— Что у тебя в сундучках? — поинтересовалась Феодота, когда Аспасия уже вместе со служанками покидала веранду. — Покажешь мне потом?
Это был самый приятный вопрос: Феодота, задав его, тем самым как бы открылась — да, она женщина, обыкновенная женщина, любопытная, которой нравится заглядывать в сундучки и шкатулки других женщин, где хранятся наряды, украшения, благовония, пудры и мази, щипчики и пилочки, всякие мелочи, которые могут рассказать об их владелице больше, чем самые откровенные слова.
Ванная комната, куда привели Аспасию служанки, была просторной, с мозаичным полом, со стенами, выложенными разноцветными изразцами, из которых складывались рисунки цветов, экзотических растений, животных и птиц. Здесь было светло, приятно пахло. Лежаки для умащивания тела благовониями, красивые сосуды и шкафчики — всё сияло чистотой.
— Я хотела бы воспользоваться своими натираниями и содой, — сказала служанкам Аспасия. — Принесите мои вещи и тот сундук, в котором одежда.
Не успела Аспасия раздеться, как вместе со служанками, принёсшими сундуки, в ванную вошла Феодота.
Бросила быстрый взгляд на обнажённую Аспасию, потом на сундуки и спросила:
— Покажешь, что у тебя там?
— Конечно, — ответила Аспасия, сняла с шеи шёлковый шнурок с ключиками и открыла обитый медью сундучок, в котором хранились всевозможные косметические безделушки: изящные флакончики с маслами и красками, блестящие миниатюрные кусачки для обрезки ногтей — их она приобрела ещё в Милете, — ножницы, подаренные ей братом Феодоты, зеркала с позолоченной отражающей поверхностью, принадлежащие некогда её матери и, значит, купленные отцом, баночки с гримом, коробка с тончайшего помола содой для мытья тела, два парика — один белый, другой огненно-рыжий, которые она никогда не надевала: у неё были свои прекрасные волосы, золотисто-белые, какие редко встретишь у гречанок, тут же были румяна, белила, мирра, пемза — пемзой хорошо очищаются от грубой кожи подошвы ног. Первое, что взяла в руки любопытная Феодота, были яркие нагрудные ленты.
— Ты можешь вполне обходиться без них, думаю, — улыбаясь, сказала она Аспасии. — У тебя такие аккуратные и упругие груди, как яблочки.
Аспасия немного смутилась и прикрыла груди руками.
— Зачем же прячешь? — громко рассмеялась Феодота. — Это ты должна показывать прежде всего.
Потом они рассматривали пурпурные кружевные оборки и другие ленты — для ягодиц.
Феодота жадно принюхивалась к мазям, изготовленным из разных водорослей, семян и трав, хвалила, быстро узнавала, какая мазь для чего предназначается, — у самой в настенных шкафах стояли десятки таких же баночек.
Затем они раскрыли шкатулку с украшениями, в которой заключалось всё богатство Аспасии — золотые серёжки, гребни, колье и браслеты с драгоценными камнями, колечки, пряжки, цепочки, цветные камешки в булавках, которые можно было прикреплять к пряжкам, застёжкам для волос, ремешкам для лодыжек.
Платьев у Аспасии было хоть и немного, но все сшиты на манер тех, что носят богатые гетеры: мягкое шерстяное одеяние так и заскользило по рукам Феодоты — такое оно было тонкое и шелковистое; утренний наряд, в котором удобно сидеть перед зеркалом, — белый, почти прозрачный, с узорами на груди из золотых змеек; платье, окаймлённое ярким пурпуром с двух сторон, — в таком женщину увидит даже слепой, а зрячий обомлеет от восхищения; платье со шлейфом, длинное, нарядное, для торжественных выходов, — в таком может выйти к гостям и царица.
— Я покажу тебя сегодня же, — сказала Аспасии Феодота. — Но это не значит, что ты сегодня же кому-то достанешься. Нет, ты слишком большая драгоценность, чтобы оказаться в руках первого, кто тебя пожелает. Тебя ждёт великая судьба.
Аспасия совсем разнежилась, пока служанки мыли и умащивали её маслами и благовониями — не хотела вставать с мягкого тёплого ложа, её клонило в дрёму, капризничала, когда её одевали, потребовала, чтобы вместо воды ей подали сладкого вина.
