Ниян на ноги поднялся, меч в руках несколько раз подкинул, глядя на сверкающее лезвие, сунул в ножны:
– Так как? Поможешь?
– Что ты уже придумал?
– В свои владения ее отправлю на рассвете, сопровождать ее будешь. Чтоб ни один волосок с головы не упал.
Врожка от ярости даже ногой топнул.
– Куда? К себе во дворец? Ты в своем уме?
– Это значит – нет?
– Это значит – НЕТ! И не брат я тебе, а оруженосец, царем приставленный. Отвечаю за тебя перед ним.
– Конечно! Золото глаза застилает? Ждешь свою долю за избранниц? Похвалы и царской милости? Мечтаешь ко двору попасть? Там толпу веселить?
Карлик вместо ответа начал кривляться и танцевать, это могло бы выглядеть смешно, но выглядело жутко, потому что глаза скомороха оставались серьезными и лицо походило на маску.
Меня маменька рождала,
Мать-земелюшка дрожала.
Я от маменьки родился,
Сорок сажен откатился.
Несколько раз через себя перепрыгнул и на руках прошелся, дрыгая ногами и колокольчиками на обуви позвякивая.
Пляшучись меня мать родила,
Да со похмелья бабка выбабила,
Окупали в зеленом вине,
Окрестили во царевом кабаке*1
Ниян вслед ему посмотрел прищурившись, а по щекам черная чешуя волнами всколыхнулась. Ну и хрен с ним, со скоморохом. Не хочет помогать, Ниян и без него справится. Не отдаст, и все. Оставит со своими воинами ожидать, пока избранниц примет встречающий. А потом просто к себе унесет Ждану, и никто не прознает, что девок тринадцать было. Его люди болтать не станут. Все ему преданы. Жизнь за него отдадут, если он попросит.
А умом понимает, что Врожка прав, и что с этого момента нарушил он все законы Нави, и не будет ему прощения, как и Мракомиру. И какой-то части него плевать на это. Плевать на все. Пусть изгонит его Вий. Земель ему хватит и воинов хватит эту землю защитить. Где писано, что он вечно служить брату обязан? А сам понимает, что писано это внутри мечами и саблями предков, головы сложивших за мир в Нави, нечисть приструнивших и законы заставивших соблюдать. Родился он с этими истинами и умирать с ними будет. И служит не брату, а Нави.
Огонь в пещере развел и глаза закрыл, а перед ними всегда только ее лицо и волосы длинные, кольцами на концах закрученные. Вкус и запах, голос жалобно выстанывающий «твоя… твоя… твоя», пока он языком змеиным изнутри всю ее вылизывал, сотрясаясь всем телом от острейшего удовольствия дарить ей наслаждение и сдерживаясь, чтобы не разорвать ее на куски, смиряя монстра лютого. А потом ненавидел себя, когда кружил над телами мертвыми девичьими, усыпавшими луга зеленые.
Смотрел, как кожу белую бороздят раны рваные, и понимал, что рано или поздно такие же на ее теле появятся. Жизни отбирал, чтобы она жила, и потом слово себе давал, что не приблизится к ней, не взглянет больше, не заговорит. Но стоило только взглядом с ее глазами встретиться, и его лихорадить начинало от непреодолимого желания впиться в нее и не отпускать. Пусть даже сам никогда не познает с ней ничего кроме этих ворованных минут болезненного счастья. Его она. Он выбрал. И плевать на Навские законы!
Флягу с зельем открыл и понюхал вьющийся зеленый дымок. Пару глотков и забудется во сне. Поднес к губам и замер… Он ее почувствовал еще до того, как вошла. Опустил флягу и голову в ожидании вскинул.
Человечка вошла в пещеру и остановилась напротив костра, так что его от нее пламя отделяло. Смотрит на ее лицо бледное и на то, как по коже блики огненные мечутся, а языки пламени образ, сводящий Аспида с ума, облизывают, и он сам готов на что угодно, лишь бы прикоснуться к ней. Пальцы сводит и кости ломит от желания этого дьявольского. Потому что красивая до слепоты, потому что тело просвечивает через ткань тонкую, и он уже знает, какое оно на вкус и на ощупь.
– Уходи, – мрачно, чувствуя, как от этих слов все внутри в камень превращается. Она головой отрицательно качнула.
– Уходи, я сказал. Не смей приближаться.
А она шаг к нему сделала, к самому огню.
