Клеандриду было столько же, сколько и Периклу — лет пятьдесят, у него был уже взрослый сын, которого звали Гилипп и который был в палатке отца, когда Сократа привели к Клеандриду.
— Я позову Плистоанакта, когда узнаю, зачем Перикл заслал к нам лазутчика, — сказал Сократу Клеандрид в ответ на требование провести его к царю. — А если я не узнаю, зачем Перикл прислал тебя сюда, то об этом не узнает и царь, никто не узнает, потому что я велю зарубить тебя, — добавил Клеандрид. — Это сделает, например, мой сын Гилипп, поупражняется на тебе перед предстоящим боем.
Гилипп при этих словах отца улыбнулся и положил руку на рукоять меча.
— Он меня просто зарубит или вы дадите мне меч? — спросил Сократ.
— Просто зарубит, — пообещал Клеандрид.
— Жаль, — сказал Сократ, — мне тоже хотелось бы поупражняться перед боем. Но делать нечего: придётся открыть, зачем я пришёл сюда.
— Это разумно, — похвалил его Клеандрид, а Гилипп снова улыбнулся и снял руку с меча.
— Нельзя ли нам поговорить с глазу на глаз? — спросил Клеандрида Сократ. — То, что я скажу, не предназначается для ушей твоего сына.
— Хорошо, — подумав, согласился Клеандрид и велел сыну выйти из палатки.
— Предложи мне сесть, — попросил Сократ, — я вторые сутки на ногах. — Он посмотрел на сбитые педилы и подумал, что новые появятся у него не скоро: заработка ему хватает лишь на еду, а башмачник Симон, его давний друг, разорился: торговцы кожей подсунули ему захудалый товар, на который он потратил чуть ли не всё своё скромное состояние, — из плохой кожи лишь тот шьёт башмаки, кто враг самому себе.
Клеандрид указал Сократу на походный раскладной дифр, стоявший у входа в палатку. Сократ сел, закинул ногу на ногу и сказал:
— Ты можешь стать самым богатым человеком Пелопоннеса, если сам согласишься и уговоришь своего юного царя отменить поход на Афины.
От наглости Сократа у Клеандрида глаза полезли из орбит. Он чуть не задохнулся от возмущения — как вскоре выяснилось, напускного возмущения, — прокашлялся, хватаясь за грудь, выпил шумно несколько глотков воды, сильно ударил фиалой по столу, так, что она разлетелась на куски, и прорычал:
— Мне? Ты? Ты предлагаешь мне измену? Убью! — закричал он, хватаясь за меч, который почему-то не поддавался, как Клеандрид его ни дёргал.
— Я не предлагаю тебе измену, я предлагаю тебе золото, Клеандрид. Много золота. Оно находится уже в храме Деметры в Элевсине.
— Прекрасно! — деланно захохотал Клеандрид. — Мы возьмём это золото силой, захватив Элевсин. Ты принёс хорошую весть — золото нам очень понадобится.
— Нет, — сказал Сократ, — вы не ворвётесь в Элевсин и не захватите золото: на вашем пути уже стоит ваша смерть. Смерть вашей армии, твоя смерть, смерть твоего сына и царя Плистоанакта. Так будет, если вы двинетесь вперёд, потому что этого хотят боги.
— Чепуха! — ответил Клеандрид. — Перед походом мы получили оракул в Дельфах. Оракул благоприятен. Там сказано: «К выгоде вашей этот поход совершится». К выгоде Спарты. Стало быть, мы вас победим.
— Ты торопишься, Клеандрид. И толкователи оракула, думаю, ошиблись, сказав, что слова «к выгоде вашей» следует понимать как «к выгоде Спарты». Вы — это не вся Спарта. Вы — это ты, Клеандрид, и твой царь Плистоанакт, оракул говорит только о вашей выгоде. Клянусь Зевсом, это так.
Клеандрид долго молчал, шумно вздыхая, как бы унимая свой гнев, потом вдруг спросил, не глядя на Сократа:
— Сколько золота привёз Перикл в храм Деметры?
— Десять талантов, — ответил Сократ. — Столько золота двое не поднимут. Чтобы поднять его, понадобится, думаю, человек пять.
— Десять талантов? — переспросил Клеандрид. — Ты это точно знаешь?
— Я сказал Периклу: «Если золота будет меньше, я не пойду к спартанцам». Перикл ответил: «Хорошо, десять». И это значит, что там точно десять талантов.
— Почему ты не сказал Периклу «пятнадцать»? — осклабился Клеандрид.
