— Что скажете? — обратился Перикл к гостям, когда Фидий замолчал.
— Мы повторим лишь его слова, — сказал Софокл, переглянувшись с другими гостями. — Пусть всё это делается.
— А что же Сократ? — усмехнулся Анаксагор. — Он так любит задавать вопросы и спорить, а сегодня — словно воды в рот набрал. Что скажешь ты, Сократ?
— Я готов быть у Фидия подручным, посыльным, колоть и таскать ему камни — так мне нравится его план, который, надеюсь, станет планом Перикла, для того чтобы затем стать и планом афинян. Что говорит Перикл, то повторяют все Афины. А что говорю я, то повторяют лишь собаки, — напомнил Анаксагору его слова Сократ, в отместку, разумеется, за его ироническую усмешку.
— Тебе охота язвить? — спросил его Перикл.
— Говорят, что в малых дозах и яд лекарство, — ответил Сократ. — А глупость в любых дозах остаётся глупостью.
— Это ты о ком? — насторожился Анаксагор.
— Твой Ум, создатель мира, по-моему, лишь большое число, в котором возможны бесконечные перестановки цифр, отчего оно бесконечно меняется. Но почему весь мир должен следовать за этими перестановками? Я думаю, что либо твой Ум глуп, забавляясь с миром столь недостойным образом, либо мир глуп и безволен, следуя твоему Уму в его бессмысленной игре.
Анаксагор с мольбой посмотрел на Перикла, и тот понял, в чём суть этой мольбы: Анаксагор просил Перикла, чтобы тот остановил Сократа, эту вечно зудящую язву, как он не раз говорил о нём Периклу, и даже грозился, что не станет посещать дом Перикла, если там окажется Сократ, это подобие собаки, зудящая язва, колючка в пятке и зубная боль.
Перикл помрачнел и вдруг сказал:
— Восстала Халкида, объявила о выходе из Делосского союза, отказывается платить форос, вносить свой вклад в делосскую казну, избивает и изгоняет наших переселенцев-клерухов, смещены все архонты, власть захватили самозванцы и враги Афин. Теперь я первым спрошу тебя, — обратился Перикл к Сократу, — ты — хороший солдат, который не раз уже брал в руки меч, когда Афины оказывались в опасности, и вот я спрашиваю тебя, как нам поступить с Халкидой?
— Если ты обращаешься ко мне как к солдату, то вот мой ответ: надо усмирить восставшую Халкиду и всю Эвбею, потому что это соседняя страна, там выпасаются стада нашего скота, там много другого добра, с которым нам не следует расставаться.
— Значит, военный поход? — спросил Перикл.
— Непременно военный поход, — не дал ответить Сократу Периламп.
— Да, — вздохнул Перикл. — Халкидяне захватили несколько наших военных кораблей, стоявших у них в порту, и убили всех гребцов и воинов.
— Значит, строительство на Акрополе начнём не теперь, — предположил Фидий, — а после похода на Эвбею.
— Нет, — ответил Перикл. — Ты возглавишь строительство и приступишь к делу теперь же. Софокл даст нужные деньги из казны, золото, слоновую кость и всё, что необходимо. Пригласите архитекторов, скульпторов, художников, философов и математиков.
— Зачем же философов и математиков? — спросил удивлённо Фидий.
— Во всём, что мы сделаем на Акрополе, как в пирамидах, о чём нам рассказывал Геродот, должны быть заложены величины и истины, которыми мы обладаем и которые являются наиважнейшими для человечества. Вот для чего нам понадобятся философы и математики. Пусть они подумают, как вложить смысл в геометрию храмов и скульптур. Книги истлеют или сгорят, а камни и металл, которые существуют извечно, переживут тысячелетия, как убеждают нас в том пирамиды. Спасибо тебе, Геродот, за эту мысль, — поблагодарил историка Перикл.
— Ты пойдёшь с нами в Халкиду? — спросил Перикла Сократ.
— Да, я пойду с вами, — ответил тот. — Мы должны покарать халкидян с той мерой жестокости, какую они заслуживают, убив наших гребцов, гоплитов и лучников. Никто не вынуждал их к этому: корабли были захвачены ночью, когда все мирно спали и никто не мог оказать сопротивления. Клерухов же избивали только за то, что они афиняне... Только я могу определить меру жестокости, с какой мы должны покарать халкидян.
— Свободны только афиняне, они танцуют свободно, а все прочие лишь повторяют движения афинян. Но поскольку этих движений много и они разнообразны, то другие, повторяя их, тоже чувствуют себя как бы свободными — нет, кажется, таких движений, какие невозможно было бы найти в танцах афинян, одно лишь удручает — последовательность движений должна быть той же. И, стало быть, все неафиняне — только марионетки афинян. Свободны ли марионетки?