– Не гони… огня не побоюсь. К тебе пришла. Думала о тебе всю ночь.
– Высечь прикажу. Места живого на тебе не оставлю.
А у самого в груди тесно стало и дышать невозможно. Боль адская, словно в первый раз чешуя каждое сухожилие вспарывает и продирается сквозь плоть наружу.
– Прикажи.
И в огонь шагнула, а он тут же его одним взглядом заставил по полу стелиться и от ее босых ступней в разные стороны расползаться. Чтоб ноги ее не лизнули, чтоб даже огонь не касался того, что ему принадлежит. Иногда ему хотелось стихиями повелевать, как волхв, или дождем стать и на кожу ее пролиться каплями серебряными, стекать в каждом уголке вожделенной плоти, впитываться в нее, отравлять своим безумием диким. Или ветром стать и в волосах ее путаться, в складках одежды и под ними, обнимать ее всю, когда захочется, шелестеть ей на ухо о том, что жизни без нее нет, и что, если умертвит ее, сам себя живём сожжет.
А девчонка тонкими пальцами тесемки ночной рубахи дергает и руки убирает, белая ткань по ее телу медленно вниз ползет и к ногам падает. И внутри уже лава адская разливается, от похоти кровь вскипает клубами пламени, и дракон мечется, ищет выхода на волю. Смотрит на ее тело обнаженное белоснежное с округлой грудью, затвердевшими сосками светло-розовыми и вниз к мягкому животу, к выемке пупка, к скрещенным ногам и треугольнику межу ними. Кожа гладкая, отсвечивает перламутром, как раковины морские изнутри, и губы коралловые, а в глазах ее он уже давно себя потерял, утонул в ненавистной заводи то ли соленой, то ли сладкой.
От возбуждения огонь лизнул его самого изнутри, причиняя боль. Если зверь выхода не находит, он своего хозяина сжигать начинает. Заскрежетал князь зубами, сжимая руки в кулаки, чувствуя, как огонь жжет гортань, как ползет наружу сполохом смерти Аспид, как его тело кольцами вьется, разрывает вены. Как долго сможет сдерживать тварь? Смотреть на ее голое тело и сдерживать самый естественный животный порыв своей сущности – покрыть свою самку, даже если ее это убьет.
– Убирайся, Жданааа!
– Нет.
И к нему идет, переступает через огненные ленты, выстилающие пол пещеры. А ему реветь хочется, орать так, чтоб голосовые связки сорвать… потому что, если возьмет – убьет. Разорвёт эту маленькую плоть собой огромным, вспорет ее чешуей и шипами и исполосует когтями. Он видел, какими они после него становятся, и в глаза их полные ужаса и боли смотрел... Не выдержит его человечка… а он себя остановить не сможет, превратит ее в ошметок мяса. Неуправляем зверь, когда жаждет похоть свою удовлетворить.
Подошла почти вплотную… дразнит запахом, так дразнит, что у Аспида огонь кожу плавит изнутри, и от боли перед глазами темнеет.
– Я думаю о тебе. Постоянно. Это так больно и невыносимо. Когда не вижу, здесь болит.
Руку его взяла, а он адским усилием воли держит дракона и дрожит весь. Прижала ладонь к своей голой груди, и твердый сосок ему в ладонь уткнулся. В паху взвилась боль мучительная, и плоть каменная дернулась в дикой, звериной жажде обладания. Тяжело дыша, слова сказать не может, смотрит на нее, на кожу молочную, на глаза широко распахнутые, в которых его собственные отражаются.
– Хочу тебе принадлежать… хочу, чтоб любил меня.
И в ту же секунду зверь вырвался наружу, прорвал телесную оболочку, взметнулся вдоль хребта каменными шипами, раззявил пасть адскую и взревел, изрыгая пламя. ЕЕ глаза от ужаса широко распахнулись.
– Бегиииииии!
Заорал уже не в силах контролировать обращение, ощущая, как начали рваться мышцы и сухожилия, как разворотило грудную клетку и затрещал череп.
А она на него смотрит и с места не двигается…
– Бегиииии! – и столп пламени совсем рядом с ней, волной отшвыривая Ждану назад, на спину, на камни. Смотрит, как она на пол сползает и ревет сильнее прежнего, глотая огненные столпы, проламывая в пещере еще один ход, выдираясь наружу со страшным ревом, поджигая все, что попадается на пути, так, что шары огненные по траве катятся, и ящеры с ведрами мечутся, тушат пожар.