— Потому что пятнадцать на два плохо делится, — ответил Сократ, тоже показав в широкой улыбке зубы: он понял, что Клеандрид сдался, не устоял, и добавил: — Тебе не обязательно делиться с юным Плистоанактом. Ты имеешь над ним власть, как я понял, и тебе достаточно лишь дать ему разумный совет, не подтверждая его золотом.
— О каком совете речь? — нахмурился Клеандрид.
— Да всё о том же: ты посоветуешь ему, что войско следует вернуть за Истм.
— Почему?
— Потому что на пути к Афинам вы будете разбиты.
— Ха, ха! Кем будем разбиты? Мне известно, что впереди нет вашей армии, что на высотах лишь несколько заградительных отрядов да гарнизон Элевсина, поднятый по тревоге. А это для нашей армии всё равно что ничто — нас одиннадцать тысяч, а Перикл в лучшем случае сможет собрать пять тысяч, да и то лишь после того, как мы войдём в Элевсин и возьмём ваше золото.
— Вы войдёте в Элевсин, — сказал Сократ. — Да, ты не ослышался, Клеандрид: вы войдёте в Элевсин и возьмёте золото. А потом уйдёте. С золотом. А если двинетесь дальше — вам смерть и никакого золота. Это условие: вы входите в Элевсин, берёте золото и возвращаетесь домой. Никто не заподозрит, что золото — награда за ваше возвращение за Истм. Просто добыча. Это на тот случай, если сведения о золоте дойдут до ваших эфоров. А если не дойдут, то всё оно, это золото, достанется вам: тебе и Плистоанакту. Перикл велел мне спросить вас: «Вы войдёте в Элевсин, где золото, или просто ворвётесь в Элевсин, где золота нет»?
Клеандрид размышлял какое-то время, хотя решение, как догадывался Сократ, им было уже принято, потом шагнул к выходу из палатки, позвал охрану и приказал:
— Этого человека привяжите к коновязи и дайте ему воды и пищи. Поставьте возле него охрану, чтобы никто с ним не разговаривал. — Сократу же сказал: — Продолжим наш разговор завтра, обдумай своё положение.
Весь остаток дня и всю ночь Сократ провёл, лёжа на земле у коновязи перед кувшином с водой и чёрной ячменной лепёшкой. Ни к воде, ни к лепёшке он не притронулся, так как считал, да и отец его этому учил, что нельзя принимать пищу из рук врага — ни хлеб врага, ни его мысли, часто говаривал отец, иначе и телом и душой рискуешь переметнуться на сторону противника.
На рассвете его снова привели к палатке Клеандрида. Он вышел к нему сонный и, потягиваясь, сказал:
— Будешь ждать меня в храме Деметры возле золота. Если золота там не окажется, я тебя убью и разрушу Афины, — засмеялся полководец и повелел стражникам вывести Сократа за пределы лагеря и отпустить.
«Как обыденно совершаются предательства, — думал Сократ, идя меж двух стражников. — Человек зевает, потягивается после сна и объявляет о том, что он предал своё отечество».
Он подходил к Элевсину, едва волоча ноги — так устал, поскольку не позволил себе ни одной передышки, спешил. В храме Деметры его ждал сам Перикл.
— Ну что? — спросил он, едва завидев Сократа.
— Я всегда думал, что нагруженный золотом осёл сильнее любой вражеской армии, — ответил Сократ. — А теперь ещё раз убедился в этом. — Потом, немного отдышавшись и выпив вина, добавил: — Но спартанцы коварны. На холмах за Элевсином должен стоять наш заслон, иначе у спартанцев появится искушение двинуться дальше, к Афинам.
— Заслон будет, — ответил Перикл. — Но не более чем заслон. Три тысячи человек против одиннадцати — не такая уж значительная сила. Но выставить больше мы не успеем.
— Если Клеандрид не убьёт меня после того, как получит золото — опасно оставлять в живых свидетеля предательства, я тотчас присоединюсь к вам. И тогда в заслоне будет не три тысячи афинян, а три тысячи один.
Перикл улыбнулся и обнял Сократа.
— А об обещании пойти к Аспасии ты помнишь? — спросил Сократ.
— Помню, — ответил Перикл. — Но к тому ещё много препятствий. Посмотрим, уйдёт ли Плистоанакт и не будет ли Эвбея покорена.
