— А в чём его измена? — спросила встревоженная Аспасия.
— В том, что он родом из Ионии, из Клазомен, что был там близок с персами и послан сюда как персидский осведомитель о наших делах, приставлен ко мне и всё от меня знает и сообщает персам, будто бы даже перехвачено его послание к персам, в котором он предупреждает их о том, что Кимон идёт с флотом на Кипр, будто это может подтвердить капитан какого-то судна... Ложь всё это! — тяжело вздохнул Перикл. — Но по такому обвинению афиняне могут приговорить Анаксагора к смерти. Анаксагор уже знает о жалобе Зенодота, я был у него. Лежит, укрывшись плащом, и говорит, что хочет умереть от обиды, потому что всю жизнь просвещал афинян, а они его хотят погубить.
— И что теперь делать? — спросила Аспасия. — Нельзя ли упросить этого Зенодота, чтобы он взял свою жалобу обратно?
— Нет. По закону — нет. Раз уж она выставлена в портике архонта-царя, значит, по ней непременно состоится суд.
— Но почему Зенодот? Кто он?
— Он сделал это по наущению Фукидида.
— Значит, это и против тебя?
— Значит, и против меня. Анаксагор — мой учитель, а каков учитель, таков и ученик, за что осуждён учитель, за то следует осудить и его прилежного ученика — за те же мысли, за те же воззрения.
— Анаксагор не сможет защититься?
— Он подавлен, обижен, силы покидают его, он хочет умереть до суда.
— Нельзя ли ему уехать из Афин до суда, бежать?
— Прослыть трусом — хуже смерти. Ты это знаешь.
— Да. Надо убедить Анаксагора, что следует защищаться, отмести жалобу Зенодота как ложную и злонамеренную.
— Не всё в этой жалобе ложь. О Солнце, о Луне — всё правда. Об этом написано в сочинениях Анаксагора. Афиняне не хотят знать правду о небесных светилах, небо и светила — обиталище богов, а не вращающиеся под куполом горящие камни. Этого они Анаксагору не простят.
— А обвинения в измене тоже нельзя опровергнуть?
— Можно. Но достаточно одного богохульства, чтобы осудить Анаксагора на смерть или на изгнание из Афин. И тем показать, что смерть или изгнание заслужил также я.
— Фукидид так много вредит тебе, что пора и его предать суду.
— Да. Но не теперь. Только после суда над Анаксагором.
— Ты должен выступить против Фукидида. Я его ненавижу.
— Хорошо, — согласился Перикл.
— И постарайся убедить Анаксагора, что надо защищаться. Я пойду к нему утром, тоже поговорю об этом.
— Я хотел тебя об этом просить.
— И позову Протагора. И Сократа. Надо составить для него защитительную речь.
— Да. — Перикл обнял Аспасию. — Сделай это. У тебя всё получится.
Анаксагор, сын Гезесибула из Клазомен, что в Ионии, приехал в Афины, когда ему было двадцать лет, а Периклу десять. Отец Перикла, услышав однажды спор Анаксагора с софистами в портике на Агоре, нашёл, что Анаксагор мудрее многих, пригласил его в свой дом и сделал учителем сына. Многие годы они были неразлучны, а потом, когда Перикл возмужал, Анаксагор получил от него в благодарность хороший дом, завёл других учеников и жил, не зная забот, полностью отдавшись преподаванию и написанию сочинений о небе и о земле, обо всём видимом мире. Многие афиняне приводили к нему своих детей. Учился у него и сын Зенодота, судовладельца из Пирея, юноша нерадивый и не склонный к наукам. Он много досаждал учителю ленью и глупыми выходками — Анаксагор не раз видел, как тот мочился на цветы в его саду, — отчего и вынужден был обратиться к Зенодоту с просьбой, чтобы тот отдал сына в учение к кому-нибудь другому. Оскорблённый, Зенодот затаил обиду на философа, о чём узнал Фукидид и подсказал ему, как отомстить. Фукидид продиктовал Зенодоту жалобу. Так возникло это страшное обвинение — в нечестии и измене, целиком придуманное Фукидидом.
