* * *
Часть I. Расстрел
Этот звук Никита Гурьянов никогда не спутает ни с каким другим. Подобная «музыка» сопровождала его многие годы. Били из «калашей» – минимум с двух стволов. И патронов не жалели.
Он нажал на тормоз, поймав себя на том, что рука тянется к автомату, а тело готово прийти в движение. Вот только автомата под рукой не было. И сидел Гурьянов не в БТР, а в потрепанной черной «Волге».
Сердце сдавило от недобрых предчувствий. Полковник Гурьянов немного сбросил скорость, а потом нажал на акселератор, и машина устремилась вперед.
«Волга», влетев колесом на тротуар и едва не задев урну, свернула во двор, окаймленный высотными кирпичными домами. В сознании Гурьянова билась одна мысль: «Господи, пожалей, только не это…» Но внутри уже засела заноза – предчувствие обрушившейся беды.
Когда «Волга» со скрежетом затормозила у изрешеченного пулями «Сааба» изумрудного цвета, киллеров и след простыл.
Гурьянов бросился к вывалившемуся из салона водителю. Тот скреб по асфальту окровавленными пальцами.
– Как же так, Костя?.. Как же так?.. – выдавил Гурьянов, нагибаясь над водителем и кладя его голову себе на колено.
Глаза раненого стекленели. Он попытался что-то сказать, но из простреленного легкого вырвался только хрип. На губах выступила кровавая пена.
– Ники… – все-таки выдавил он едва слышно. Из последних сил добавил: – Вика… У нее…
Он замолчал. Теперь уже бесповоротно. И мир вокруг Никиты покрылся льдом, холод от которого продрал до самого сердца. А сердце ныло тупой болью…
Гурьянов аккуратно опустил голову убитого на асфальт, подошел к задней дверце «Сааба».
Пули «калаша» без труда дырявят борта машины. И их смертельные укусы настигают беззащитных, открытых и желанных для них жертв.
– Лена… – Гурьянов судорожно вздохнул.
Жена Кости Лена и его дочь Оксана тоже были здесь. На каждую пришлось не меньше пяти пуль.
Гурьянов сжал кулак, ударил по капоту «Сааба», оставив на нем вмятину, и прислонился лбом к крыше автомобиля. Он ничего не мог поделать – из его глаз покатились слезы.
Когда взвыла сирена и во двор лихо завернул милицейский «Форд» с надписью «патруль города», полковник полностью взял себя в руки.
– Вы кем приходитесь потерпевшим? Сосед? – деловито осведомился старший лейтенант милиции.
– Брат, – сказал Гурьянов.
«У меня был брат», – подумал он. И это слово «был» подвело жирную черту, отделило его от близких людей. Теперь их нет на этой Земле. Они всего лишь были…
* * *
Художник обмакнул перо во флакон с красной тушью и сделал несколько завершающих штрихов на ватманском листе. И цокнул языком, с удовольствием оценивая свое творение.
Пожалуй, больше всего в жизни он любил этот сладостный момент, когда на бумаге проступает образ, который неясной тенью до того был закован в таинственных пространствах сознания и просился на свободу.
– Отлично, – похвалил себя Художник. – Кое-что можем.
Любимая его тема – вервольф. Лицо с точеными правильными чертами, в котором начинают проступать черты зверя. Вот сейчас зубы обнажатся, станут острыми как бритвы. Изменятся глаза, и то, что раньше глубоко дремало в них – настороженность и хищность зверя, – станет их сущностью. Покроет кожу жесткая шерсть. И уже волк готов к броску…
За последние годы он создал целую галерею яростных оборотней. Человек-волк. Волк-человек. Как ни крути – в последние годы в жизни Художника все крутилось в этой круговерти. Он любил волков…
У него было какое-то непонятное, томное, ностальгическое настроение. Лицо волка навеяло образы прошлого. В сознании возникло лицо Бузы, казавшегося тогда, много лет назад, воплощением всего зла этого мира. И вспомнился соленый вкус крови во рту – своей крови…
Было Художнику тогда четырнадцать лет. Он привычно прогуливал три последних урока и рисовал на берегу Гавриловского пруда старинную церквушку. Шпанята из третьей школы тоже убежали с уроков.