Служанки Феодоты изящно завили ей волосы, подстригли и отполировали ногти, покрыв их затем золотой пудрой, сами выбрали для неё украшения — ожерелье, браслеты и серьги, нарядили в благоухающее пурпурное платье, в расшитые золотом белые туфельки, а к ремешкам на лодыжках прикололи сверкающие радужными искрами камешки.
Привели к Феодоте, которая сидела в своей светлой комнате с завешенной зелёной вуалью дверью, выходящей на широкий балкон, тянущийся вдоль всего перистиля.
Феодота куталась в длинный белый пеплос, сквозь который просвечивали груди и плечи; игриво встряхнув головой, отчего распущенные чёрные волосы вздыбились как грозовая туча, в которой бриллиантовой молнией сверкнул камень диадемы, она развела руками от восторга, увидев красавицу Аспасию, и сказала:
— Хороша! Будешь стоять справа и чуть поодаль от меня, когда я стану позировать старику Полигноту.
— Позировать? Старику? Зачем? — удивилась Аспасия. — И что это значит — позировать? Становиться в разные позы?
— Фу! — махнула на неё рукой Феодота. — Я и забыла, что ты островитянка.
— Я из Милета, — напомнила Феодоте Аспасия.
— Это всё равно. Позировать — это значит находиться перед живописцем, который тебя рисует, быть ему натурщицей. Сегодня меня будет рисовать сам старик Полигнот.
— Чем же он знаменит? Ты сказала: «Сам старик Полигнот...»
— Когда побываешь в Пёстрой Стое, тогда поймёшь. Там на стене есть его картина, которая называется «Греки после взятия Илиона». Ты должна знать, что такое Илион, если правда, что ты читала Гомера.
— Я читала Гомера и знаю, где Илион, куда Агамемнон, царь Микен, привёл войско, чтобы отбить у Париса Елену, жену своего брата Менелая...
— Хорошо, хорошо, — остановила Аспасию Феодота. — Теперь я вижу, что ты читала Гомера. Очень хорошо. Но давай вернёмся к Полигноту. Старик будет рисовать мою фигуру, моё лицо и эти прозрачные одежды — никто в Элладе не может сделать это лучше, чем он. И он не нашёл для этой своей работы натурщицу лучше, чем я. Красивее, чем я, — не без хвастовства добавила Феодота. — А ты будешь стоять справа от меня... Это всё, что от тебя сегодня требуется. Мои девушки будут прогуливаться по залу в голубых и розовых прозрачных одеждах, а ты будешь стоять — в пурпуре, в золоте, красивая и стройная, как статуя.
— И как статуя молчать? — спросила Аспасия.
— Сегодня тебе лучше помолчать, — ответила Феодота. — Я не знаю, умеешь ли ты хорошо разговаривать с мужчинами, так же хорошо, как ты хороша собой. Конечно, если Полигнот спросит тебя о чём-нибудь, ответь ему, но обдуманно и без стремления блеснуть. Скромно и обдуманно.
— Так и поступлю, — согласилась Аспасия. — А если ко мне станут приставать с вопросами твои девушки?
— Не обращай на них внимания. Они — только бабочки, которые порхают вокруг прекрасного цветка.
— Прекрасный цветок — это ты? — дерзнула спросить Аспасия, словно какой-то демон дёрнул её за язык.
— Разумеется, — ответила Феодота с интонацией, после которой Аспасия не решилась бы возразить, даже если пожелала бы: Феодота, несомненно, была прекрасна.
Чёрные длинные волосы, белый прозрачный пеплос, золотистое тело, лицо Афродиты, певучий голос, гибкие руки, длинные пальцы в перстнях, переливающийся и бьющий лучами бриллиант на диадеме и, словно розовые кораллы, пальчики на ногах.
— Сейчас пойдём, — сказала Феодота. — Ты понесёшь мой шлейф?
— Охотно, — ответила Аспасия.
Этот зал скорее походил на экседру и конечно же не предназначался для жилья, так как у него было только три стены, а четвёртая сторона, открытая от потолка до пола, смотрела в сад, на юг, где сквозь листву сияло летнее яркое солнце, заполняя светом всё помещение. От стены до стены здесь было шагов двадцать, так что в зале одновременно могло разместиться десятка два, а то и больше пиршественных лож — для этого, вероятно, он и предназначался, если судить по росписям на стенах: там всюду среди цветов и зелени пировали юноши и девушки. Но сейчас в зале не было лож и столиков, а было только одно то ли большое кресло, то ли трон, увитый лианами и цветами. На этом троне можно было не только сидеть, но при желании занять любую позу полулежа, склонившись на разноцветные шёлковые подушки — таким Аспасия представляла себе трон персидского царя или царя Лидии. Но этот трон, как легко можно было догадаться, предназначался не для царя, а для Феодоты. Она должна была возлечь на него в грациозной позе перед живописцем Полигнотом.