Слуга проводил Аспасию в комнату, где Анаксагор, укрывшись с головой, лежал на кровати с прошлого вечера, с того самого часа, как узнал о жалобе Зенодота. Слуга предупредил Аспасию, что его хозяин отказывается от пищи и питья, временами что-то бормочет и стонет, что, если следовать его приказу, Аспасия не может войти в его комнату, так как строго велено никого не допускать к нему («Даже самого Перикла, если он ещё раз придёт к нему», — сказал слуга), но что он, ослушавшись хозяина, всё равно впустит её, так как лучше понести наказание за нарушение приказа, чем, как сказал слуга, «дать нашему хозяину умереть от голода и печали».
— Анаксагор, это я, — сказала Аспасия, остановившись у кровати. — Открой лицо и посмотри на меня — я долго старалась придать моему лицу красоту, какой ты ещё не видел.
— Я всё видел, — ответил из-под покрывала Анаксагор, — и небывалую красоту, и ужасное уродство. Я всё видел.
— И всё же посмотри на меня, ведь я всегда нравилась тебе.
— Это правда, — после некоторого молчания сказал Анаксагор и открыл лицо. — Что скажешь? — спросил он. — Я уже похож на мертвеца?
— Очень похож. Я даже не уверена, что ты жив.
— Жив, конечно. Но хочу умереть — такая жестокая обида. Я надеялся, что афиняне будут долго помнить меня как мудреца и учителя, а не как богохульника и персидского лазутчика. Я так много старался, я воспитал прекрасного вождя, твоего мужа, а они хотят меня убить.
— Если ты встанешь и возьмёшь себя в руки, они не убьют тебя. Ты докажешь судьям свою невиновность, они накажут за ложный донос Зенодота и будут любить тебя как прежде или даже больше, радуясь тому, что оправдали тебя, сделали добро, хотя могли убить. Вставай! — потребовала Аспасия. — Мудрый человек должен поступать мудро. Невиновному мудро защищаться, а не хандрить, разве не так?
— Так, конечно, — согласился Анаксагор. — Но нет никаких сил.
Аспасия приказала слугам Анаксагора — с его согласия, разумеется, он не мог противиться её требованиям — искупать своего хозяина в горячей и холодной воде, натереть маслами, одеть в новые одежды, подстричь усы и бороду, напоить густым вином с мёдом, надеть на голову венок из сельдерея, который придаёт мыслям стройность, а телу бодрость, и снова заговорила с ним, но теперь уже не в комнате, а в саду, где было много цветов и солнечного света:
— Ты будешь защищаться, Анаксагор. Правда?
— Правда, — ответил Анаксагор вяло, без всякой решимости.
— Ты сам составишь защитительную речь или тебе помочь? Мы позовём лучшего логографа, найдём всех твоих родственников, которые придут на суд и будут плакать, умоляя присяжных пожалеть и оправдать тебя.
— Всё это будет? Суд, речи, плачущие родственники, лица сочувствующих и злорадствующих афинян?
— Конечно.
— Нет! Нет, Аспасия. — Анаксагор закрыл рукою глаза. — Я не вытерплю всего этого, мне лучше умереть до того, как всё это случится.
— Ах Анаксагор. — Аспасия погладила старого друга по голове. — Твоя смерть нас очень огорчит. Мы станем считать себя виновными в том, что не защитили тебя. Хочешь, я сама составлю защитительную речь, тебе останется только прочесть её. Так немного — только прочесть. Я сумею разжалобить судей и убедить их в твоей правоте. Ведь я прочла почти все твои сочинения, ты знаешь, сам давал мне читать их, я объясню твоё учение как такое, которое угодно богам и людям, а обвинение в измене мы просто отбросим — ты так давно живёшь в Афинах, что стал афинянином больше, чем многие другие, которые родились здесь. Перикл сказал, что мне удастся составить такую речь. Ты позволишь?
Анаксагор не ответил.
— Я могу обратиться за помощью к Протагору, к Сократу, к Продику...
— Только не к Сократу, — сказал, немного оживившись, Анаксагор.
— Почему?! — удивилась Аспасия. — Сократ — твой друг.
— Он мой друг, конечно, но он ничего не понял из того, что касается моего учения об Уме, творящем мир из мельчайших семян, которые я называю семенами вещей. Однажды, это было давно, ему кто-то рассказал, что прочёл в моих сочинениях, будто причиной всему служит Ум. Он сразу же прибежал ко мне, стал хвалить меня, что я нашёл выход из всех затруднений, если утверждаю, что всему причина — Ум, ведь только Ум может устроить всё наилучшим образом, а не какая-то там вода, или огонь, или воздух, или даже обременённый страстями и потому обречённый на ошибки и неудачи бог... Он радовался и даже плясал, ликуя. Но потом, когда прочёл мои сочинения, которые выпросил у меня, вдруг изменил своё мнение о моём учении и стал утверждать, что всё в нём нелепо. Сократ не станет защищать меня, нет.