– О, бумагомарака, – завопил один из них, низкорослый, тщедушный и шустрый, подскакивая к Художнику и тыкая грязным пальцем в чистый лист, на котором только начинала обретать контуры церковь.
Художник оттолкнул грязную лапу. Но тут подоспели остальные. Шесть пацанов находились в таком веселом расположении духа, когда кажется забавным кого-то унизить.
Щелбан по макушке залепили Художнику такой, что слезы выступили из глаз.
Третья школа являлась оптовым поставщиком малолетних преступников для спецПТУ и воспитательно-трудовых колоний. И связываться с ее питомцами было себе дороже.
– Что я вам сделал? – обиженно воскликнул Художник.
Но ничего и не требовалось делать. Надо было только оказаться у них на пути. Ведь шобла – это не просто группа людей. Это некое самостоятельное жестокое существо.
Громкий гогот, глупые подначки. Художника повалили на траву. Кто-то залепил ему башмаком по ребрам.
– Не надо, – попросил он, понимая, что делает ошибку. Шоблу нельзя ни о чем просить. Шобле нравится, когда ее просят, когда боятся, когда унижаются перед ней. Тогда она становится еще агрессивнее.
– Кого-кого ты на х… послал? – завопил предводитель – толстомордый пятнадцатилетний здоровяк, гроза третьей школы и окрестностей, хронический второгодник Буза, нагибаясь и больно хватая Художника за ухо. – Художник! Репин, бля!
– От слова «худо», – поддакнул кто-то из шпанят, взял карандаш и поперек листа написал так хорошо знакомое слово из трех букв.
Художника затошнило от запаха, идущего от Бузы.
– Да пошли вы! – вдруг выпалил он.
– Ага! – Буза обрадовался и со смаком плюнул в лицо жертве.
И Художник утратил контроль над собой. Будто волна приподняла его и понесла на своем гребне.
По комплекции он был раза в два меньше Бузы, но его кулак впился прямо в эту отвратительную морду, точно в нос. Буза от удивления и боли крякнул, отступил назад, споткнулся и упал.
На миг повисло молчание.
– Ну все! – прошипел Буза с яростью. – Ща тебя в морг свезут…
И шобла навалилась на Художника. Его вжали лицом в землю. Сначала ему пытались скормить рисунок, оторвав от него кусок, но потом от этой идеи отказались. Попинали ногами и связали руки проводом.
– Может, «машкой» сделаем? – Бузе шел шестнадцатый год, и он прекрасно знал, как это принято у взрослых уркаганов.
Он взял в горсть лицо Художника… И снова этот отвратительный запах… Художник впился в эту лапу зубами, изо всей силы, так что брызнула кровь.
– Все, пидор! – Буза совсем озверел.
Художник дрался нередко, и чаще побеждал – не от силы и умения, а от бешеной злости. Но столь унизительно и жестоко его еще не били. Сознание начало уплывать.
– Кусается, бля! – Буза подпрыгнул, хотел приземлиться ногами на спину, но поскользнулся.
Художник поднял залитые кровью глаза, встретился с Бузой взором и понял одно – тот хочет его убить.
– Козел, – упрямо прошептал Художник…
– Буза, да хватит с этой мелкоты, – крикнул кто-то из пацанов.
Шобла теряла задор, понимая, куда идет дело.
– Бздите, да? – крикнул Буза.
В руке Бузы возникла тяжелая железяка типа лома.
Тут и послышалось задорное:
– Брысь, шкеты!
– Греби отсюда, мужик, – бросил Буза. Он был как не в себе. Ему хотелось использовать металлическую железяку. И он не думал, что будет дальше.
Художник перевел дыхание и прислонился к старой резиновой шине, которую ему недавно с кряканьем опустили на спину.
На берег пруда вышел невысокий, в кургузом пиджачке, небритый, с алкашным оттенком лица мужчина. Руки его были обильно татуированы. Глаза смеялись.
– Я кому сказал! Брысь! – прикрикнул он.
Шесть подростков. Да еще у одного металлический прут, у другого нож, у третьего бритва – это опасно даже для самого крепкого мужчины. Они начали окружать незнакомца.
– Бунт молокососов? – рассмеялся мужчина. И вдруг с быстротой кобры рванулся вперед, сграбастал первого попавшегося пацана, захватом зажал шею. Со щелчком вылетело лезвие ножа. – Его первого режу. А потом – как придется!