А на утро после суматохи, когда дым расстелился по побережью белым вонючим туманом, а выжженная дотла трава превратила берег в черное покрывало… одну из избранниц нашли мертвой в озере. То ли утопла, то ли утопили. Теперь их стало двенадцать.
Тело девушки принесли к Нияну и у ног его положили. На шее водоросли запутались и вокруг глаз синева, рот приоткрыт, и из него вода тонкими струйками вытекает. Князь к Врожке обернулся, а тот взгляд опустил в землю. Аспид челюсти стиснул до хруста, чувствуя, что вот-вот зубы начнут крошиться. Неужели предал его Врожка. Сам проблему порешал и одну из невест убил? Осмелился против князя пойти?
И взгляд на смертную бросил – стоит поодаль с ужасом на тело девушки смотрит, одета в сарафан бирюзовый и рубаху пышную пурпурными и золотыми нитями вышитую, волосы в косы толстые заплела… ведьма. Опутала его, околдовала, с ума свела. Из-за нее все. Ослушалась. Не ушла. Зверь внутри пламя изрыгнул, превращая кровь в кипящую лаву ярости.
– Привязать обоих. Скомороха и человечку – сечь буду. Чтоб другим не повадно было мои приказы не исполнять.
…Окрестили во царевом кабаке *1 – русская народная.
ГЛАВА 13
{Я уснула в камере пыток,
Где на стенах тиски и клещи,
Среди старых кошмаров забытых,
Мне снились странные вещи.
Заглушала музыка крики,
Столько памяти в каждом слове,
Я уснула в камере пыток,
На полу, в луже чей-то крови.
Я уснула ночью глубокой,
В страшной чаще,
Зарывшись в листьях,
Среди диких чудовищ, голодных,
О своей не заботясь жизни.
(с) Flёur}
Взгляд на него подняла и подбородок вздернула. Пусть высечет, пусть хоть кожу живьем снимет. Ни о чем не жалею. Ни об одной секунде. На моей коже от его пальцев невидимые следы остались, а в груди вместо сердца огненный шар полыхающий. И никогда этому огню не погаснуть, он скорее меня саму дотла сожжет, чем уймется. Мне кажется, я словно прозрела… словно на меня обрушилось озарение, и я вспоминала, как там… на земле, там, в моем мире мне казалось, что следом кто-то ходит… в окна заглядывает, жизни не дает. Как в темноте чьи-то глаза светились и шаги позади слышались. А я, глупая, Богу молилась и со светом засыпала, думала – с ума схожу, думала – видится мне все это, кажется. И силуэт человеческий в сумраке за деревьями, и хвост змеиный в траве или зарослях.
«Ты меня выбрал… ты ходил за мной… ты снился мне, и ты на ухо шептал. Ты в окна мои смотрел, и ты оберегал. Кольцо твое… я все вспомнила. Видела я. Тебя видела, хоть ты и старался быть невидимым! За что наказываешь? За то, что с тобой быть хочу? За то, что кольцо твое на своем пальце ношу? За то, что себя твоей чувствую? Ты почувствовать заставил… Твоя Ждана. Ты мне имя дал. Ты меня быть своей приговорил, а теперь отказываешься?»
Вижу, что слышит, и в глазах золотых плескается ярость звериная. И я знаю почему – он мог меня погубить. Там, в пещере, когда одежду скинула и в пламя шагнула – увидела, как золото в его глазах застыло и почернело на несколько мгновений, словно ржа его побила.
«– Бегиииииии, Жданааа!»
Боялся сжечь, как Вий своих всех женщин. Меня же за меня и наказывает. Прищурился, голову чуть наклонил и челюсти сильно сжал. Так, что на скулах широких желваки шевелятся, и узоры его языческие на шее свой танец отплясывают. Прекрасен даже в минуты жестокости особенной варварской красотой. Все в нем с ума сводит, и каждый узор прочесть хочется, выучить и запомнить.
«Шрамом больше, шрамом меньше. На мне все твои прикосновения невидимыми рубцами останутся. Бей. Мне не страшно. Я бы еще раз пришла!».
Кивнул ящерам, и те меня к дереву потащили, сарафан стянули и за ним рубаху с треском рвать начали. А я на него оглядываюсь и в глаза… в те, что теперь смертью светятся и чем-то диким нечеловеческим. Жестокий зверь, лютый и дикий. И кажется, еще секунда и его сущность прорвется сквозь человеческую, как ночью в пещере. Но страшно уже не было… страшно лишь от того, что откажется от меня и отдаст.