— Какой ты смешной человек. Он твой верный друг, хоть и не разделяет, как ты говоришь, твоё учение. Твоё учение — это не весь ты, а лишь часть твоих мыслей.
— Нет! — резко возразил Анаксагор. — Моё учение — это весь я. Кто отвергает моё учение, тот отвергает и меня. Не зови Сократа. И Протагора не зови, и Продика. Никого не зови. Я не доживу до суда, не хочу. Так я избавлю всех вас от хлопот: умер — и всё, со всеми это случается, и никто в этом не виноват — ни люди, ни боги. Нас убивает время. Оно и превращает всё в ничто — разделяет, размельчает, обращает в пыль... Нет, никого не зови, Аспасия.
— Хорошо. Я никого не стану звать. Но я уже пришла, я пришла, Анаксагор. Ты будешь жить и защищаться. Иначе я тебя прокляну. Ты должен знать, что, защищая себя, ты будешь защищать Перикла. Не предавай Перикла!
— Тебя и Перикла? — переспросил, хмурясь, Анаксагор.
— Да. За Зенодотом стоит Фукидид. И если хочешь знать жестокую правду, то не в тебе дело, не в твоём учении, не в твоих проступках, а в том, что ты — учитель Перикла, вождя свободных афинян... Дело только в этом. Не Зенодот хочет наказать тебя, а Фукидид. И не тебя он хочет наказать, а Перикла. Если ты друг Перикла, ты должен жить и защищаться. Если враг ему, если хочешь предать его — умри, я принесу тебе яду.
Он долго молчал, сидя рядом с Аспасией на скамье под тенистым деревом. Потом встал, вышел на освещённую солнцем тропу, обернулся к Аспасии и сказал:
— Я не предам вас. Но у меня нет сил. — Он медленно опустился на землю и лёг. Аспасия бросилась к нему, позвала слуг. Анаксагора унесли в дом, положили на кровать, дали холодной воды.
— Ничего, — сказал он Аспасии, — не пугайся, я ещё поживу. Напиши для меня речь. Я буду счастлив прочесть речь, написанную такой прекрасной рукой...
— Ах, старик, старик, — улыбнулась Аспасия, — тебе уже шестой десяток, а ты о прекрасной женской руке.
— До самой смерти буду любить твои прекрасные руки, — сказал Анаксагор и закрыл глаза, засыпая.
Этот старик, конечно, безбожник. Кто читал его сочинения — они свободно продаются в орхестре, — тот знает об этом. Богохульствуют все софисты: одни сомневаются в существовании богов, как Протагор, другие утверждают, что их никогда не было — так ответили бы, наверное, Фалес, Анаксимандр и Анаксимен, если бы их спросили, — третьи утверждают, что существование богов невозможно допустить даже в мыслях. Афиняне причисляют Анаксагора к софистам, хотя Сократ называет его философом, не мудрецом, а любителем мудрости, поскольку он не столько открывает новые истины, сколько собирает старые из любви к ним. Все эти благоглупости, будто небесные тела — только камни или куски раскалённого железа, принадлежат не Анаксагору, а другим мудрецам, например Анаксимену из Милета, у которого учился Анаксагор и который, в свою очередь, был учеником Фалеса и Анаксимандра. Все они — Анаксимен, Фалес и Анаксимандр — давно умерли, и, когда б Анаксагор не откопал их сочинений, никто, наверное, так и не узнал бы, что Солнце, Луна, Земля, другие планеты и звёзды созданы не богами, а возникли сами собой из пыли, из воды, из эфира, из огня и из всяких других веществ, которыми наполнен видимый и невидимый мир. Ум, говорит Анаксагор, придал всем этим веществам вращение, смешивая их и разделяя, отчего и возникли все предметы. Где какого вещества собралось больше, там и предмет тому соответствует — в золоте больше золотой пыли, в мраморе — мраморной, в железе — железной, в серебре — серебряной. Из соединения подобных частиц возникают определённые вещи, о которых можно сказать, что это золото, это серебро, это медь. Из смешения разнородных частиц — неопределённые вещи: грязь, пепел и всякое месиво — хаос. Возможно, что всё так и происходит. Но откуда взялись эти вещества, эти мельчайшие семена всего сущего? Не создал ли их всё тот же Ум, Разум, Нус или кто-то ещё, кого Анаксагор называет этими именами? Ум — сущность чистая, всезнающая, всесильная, которая ни с чем не смешивается, но всё творит. Если это так, то почему её нельзя назвать богом, ведь это всё равно, как её назвать, от имени, — если его менять, — сама сущность не изменится. И вот получится, что всё создал бог — и семена вещей, и сами вещи. И расположил их в мире так, как мы теперь видим: Земля у нас под ногами, а над головой — Луна, Солнце, подвижные и неподвижные звёзды. И всё происходит по воле бога: когда Земля становится между Солнцем и Луной, то наступает затмение Луны, когда же Луна становится между Землёй и Солнцем, то затмевается Солнце. Созданные богом, они движутся по воле бога и сообщают своим положением в небесах о божественной воле. И вот ещё что: если бог создал весь мир, то он мог создать и помощников, чтобы управлять этим миром вместе с ним, чтобы иметь досуг и отдых, когда это нужно, и не вникать самому во все дела, во всё разнообразие, творимое под небесами. Этих помощников бога мы тоже называем богами, он — главный, он их отец, как Зевс. Да он и есть Зевс, а все прочие боги — дети его.