Пацаны застыли.
– Психованный. – Буза взвесил в руке прут.
– Ты вторым будешь, – пообещал мужчина.
Буза невольно отступил, что не укрылось от глаз его шестерок. Шобла колебалась. Шобла была испугана. А испуг шоблы легко перерастает в панику.
– Дядя, не надо! – истошно заорал заложник, когда лезвие надавило на шею.
Буза отбросил прут.
– Брысь отсюда, щенки! – Мужчина отшвырнул от себя пацана, наддав ему пенделя, и подался вперед, взмахнув лезвием.
Тут и послышалось долгожданное:
– Атас!
И шобла рассыпалась в стороны.
Художник так и сидел, прислонившись к шине. И всхлипывал. Из носа и раны на голове текла кровь.
Неожиданный спаситель нагнулся над ним, взял за подбородок, посмотрел в глаза.
– Это ты дуролому тому нос раскровянил?
– Я, – кивнул Художник.
– Хвалю, волчонок. – Мужчина поднял с земли папку для рисунков, отряхнул от комьев земли, взял порванный рисунок. – Знатно сделано.
Он разгладил бумагу и положил в папку. Быстро осмотрел жертву:
– Цел вроде. Вытирай сопли и пошли. Где живешь?
– За Фабричной. С матерью.
– Вот она обрадуется, – усмехнулся он.
– Ей все равно. Двенадцать часов. Она уже пьяная.
– Ну тогда давай ко мне…
Мужчина жил в Курееве – окраинном трущобном районе, состоящем сплошь из дощатых домишек – в большинстве самостроя. Здесь жило самое отпетое ворье города Дедова. Приезжали сюда гости из Ахтумска и даже из Москвы по каким-то блатным делам. Мораль у местных была простая: зону не топтал – ты не человек.
– Чаю? – спросил мужчина, когда они зашли в деревянный, с трехоконным фасадом дом.
– Если вас не затруднит, – вежливо произнес мальчишка.
Мужчина заварил чай в алюминиевой кружке, вытащил блюдце с вареньем. Себе налил стопку водки, махом опрокинул ее, закусил грибочком:
– Хороша, отрава!
Художник размешал в кружке варенье, отхлебнул сладкого чая.
– Ну как? – спросил мужчина.
– Тошнит немного.
– Настучали по голове. Это бывает. Чай пей. Жидкости надо побольше.
Художник огляделся. Его поразила стерильная чистота в комнате. В углу стояла никелированная металлическая кровать, на стене висел ковер с оленями. Деревенский колорит.
– Как тебя зовут? – спросил хозяин дома.
– Андрей.
– А я – Анатолий. Фамилия Зименко. Люди Зимой кличут… Хорошо рисуешь. – Он открыл папку, полюбовался на рисунок церкви.
– Выбросите, – произнес сдавленно Художник.
– Почему? Не хочешь напоминаний?
– Не хочу! – Художник отодвинул от себя блюдце с вареньем и хотел подняться со стула.
Зима мягко, но настойчиво усадил его обратно со словами:
– Ты, пацан, должен в рамку повесить этот рисунок. Чтобы он всегда напоминал, что «хомо хомини люпус эст».
– Что? – удивился Художник и посмотрел в смеющиеся глаза Зимы.
– В переводе с языка древних римлян означает сие, что человек человеку волк – это была единственная фраза, которую Зима знал по-латыни. – Не согласен?
– Не знаю, – пожал плечами Художник.
– Знаешь, эти молокососы тебя бы убили. Им надо было убить. – У Зимы хищно раздулись ноздри. – Они щенки. А им хочется стать волками… Да, Андрюха, человек человеку волк. Чтобы выжить, нужно быть самым свирепым волком.
– Я не знаю. – Художник поморщился от боли в ребрах.
– Правильно. Ты пока вообще ничего не знаешь. Вот я тебе и объясняю.
– Зачем?