Когда Аспасия и Феодота вошли в зал, он был ещё пуст, безлюден. Но Феодота сразу же направилась к роскошному креслу, устроилась в нём, откинувшись на подушки и обнажив груди, сказала Аспасии, указывая рукою на дверь, за которой в отдалении слышались женские голоса:
— Выйди туда и позови девушек.
Дверь вывела Аспасию всё на тот же балкон перистиля, на котором у лестницы, ведущей с балкона во дворик с фонтаном и алтарём Гестии, толпились голубые и розовые девушки-бабочки.
— Пора, девушки, хозяйка зовёт вас! — крикнула им Аспасия.
Те загалдели и застучали ножками по балкону, будто табунок жеребят.
— А нас? Нас она не зовёт? — спросил Аспасию голос с противоположной стороны перистиля. Это был мужской голос, низкий и зычный, как рог келевста на персидском судне. Аспасия повернулась на голос и сразу же увидела его владельца — высокого седого старика в длинном жёлтом гиматии с суковатой чёрной палкой в руках. Рядом с ним стояли полуобнажённые рабы. Их было два. Каждый из них держал в руках что-то наподобие ящиков, в которых, как догадалась Аспасия, находились краски, кисти и другие принадлежности живописца.
— Вы Полигнот? — спросила старика Аспасия.
— Я-то Полигнот, — ответил он, — а ты кто?
Аспасия не ответила, спросила Феодоту:
— И Полигнота звать? Он там, — указала она на дверь.
— Да, зови, — ответила Феодота, лихорадочно поправляя волосы и меняя позу. — Всех зови, кто там есть.
Аспасия перегнулась через балконные перила и громко сказала:
— Все идите! Все!
— Ты кто? — окружили её голубые и розовые девушки, когда она вернулась в зал. — Как зовут?
От них так пахло благовониями, что Аспасия чуть не задохнулась, будто окунула вдруг лицо в корзину с ароматными цветами. Собралась ответить им, но Феодота скомандовала резким голосом — Аспасия очень удивилась, что у Феодоты может быть такой голос:
— Все займитесь делом!
Девушки закружили по залу в бесшумном танце, взмахивая руками, как крыльями, Аспасия же стала за креслом Феодоты с правой стороны. Солнечный свет не падал на неё прямо, солнце было над крышей, но она была так же хорошо освещена, как и Феодота, — пурпурная и золотая, как изваяние Афродиты.
Вместе с Полигнотом пришли не только его рабы, но и ещё пять или шесть мужчин, очень молодых и шумных.
— Полигнот, прикажи Феодоте, пусть она сбросит пеплос! — сказал один из них, обращаясь к старику живописцу. — Мы готовы уплатить ей за счастье созерцания!
— И та пусть разденется, — сказал другой, — указывая на Аспасию. — Хотим видеть слоновую кость тела, а не ткань из шерсти. Кто ты? — спросил Аспасию мужчина. Он был среднего роста, курнос, лобаст, выпячивал сладострастные толстые губы и поводил большими глазами, выступающими, как у рака, из глазниц.
— Я Аспасия из Милета, — ответила ему спокойно, как учила её Феодота, Аспасия.
— А теперь спроси меня, кто я, — предложил ей всё тот же мужчина.
— Это Сократ, — сказала Аспасии Феодота. — Он говорит о себе, что его каждая собака в Афинах знает. Многие называют его мудрецом, а сам он называет себя шмелём, который жалит всех своими вопросами. Будь осторожна с ним, Аспасия.
— Но пусть же Феодота сбросит пеплос! — потребовал тот, что заговорил первым. — Нельзя пить вино, которое закупорено в сосуде. Так и красотой нельзя насладиться, если она спрятана под покрывалом.
— Мне надо изобразить покрывало, а затем я разрешу Феодоте полностью обнажиться, — пообещал Полигнот, уже приступивший к работе: на гладкой широкой и высокой доске, которую установили перед ним его рабы, уже появились первые штрихи и мазки. — Но разговаривать можете с Феодотой сколько душе угодно, — разрешил он своим спутникам, — и о чём угодно. Но подходить к ней и трогать руками нельзя! — прикрикнул он на Сократа, который направился было к Феодоте. — Нельзя мельтешить у меня перед глазами.