– Хватит! – так громко, что деревья задрожали, и воздух всколыхнулся, как волны морские. – Я приказывал раздеть?
Обернулась на звуки борьбы и увидела, как Врожку схватили под руки, но он вдруг неожиданно отшвырнул от себя двух ящеров и сам через голову рубаху золотистую стянул. Швырнул на сгоревшую траву и руки непропорционально длинные в кулаки сжал. Невиданная сила, неожиданная для такого низкорослого, как восьмилетний ребенок. Но ящеры не удивились. Плечами повели и снова с этим неизменно холодным выражением лиц пошли на карлика. Как роботы в моем мире. Ни одной эмоции, ни одного проблеска чувств. Только чешуя под кожей поблескивает. Теперь я уже не сомневаюсь, что это именно она.
– Меня не надо силком тащить. Виноват – наказание сам приму.
– А виноват в чем? – Ниян хлыстом в воздухе щелкнул. – Ты девку погубил? Ты все по-своему сделал?
Их взгляды скрестились, и Врожка даже голову не опустил – так и смотрит на Аспида из-под бровей своих рыжих, растрепанных. Только мне отчего-то кажется, что они совсем о другом.
– Не губил я никого. Не моя это задача – губить али миловать. Я жизни не дарю и не забираю. Виноват в том, что не доглядел за избранницами, и больше ни в чем. За то и понесу наказание.
Не походил карлик сейчас на себя самого. Каким-то другим казался, и речи его были другими, и голос изменился. Словно до этого он какую-то роль играл. А может, сейчас играет? И взгляды князя и скомороха тоже изменились. На равных, что ли, Врожка смотреть на господина осмелился, иди мне показалось.
– Понесешь, как и те, кто с тобой за ней не доглядели. Емельян, всех, кто дозор нес в эту ночь – всех связать. Десять плетей каждому.
Но я уже этого не видела, меня толкнули к стволу липовому и затянули веревками да так, что дышать сил не было, ребра сдавило. Вдалеке голос Забавы услышала… последнее время слух играл со мной злые шутки, и я слышала, казалось, все, что происходит в радиусе, недоступном человеческому уху. Это сводило с ума. Проклятое место. И я теперь кем-то и за что-то проклята любить чудовище огненное… и быть отданной не ему.
– Насмерть пусть забьют ведьму эту, меньше соперниц будет.
– Какая разница – сколько? От Вия ни одна живой не уходит. Все будем в чреве Чар-горы гореть после жутких пыток. Это не брачная ночь – это страшная агония… слышала я, что про это рассказывали. Несчастная умирает под зверем еще до того, как он огнем ее жжет. Он настолько огромен, что она разрывается вся, едва его плоть в нее входит. А потом кровью истекает, пока он ее… когтями дерет и огнем добивает, изливая в агонизирующее тело свое семя. Вот что всех нас ждет.
– Это вы живыми не уйдете, а я уйду. Вас ждет, а не меня! Я не простая девка, а дочь царя жар-птиц – Феникса. Во мне самой кровь огненная. Может, я и есть избранная, потому что сущность у меня иная.
– Пелагея говорила, что под ним мрут как смертные, так и бессмертные. Разве кожа твоя не горит от огня?
– Замолчи. Много ты понимаешь? Он увидит меня и сдержит своего зверя.
– Насмешила. Ради тысяч до тебя не сдержал, а для тебя сделает исключение.
– Сделает… мне сама Перуница зелье выпить дала. Моим царь будет, и я во дворце золотом царицей стану, наследника царю рожу… коли эта сдохнет. Да и все вы!
И расхохоталась. А я зажмурилась, услышав свист хлыста в воздухе. Как же далеки они все от меня были. Не с ними я. Не о том мечтаю. Не нужны мне никакие хоромы царские, не нужны дворцы золотые. Мне нужен зверь мой лютый огненный. Я бы ему позволила растерзать себя… один раз познать его любовь и умереть. Наверное, в этом и было мое предназначение. У каждого есть свое, и я до сих пор даже не представляла, зачем живу на этом свете. Да и в моем мире об этом редко задумываешься, и смерть – она где-то там ходит, не дышит в затылок и не стелется под ногами, не рассыпается по воздуху в ядовитых семенах растений.