– Потому что я тебе жизнь спас. И теперь ты принадлежишь мне, со всеми потрохами… Да шучу. – Зима сказал таким тоном, каким не шутят. – Ладно. – Он опять улыбнулся, и Художник поймал себя на мысли, что этот человек ему нравится. – Приходи, как скучно станет, волчонок…
Художнику не хотелось снова приходить сюда. Зима и притягивал, и пугал его. Но через три дня ноги сами принесли его в Куреево. И снова они пили чай с вареньем. Снова Художник услышал пространную лекцию о волках, стаях, травоядных, которые составляют большую часть человечества и созданы для того, чтобы волки на них охотились.
Дальше в судьбе Художника все складывалось, как и у тысяч таких же неустроенных пацанов. Зима таскал его с собой, притом не только в Дедове, но и в областной центр Ахтумск. В папиросном дыму, под слова фени и звон наполненных водкой стаканов мальчишка быстро научился понимать различия между гоп-стопниками и домушниками, узнал, чем отличается форточник от майданщика и какие нравы царят за колючкой. Немало наслышался он о самом болезненном для блатных текущем моменте – о новых то ли фраерах, то ли бандитах, которых прозвали «комсомольцами». Они жестоко, с жадным нахрапом, не боясь ни чужой, ни своей крови, часто не думая о последствиях, атаковали растущие как на дрожжах кооперативы. Тогда только начинало входить в обиход понятие «рэкет».
Зима подкармливал паренька – давал и продукты, и немножко денег. И наконец в жизни Художника произошло несколько судьбоносных и закономерных событий.
– Пора к делу приучаться, – заявил однажды Зима. – В десять вечера приходишь ко мне.
Этой ночью они подломили магазин.
– Учись, волчонок, – сказал Зима, раскладывая инструмент.
Художник светил фонариком, и в его бледном свете Зима принялся за несгораемый ящик, где должна была быть выручка и зарплата работников.
Ящик сдался через пятнадцать минут. Вытерев рукавом пот со лба, Зима распахнул дверцу, вытащил несколько тугих пачек денег и резко кинул:
– Двигаем отсюда в темпе вальса.
Увидев, что Художник хочет прихватить со стола какую-то безделушку, ударил его по руке и прикрикнул:
– Положь! Никогда не связывайся с вещами, если можешь взять деньги!
Когда они добрались до дома Зимы, Художник дрожал – не от страха, а от возбуждения. Ему казалось сейчас море по колено. Он пришел с первого своего дела!
При свете настольной лампы Зима вывалил на стол деньги. Казалось, что их очень много.
– Нравится? – спросил Зима.
– Неплохо.
– Треть – наводчику. Наводка верная. Человек заработал.
– А если бы неверная была?
– Тогда бы он нам заплатил деньги. Если говоришь, что там должно быть десять тысяч, значит, отвечаешь за слова. Ясно?.. Ну и тебе перепадет… Или не перепадет, а?
Художник пожал плечами:
– Как скажешь.
– Правильно, волчонок. Не верь, не бойся, не проси. Вот, возьми, на мороженое, – от общей кучи Зима отмерил пачку. – Да бери, не укусят.
Уже позже, вспоминая эту добычу, Художник трезво осознавал, что была она не особенно велика. Но тогда он ощущал себя так, как если бы получил наследство от Рокфеллера.
– Только мошной не тряси и не трепи никому языком, – напутствовал Зима. – А то оглянуться не успеешь – на нарах куковать будем.
Художник и не собирался шиковать напоказ, хвастаться. Он просто наслаждался тем, что на некоторое время отступила нищета, в плену которой он томился всю жизнь.
А еще через два дня в Ахтумске произошло другое знаменательное событие. Случилось это на квартире Людки, где собирался отчаянный блатной народ, лилась рекой водка, бывали доступные девки.
– На. – Зима протянул стакан водки Художнику в первый раз. – Сегодня можно. Поработали хорошо.
Художник проглотил обжигающую жидкость, и все поплыло перед глазами.
А потом развязная, полупьяная подруга Людки поволокла его в тесную, душную спальную. Там все и произошло.
Утром после этого им овладело странное чувство: с одной стороны, ликование, легкость, у него просто выросли крылья, с другой – он будто, поднявшись высоко, бултыхнулся потом в самую грязь…
Звонок сотового телефона развеял дым воспоминаний.
– Художник, – послышалось в трубке. – Этого коммерсанта. Ну, в общем, все… Но тут проблема.
– Какая такая проблема? – спросил Художник.