— Разумеется, нет, — ответил Сократу Перикл, когда они после ухода гостей продолжили некогда прерванный разговор. — Разумеется, не свободны. Но тут ничего не поделаешь. Выпустив из рук нити управления, мы разрушим всё, в Элладе начнётся хаос, а это — начало гибели. Либо держать всех в напряжении и самим держаться, либо всё потерять: власть, свободу и, может быть, жизнь. Таков закон империи: несвобода в империи окупается всеобщей безопасностью и благополучием. Свобода приносит лишь вздох облегчения перед смертью.
— Но, может быть, лучше один раз по-настоящему свободно вздохнуть и умереть, чем долго жить в изнуряющем душу и тело напряжении?
— Пусть решение о своей преждевременной смерти принимает народ — тут нужна только его воля. Если же кто-то примет такое решение за него, тот станет убийцей. Отпустить Халкиду — сделать шаг к такому решению. Империя, конечно, рухнет, есть предел терпению и напряжению, но пусть это случится не по нашей вине. Да и не мы эту империю создавали.
— Для чего же памятник империи?
— Именно для того: только империи и можно поставить памятник, потому что у неё есть средства для такого памятника и потому что только она обладает высшим смыслом накануне неизбежной гибели. Дурно ли, хорошо ли, но пусть вспоминают о ней: она — высшее соединение совершенства и уродства, бога и человека. Всё прочее — пошлая игра провинциалов.
— Так вот каковы твои тайные мысли, — сказал Сократ.
— Я вынужден так мыслить. Не свою волю исполняю, но волю истории. Геродот сегодня хорошо сказал: «Сидящий на льве не может соскочить с него добровольно». Помнишь?
— Помню. Но ведь ты управляешь волей народа — это все видят.
— Но лишь в той мере, в какой он позволяет собой управлять. Телега сама катится только вниз, а вверх её надо либо тянуть, либо толкать, да и то, когда достаточно сил или если не слишком велика крутизна подъёма. Отпустишь телегу — и всё полетит в пропасть. Я ещё толкаю эту старую огромную телегу.
На сборы ушло три дня. На четвёртый день многотысячный отряд гоплитов и лучников направился из Афин к Ливанскому Рогу, затем на плотах и судах переправился на Эвбею, к Эретрие, откуда после короткой передышки двинулся к Халкиде, главному городу Эвбеи. Войско возглавил Перикл.
К тому времени, когда карательная армия подошла к стенам Халкиды, на её рейде появился флот под командованием Гекатона, прибывший для поддержки армии Перикла из Делоса, а ещё через два дня на грузовых судах из Пирея к стенам Халкиды была доставлена «черепаха» — громадная стенобитная машина, подаренная Афинам сиракузянами. Началась подготовка к штурму Халкиды — рытье траншей к стенам, строительство защитных плетней, прокладка дороги для «черепахи». Халкидяне в ожидании штурма собирались на крепостных стенах у башни, напротив которой началась сборка «черепахи» — этой чудовищной машины, какую они прежде не видели — многометровая башня, собранная из толстых брёвен, обтягивалась спереди и с боков листами железа и бычьими шкурами, а внутри башни на толстых канатах раскачивался таран — связка древесных стволов, концы которых, обращённые к стене, были окованы толстым железом в виде устрашающего конуса.
«Черепаху» начали уже подвигать на катках к крепостной стене, по вечерам у костров в ожидании близкого штурма исполнялись военные песни, которые укрепляют боевой дух юношей и зрелых мужей и услаждают стариков. Чаще других звучала в эти вечера старинная песня, которую греческие воины пели ещё во времена Гомера:
Эту песню сложил спартанец Тиртей, как и много других боевых песен, которые распевают теперь все греки, готовясь к сражениям. Распевают их и афиняне, хотя спартанцы уже не раз становились их врагами. Впрочем, уже давно никто не помнит, что это спартанские песни — ведь были времена, даже не столь далёкие, когда афиняне и спартанцы сражались вместе против общего врага — персов и одержали много блестящих побед. Но дух соперничества сильнее братства, и спартанские мечи хранят глубокие зазубрины, полученные от афинских мечей. Может быть, потому, что дух соперничества древнее братства. Этот дух напомнил о себе с новой силой после изгнания из Афин Кимона, которого в Спарте уважали и боялись. Огонь затаённой вражды между Спартой и Афинами тлел всегда, а Фивы год назад неожиданно раздули его. Среди всех городов Беотии, что лежит севернее Аттики, только Фивы после поражения персов сохранили олигархическое правление, власть могущественных и знатных родов, враждебную демократии. Естественно, что в Фивы отовсюду потянулись олигархи, свергнутые в демократических полисах Беотии, союзных Афинам и входящих в Делосский союз вместе с двумя сотнями других эллинских полисов. Совращённые беглыми аристократами, Фивы не только восстали против Афин и разорвали союз с ними, но и захватили соседние беотийские города Херонею и Орхомен. Тайную поддержку Фивам оказала Спарта. Перикл это знал, но не предпринимал никаких решительных действий против мятежников, полагая, что затевать войну против них преждевременно, что можно добиться изменения отношений с Фивами и захваченными ими городами мирным путём. Эту мысль он пытался внушить Народному собранию, но Народное собрание прислушалось не к его мнению, что случалось крайне редко, а к мнению стратега Толмида, молодого, горячего, жаждущего прославиться в боях.