— А к ней можно? — указал Сократ на Аспасию.
— К ней можно, — ответил Полигнот. — Я на неё не гляжу и её не рисую.
— А зря, — сказал Сократ, приблизившись к Аспасии. — Она прекрасна. — Он обошёл Аспасию вокруг, почти так, как это сделала при первой встрече Феодота, только глаза его смотрели не столько испытующе, сколько восхищённо. Он даже поцокал языком, когда оказался у неё за спиной, и легко прикоснулся пальцами к её волосам.
— Настоящие, — сказал он себе. — Совершенно настоящие. — И, уже обращаясь к Аспасии, воскликнул: — Клянусь Герой, ты божественна! Идите же сюда! — позвал он других мужчин, праздно стоявших возле Полигнота. — Посмотрите на неё. Ведь Феодота не зря поставила её здесь. Скажи зачем, Феодота!
— Чтобы Сократ мог порассуждать о красоте, — ответила Феодота.
— А не боишься, что эта юная красота затмит твою зрелую красоту?
— Ты сам говорил, что не бывает половины красоты, или трети, или четверти. Красота или есть вся сразу, или её вовсе нет. Так что одна красота не может затмить другую, не правда ли, Сократ?
— Вы слышали? — обратился к мужчинам Сократ. — Она, я говорю о Феодоте, схватывает мудрость на лету, а вы даже ползущую медленно догнать не можете.
— Это ведь простительно, если даже Ахилл, как известно, не смог догнать черепаху, — сказала Аспасия.
Глаза у Сократа выпучились так сильно, что стало страшно, как бы они не вывалились совсем.
— Это как же так?! — подступил он почти вплотную к Аспасии, так что она почувствовала на своём лице его дыхание. — Быстроногий Ахилл не смог догнать черепаху?!
— Не я так утверждаю, а Зенон Элейский, — ответила Аспасия. — Тот, что учился у Парменида и, говорят, был его любовником.
— Как же он объясняет такую невероятную слабость Ахилла?
— Рассказать трудно, но можно показать на чертеже.
— Покажи! — потребовал Сократ, взял Аспасию за руку и повёл к Полигноту. — Отдай кисть, — сказал он Полигноту, подведя к нему Аспасию. — Пусть она на доске, вот здесь, сбоку, нарисует линию и объяснит нам задачу.
Полигнот молча уступил Аспасии кисть и указал на участок доски, свободный от контуров Феодоты, где можно было нанести линию. Аспасия, не глядя на Феодоту, которая, как ей думалось, без одобрения отнеслась к её затее, сразу же принялась за дело, провела линию и, деля её на отрезки, обозначавшие путь черепахи и путь Ахилла, рассказала, почему быстроногий Ахилл, по утверждению Зенона, никогда не сможет догнать медлительную черепаху.
— Клянусь гусем, — сказал восхищенный Сократ, — у этой девочки впереди славная судьба!
— Пусть она разденется, — сказал кто-то из друзей Сократа. — Посмотрим, так ли она хороша, как умна. Я заплачу.
— Сколько? — спросила Феодота.
— Два обола — как за любую другую девочку, которые здесь порхают, подобно мотылькам.
Под медленные и мелодичные звуки флейты девушки скользили в изящном танце вдоль расписанных стен, на фоне ярких цветов и буйной зелени, будто бабочки на сочном цветущем лугу.
— Нет, — ответила Феодота. — Эта девочка не продаётся. Она моя гостья.
— Гостья гетеры разве не гетера? — возмущённо спросил всё тот же гость.
— Ты мой гость, и будь ты женщиной, считался бы ты также гетерой?
Остроумие Феодоты рассмешило всех, навязчивый гость умолк, и тогда снова заговорил Сократ, обращаясь к Феодоте:
— Должны ли и мы платить тебе за то, что любовались твоей красотой? — спросил он Феодоту. — Или хватит и того, что тебе заплатит Полигнот?
— Рассуди сам, — уклонилась от ответа Феодота.
— В том-то и трудность, что справедливо рассудить вряд ли удастся. Если от любования твоей красотой больше пользы получили мы, то и платить должны мы. Но если тебе полезнее было показать себя нам, то платить должна ты или по меньшей мере не требовать, чтобы платили мы. Теперь скажи, кто же из нас получил больше пользы?
— Какая же мне от вас польза? — засмеялась Феодота. — Вы на меня глазеете, некоторые даже норовили потрогать меня, девочки мои для вас танцуют — и я же должна вам платить?