрился сделать это Продик. Геродот с трудом оторвал его от Аспасии, чтобы тоже подарить ей свой поцелуй. Не преминули устремиться к Аспасии Протагор, Сократ, Калликрат, Фидий и Софокл. Предпоследним приковылял к ней, опираясь на свой кривой посох, Полигнот. Перикл подошёл к ней последним.
— Тебе понравилась моя речь, Перикл? — спросила его Аспасия.
— Твоя? Разве она твоя? Разве не Геродот постарался для тебя? — ещё не закончив говорить, Перикл пожалел о сказанном. «Ах, разрази меня гром! — проклял он себя и свою привычку к язвительности. — Неужели ты не мог промолчать, а ещё лучше сказать: «Да, понравилась, да, прекрасная речь!»? И ведь хотел сказать так, чтобы увидеть если не любовь, то хотя бы благодарность в её глазах».
Лицо Аспасии стало строгим и таким прекрасно-правильным, как лицо мраморной Афины под резцом Фидия. Она сказала:
— Если ты помогал мне закончить речь, то почему Геродот не мог мне помочь начать её? Добиваясь моей благодарности, друзья бросаются помогать мне во всём. Разве не по этой же причине и ты помогал мне?
Ах, опять он сказал не то, что хотел, и опять всё по той же склонности противоречить собеседнику.
— Нет, не по этой причине, не потому что добиваюсь твоей благосклонности, а из одного лишь уважения к законам ораторского искусства.
На этом его препирательства с Аспасией закончились, потому что между ними вдруг появился невесть откуда Каламид, милетский проксен, которого Перикл здесь прежде не видел. Каламид стал обнимать Аспасию, горячо говоря:
— Это была прекрасная речь! Я заслушался. Ты поразила меня!
Перикл вернулся к своему ложу и выпил полный килик вина. При этом он бранил Каламида, но больше, кажется, самого себя.
Снова появились танцующие девушки, а Аспасия вдруг ушла, ни с кем не простившись. Перикл надеялся, что она скоро вернётся, но она так и не вернулась, хотя пир продолжался до самого рассвета.
Они вышли, озираясь по сторонам как нашкодившие юнцы — всё же провели ночь в доме гетеры, и теперь им не хотелось, чтобы кто-либо из знакомых увидел их.
Сократ и Геродот проводили Перикла до его дома. Сократ спросил Перикла:
— Понравилась ли тебе Аспасия?
— Нет, — ответил Перикл, чем вызвал усмешку Сократа: он произнёс это «нет» так, как если бы хотел пожаловаться на невнимание Аспасии к нему.
— Я видел: она ни разу не села к тебе на ложе, не поцеловала, не дала произнести речь, когда ты хотел, ты не сумел поздравить её, когда она закончила речь, этот проклятый Каламид втиснулся между Аспасией и тобой, ты напрасно ждал её возвращения, прокутив с нами до рассвета... Значит, не понравилась? — переспросил Сократ.