— В случае нашего поражения Фивы открыто присоединятся к Спарте, к Пелопоннесскому союзу, и занесут меч над нашей головой, — предупредил афинян огорчённый позицией Народного собрания Перикл, а Толмиду сказал: — Ты не хочешь послушаться Перикла, Толмид? Пусть так. Но ты, по крайней мере, не ошибёшься, если доверишься и поддержишь самого умного советника — время.
Вскоре афиняне вспомнили эти слова Перикла, раскаиваясь в своём опрометчивом решении: армия Толмида, едва вступив в Беотию, была разгромлена при Коронее, а сам Толмид погиб. Тогда же едва не умер и Сократ, оказавшийся под Херонеею вместе с армией Толмида. И когда б не его природная выносливость, несдобровать бы ему: он босой и полураздетый отчаянно сражался с беотийцами на заснеженном и продуваемом леденящим ветром поле — беотийцы напали на их лагерь ночью, врасплох. Только вцепившись окоченевшими от холода руками в сбрую мчавшегося по полю коня, на котором не было всадника, Сократ вырвался из окружения и остался жив. Тогда он сказал себе, что высечет из камня коня, спасающего воина. Поражение Толмида лишь воодушевило олигархов, которые начали захватывать власть и в других беотийских городах, заключая союз с мятежными Фивами.
Только полгода Сократу удалось побыть дома, потому что ровно через полгода восстала Эвбея, которая была для Афин важнее самой Аттики — Эвбея превосходила Аттику не только своей территорией, но главным образом богатством — там был скот, хлеб, рыба, лес, металлы, чем засушливая и гористая Аттика похвастаться не могла.
Сократ сидел вместе с другими гоплитами у костра и слушал песню Тиртея, когда его окликнул чей-то зычный голос.
— Я здесь, — отозвался Сократ, вставая. — Кто зовёт меня?
Это был вестовой от Перилампа, друга Перикла.
— Иди за мной, — приказал Сократу вестовой. — Перилами хочет тебя видеть.
— Почему бы тебе не спросить, хочу ли я видеть Перилампа? — заметил Сократ.
— Это приказ.
— Периламп не может отдавать приказы: он лишь друг Перикла, а не военачальник. Конечно, если он просит меня прибыть в его палатку по приказу Перикла...
— Хорошо, — согласился вестовой, — это приказ Перикла. Но ты не такая уж большая шишка, чтобы рядом с твоим именем упоминать имя Перикла.
— А шишка Перилампа не очень отличается от моей, правда? Поэтому имя Перилампа можно ставить рядом с моим: он — друг Перикла и я — друг Перикла.
— Ты? Друг? — рассмеялся вестовой. — Не смеши меня, а то я упаду.
— Только дураки падают от смеха, а трусы от страха, — сказал Сократ, понимая, что вынуждает вестового взяться за меч — такое оскорбление вряд ли кто может вынести спокойно. Вестовой, пожалуй, так и поступил бы, уже и рука его легла на рукоятку меча, но вид Сократа его остановил. Гоплит Сократ тащил на себе всё положенное ему вооружение: медный шлем, латы, наголенники из металлических пластин, которые звякали при ходьбе, круглый щит из бычьей кожи — всё это должно было защищать Сократа в бою, и ещё то, с чем он должен был наступать — копьё, меч и нож. У кого из гоплитов есть рабы, те в походе отдают часть своего вооружения им, у Сократа же не было ни одного раба и, конечно, не было колесницы, а потому всё вооружение он тащил на себе в походе, как в бою. Словом, драться с Сократом, который к тому же сходился с врагами уже не раз, было опасно. И вестовой снёс оскорбление, перестав смеяться и болтать. Этого и хотел Сократ, намереваясь обдумать, для чего он понадобился Периклу. Почему-то думалось, что Перикл пошлёт его с каким-либо поручением в Афины, с секретным поручением, какое можно доверить только близкому другу, а не такому напыщенному болвану, как этот вестовой Перилампа. А если так, то Сократ успеет повидать свою дорогую Мирто, дочь соседа Левкона, которая каменотёсу так нравится, что ему захотелось на ней жениться. Правда, друг Критон отговаривает его от этого шага, потому что Левкои, как и Сократ, беден, не имеет ни одного лишнего обола за душой, чтобы справить дочери приданое.