Знатные и богатые люди Элевсина укрылись в Телестерионе на акрополе, опасаясь грабежей и убийств. Плистоанакт и Клеандрид Телестерион не тронули, лишь с небольшим отрядом поднялись на элевсинский акрополь к храму Деметры. Сократ ждал их, сидя на ступеньках у входа в храм. Плистоанакт и Клеандрид, приказав своему отряду окружить храм, поднялись по широкой лестнице к нему. Сократ намеревался встретить их сидя — так сильно было его презрение к ним, — но не смог: всё же к нему приближались царь Спарты и его первый военачальник, Плистоанакт и Клеандрид, люди, наделённые великой властью и доверием народа. Перед этой властью и перед этим доверием следовало, наверное, встать. К тому же, разгневанные его непочтением, они с большим желанием убьют его, если только оно у них появится после того, как десять талантов золота окажутся в их руках. Впрочем, предательство их будет неокончательным, пока они не уйдут из Элевсина с золотом, пока не окажутся за Истмом. И тут — вот парадокс! — им понадобится известная доля благородства, умение быть верными своему слову: ведь можно взять золото и не уйти из Элевсина, даже более того — двинуться с армией на Афины. Этим они доказали бы свою преданность отечеству и в то же время своё коварство, подлость по отношению к Афинам, к Периклу. Вероятно, война только и возможна там, где соединяются в одно подлость и благородство, во всех же других случаях их соединить нельзя.
Они втроём вошли в храм, и Сократ указал Плистоанакту и Клеандриду на кожаные мешки с золотом. Клеандрид поднял один из них, сказал с удовлетворением:
— Тяжёлый. — Но тут же спросил более поспешно, чем приличествовало человеку сдержанному и благородному: — Не свинец? Золото? Говорят, что Поликрат Самосский чеканил деньги из позолоченного свинца. — Клеандрид сам развязал мешок и вынул из него несколько золотых брусков, тускло засветившихся в полумраке храма. Передал один брусок Плистоанакту, тот подбросил его на ладони и сказал:
— Кажется, золото.
— Да, — подтвердил Клеандрид и, повернувшись к Сократу, приказал: — Теперь уходи! Если сумеешь выбраться из города, — добавил он, засмеявшись. — Все ворота заперты и охраняются.
«Что за глупец, — подумал о Клеандриде Сократ, — неужели он не догадывается, что я предусмотрел на этот случай возможность тайно покинуть Элевсин?»
Охрана, выставленная спартанцами вокруг храма Деметры, не остановила его. Он беспрепятственно добрался до северного заброшенного колодца, спустился в него по верёвке на половину глубины и оказался у двери в подземный ход, который вскоре вывел его за пределы стены акрополя, которая была в то же время и городской неприступной стеной. К вечеру, поднявшись на один из придорожных холмов, он натолкнулся на секретное охранение афинян. Его привели к Периклу, на самый высокий холм в окрестностях Священной Элевсинской дороги.
— Они взяли золото, — сказал Периклу Сократ, когда остался с ним наедине.
— Как ты думаешь, не следует ли сообщить об этом в Спарту? — спросил Перикл. — Чтобы спартанцы сами покарали Плистоанакта и Клеандрида за корыстолюбие и предательство. Надо постараться, чтобы до Спарты долетел такой слух.
— Слух дойдёт, — сказал Сократ. — На бревне коновязи, к которой Клеандрид приказал привязать меня на ночь, я вырезал острым камнем слова: «Плистоанакт и Клеандрид предали спартанцев за золото Афин». В отместку за мои мучения.
На рассвете разведчики сообщили Периклу, что армия спартанцев покидает Элевсин и движется в сторону Мегары.
Афинское войско стояло на элевсинских холмах ещё два дня. На третий день Перикл первым покинул стан и помчался на колеснице в Афины. Сократ вернулся в Афины вместе с отрядом гоплитов, в котором оказался его друг Критон. На площади у Помпейона, сразу же за Дипилонскими воротами, для воинов, вернувшихся из Элевсина, были накрыты столы, где вино в тот день лилось рекой, а юные гетеры под звуки флейт и бубнов танцевали и пели без устали.
Сократ вернулся домой только под утро, пел, входя во двор, всполошил гусей и разбудил соседа, следом за которым из дома вышла и его дочь Мирто. Сократ тут же принялся благодарить их за то, что они присматривали за домом и за гусями во время его отсутствия, что он, как только получит деньги за участие в походе на Эвбею «и ещё кое за что», добавил он хвастливо, тотчас сделает им подарки: соседу подарит новый плащ, а Мирто — браслет с камнями-самоцветами. Сосед хмурился, слушая его пьяную болтовню, а Мирто смеялась, потому что он на самом деле был смешон — держался за ограду, едва не выворотив из неё камни, потому что его качало, и так выпячивал и без того выпяченные губы, будто хотел ими через ограду дотянуться до девушки. Мирто разбудила его, когда солнце было уже высоко в небе — он уснул под навесом среди сваленных там могильных камней. Они не успели ни обняться, ни обмолвиться двумя словами, как в калитке ограды появился чёрный скиф-глашатай и заорал во весь голос:
— Сократу, сыну Софрониска, явиться с оружием и провизией к Пирейским воротам для отправки на Эвбею — приказ Перикла! Приказ Перикла — срочно явиться к Пирейским воротам Сократу, сыну Софрониска!