Рассудив таким образом, можно, наверное, оправдать Анаксагора, снять с него обвинение в богохульстве и, может быть, даже представить его более верующим в богов, чем многие другие, ибо он постиг их сущность, которая есть Ум и Благо, творящие всё из себя.
Все эти мысли и рассуждения надо вложить в защитительную речь Анаксагора, и пусть Зенодот попытается опровергнуть их — ума не хватит, потому что ведь не читал Анаксагора. И Анаксимена, конечно, не читал. Впрочем, обвинительную речь Зенодот произнесёт не свою, а ту, что напишут для него его добровольные помощники — Фукидид, например, или кто-то по просьбе Фукидида, кто-нибудь из логографов, которые за деньги готовы обвинить в богохульстве даже самого Зевса. И уж они-то постараются напичкать речь Зенодота выдержками из сочинений Анаксагора, где у планет и звёзд отнята не только их божественная сущность, но и простое благолепие, совершенство.
Какое может быть благолепие в куске камня величиной с Пелопоннес или в куске железа такой же величины? Да и с чем сравнивает величину Солнца Анаксагор — с этим ненавистным всем афинянам Пелопоннесом!
А вот какое страшное кощунство: Анаксагор, будто он бог, предсказал три года тому назад затмение Луны, которое и случилось в предсказанный срок. Его спросили: «Было знамение богов для предсказания?», а он ответил: «Потому и предсказал, что затмение совершается без участия богов, а по одним лишь законам движения и чисел». Да и много другого успел за свою жизнь наговорить старик, что афиняне, задумавшись, непременно поставят ему в вину.
Ох, надо умолять судей, надо слёзно просить их о снисхождении.
А кто же станет обвинять Анаксагора в измене? Тоже Зенодот?
Аспасия, возвращаясь от Анаксагора домой, сама побывала в портике царя-архонта и прочла выставленную там для всеобщего ознакомления жалобу Зенодота, поданную им фесмофетам в судебную коллегию. Она сразу же увидела, что донос фесмофетам на Анаксагора подписал не только Зенодот, но и Клеон, молодой демагог, вождь бедняков и мелких ремесленников.
«Это странно, — подумала Аспасия. — Если подвигнуть Зенодота на донос мог Фукидид, вождь аристократов, то как в одной компании с ним мог оказаться Клеон? Впрочем, вождь олигархов и вождь нищих всегда могут договориться: ни на кого так сильно не действует подкуп, как на нищих, а у олигархов всегда найдутся деньги для подкупа».
Когда она сообщила об этом Периклу, тот сказал:
— Ты права. Так обвинение против Анаксагора найдёт большую поддержку среди афинян: и бедные и богатые будут против Анаксагора. За философа станут голосовать только умные, а их всегда так мало!
— Значит, Клеон выступит с обвинением в измене? — спросила Аспасия.
— Вероятно, — ответил Перикл. — Скоро узнаем.
— Ты ничего не можешь узнать заранее? Поговори с фесмофетами, узнай, когда состоится суд, в какой филе, кто будет председательствовать на суде, кто сочиняет речь для Зенодота, будут ли вызваны свидетели сторон, кто они.