— С этим Периклом не соскучишься, — сказал, вздыхая, Сократ. — Но и ослушаться его нельзя, — пожалел он опечалившуюся Мирто, поглаживая её по плечу. — Так что укради мне у отца с десяток лепёшек и головку сыра, потом я всё верну.
— Да уж ладно, — сказала Мирто, — сам вернись.
— Это я тебе обещаю, как если бы уже вернулся, — постучал себя кулаком по груди Сократ.
В Пирее были собраны самые разные суда: и круглые, купеческие, и широкие, грузовые военные, и боевые триеры. Гоплиты, стрелки, лучники, пращники грузились на них всю ночь при свете факелов в бухтах Зеи и Мунихия. Сократ оказался на купеческом судне, которое утром вышло под широким и высоким парусом из бухты и, обогнув мыс и миновав Саламин, оказалось в Саронийском заливе, держа курс на Сунион, где в голубом мареве белел храм Посейдона над обрывом, с которого бросился в море несчастный царь Эгей, отец Тесея. Другие корабли, более быстроходные, вскоре обогнали купеческую посудину, на которой плыл Сократ, — другие шли на длинных вёслах, а «кругляк» Сократа лениво колыхал свой тяжёлый парус не лёгком ветру. Здесь не скрипели натужно уключины, не свистела флейта келевста, здесь было тихо и всегда можно было укрыться от палящего солнца в тени паруса, подставив лицо воздушным волнам. Сократа вовсе не огорчало то, что его судно причалит к берегу Халкиды Эвбейской позже других — ведь никто из бывалых солдат не торопится на войну, но вручает себя воле богов, и чем ленивее боги, тем спокойнее солдату. К тому же, к удовольствию Сократа, он снова оказался на судне вместе с другом Критоном, который позаботился о себе — а стало быть, и о Сократе — лучше, чем Сократ: среди его провизии оказались не только лепёшки и сыр, но и вино, и запечённые в тесте дрозды, и пирожки с круто прочесноченным мясом, и рыба, и фрукты. Вина было вдоволь, целая большая амфора, которую втащили на судно рабы Критона, да и всего другого тоже. Правда, вскоре к Сократу и Критону присоединились ещё двое гоплитов, но вина и еды хватало всем без ущерба для хозяев, хотя Сократ поначалу ворчал, упрекая своего друга Критона в излишней щедрости. Таким образом, плавание во многих отношениях оказалось приятным. Они плыли даже ночью, не причаливали на ночлег к берегу — на судне было достаточно места на палубе и в трюмах, чтобы улечься, прикрывшись плащом, и безмятежно уснуть, тогда как триеры с заходом солнца устремлялись к берегам — на триерах не найти ни места для сна — там все сидят, прижавшись друг к другу, ни места, где разогреть и приготовить пищу. Из-за того что весельные корабли причаливали ночью к берегам, а парусные не останавливались, к Халкиде они подошли почти одновременно. Подготовка к штурму крепостных стен здесь не прекращалась и в те дни, что Сократ — и Перикл, разумеется! — был в Афинах и Элевсине, теперь же, с прибытием подкрепления и главнокомандующего, работа закипела с новой силой.
Штурм начался через пятнадцать дней и длился всего один день — халкидяне защищались плохо и число защитников оказалось немногочисленным. Так что потерь со стороны афинян было так мало, что это не озлобило их и не побудило к ответной мести. Штурмующие к вечеру перебрались через стены, открыли городские ворота, и армия афинян вошла в Халкиду, не встречая сопротивления. Вопреки приказаниям Перикла были всё же грабежи — победители набрасывались главным образом на винные погреба и склады продовольствия, но порядок вскоре был восстановлен, часть войска уведена в казармы и палестры, другая часть возвращена на суда. Отряд Сократа остался в городе, ему была поручена охрана центральной площади, где уже на другой день после падения Халкиды было созвано Народное собрание, на котором выступил с речью Перикл. Высокий помост, с которого он говорил, был окружён сотней телохранителей, чего никогда не случалось в Афинах, хотя Совет Пятисот несколько раз выносил на заседание Экклесии решение о назначении Периклу вооружённой охраны. Экклесия утверждала эти решения, но Перикл отказывался от какой-либо охраны иод тем предлогом, что всякий вооружённый отряд, находящийся постоянно под началом стратега в мирное время, может быть использован — при злом умысле стратега — для государственного переворота и установления тирании.