На дом сорок два вела с крыши двадцать пятого узенькая, основательно проржавевшая лесенка. Гешка частенько залезал по этой лесенке в гости к Гаврилову. Обычно он свистел снизу, и, если Гаврилов откликался, вскорости над крышей появлялась его рыжая голова.
- Доблестным защитникам двадцать пятого от гвардейцев сорок второго углового физкульт-привет! - говорил он внушительно. - Доложить обстановку на крыше…
Гаврилов докладывал, и они сидели вместе, наблюдая, как вслед за надрывным воем сирен то над одним, то над другим районом города стремительно разрастаются белые клубки разрывов.
Частенько и Гаврилов спускался по лесенке в гости к Гешке. У Гешки на крыше была железная будка, где они с Гавриловым довольно свободно могли разместиться. Если вечером было холодно, они всегда залезали в эту будку и, укрывшись старым одеялом, следили за крышей.
Однажды днем, поднимаясь по лестнице от Гешки, Гаврилов увидал, что на крыше их дома, держась рукой за слуховое окно, стоял Егупин. Он внимательно разглядывал крышу, словно примерялся, как ему удобнее пройтись по ней.
«Вот это да! - подумал Гаврилов. - Егупин-то! Как дежурить - «голова кружится».
Гаврилов присел, чтобы его не было видно, а когда снова поднял голову, Егупина на крыше уже не было.
И в тот же вечер, во время очередной тревоги, когда Гаврилов с Гешкой сидели в железной будке, прямо над ними, разрезая темноту, одна за другой полетели ракеты.
У зенитчиков на крыше фабрики Урицкого закричали:
- Вот подлец! Ребята, ребята! Вниз! Это у соседей…
Кто-то из зенитчиков стал стрелять - несколько пуль тонко пропели над головами выскочивших из будки мальчишек.
- Это у нас, это у нас, - горячился Гаврилов. - Давай, Гешка, скорей к нам…
Они прогрохотали бегом по крыше к лестнице. Задыхаясь от гнева, полезли вверх. Но на крыше дома двадцать пять уже никого не было. Гаврилов кинулся к слуховому окну. Гешка попридержал его за рукав. Потом они спустились на чердак, постояли несколько секунд, вглядываясь в кромешную тьму, прислушиваясь. Ни шороха, ни легкого движения.
- Фонарик есть? - прошептал Гешка. - Давай фонарик…
Гаврилов вытащил из брюк плоский карманный фонарик и, волнуясь, передвинул пуговку выключателя. Слабый лучик выхватил из темноты балки стропил, ящик с песком и щипцами для зажигалок. Чья-то фигура метнулась вдруг в дальнем углу чердака. Ржаво скрипнула дверь, захлопнулась. Гаврилов успел только заметить, что на голове у мужчины глубоко надвинутая кепка и светлое клетчатое пальто, как у Егупина. «Неужели Егупин? - ужаснулся Гаврилов. - Неужели он?..»
- Стой! - истошно закричал Гешка. - Стой, стрелять буду!
Когда Гаврилов первым добрался до двери, в замочной скважине дважды повернулся ключ, и послышались Торопливые шаги по лестнице.
- Стой, гад! - заколотил Гаврилов по обитой железом двери.
Дверь не подавалась, а единственный ключ Гаврилов оставил в двери, когда пришел на дежурство.
С чердака их вызволили зенитчики с фабрики Урицкого, они взломали дверь и отвели Гаврилова с Гешкой в милицию.
- Кто вас знает, ракеты с вашего дома шмаляли, а вы на чердаке сидите!..
В милиции ребята выложили все, что знали.
- Мне показалось, что это сосед наш, Егупин, - сказал Гаврилов. - Пальто такое же. Только кепку он не носит…
Гаврилову и Гешке пришлось еще часа два сидеть ночью в коридоре на скамейке, пока следователь, у которого они были, не вышел и не отправил их с милиционером домой, сказав на прощанье:
- Караульте получше, огольцы. Чуть что - к нам. А про соседа твоего, про Егупина, так тебе, мальчик, показалось просто. Мы все как следует проверили- сидел у себя на складе, продовольствие выдавал ополченцам… Есть и свидетели… Начальство характеристику хорошую выдало - работник, говорят, толковый.
Гаврилов промолчал. Но следователю не поверил. «Такие подлецы, как Егупин, на все способны. Они за деньги и ракеты готовы пускать». А когда шли домой по ночному городу, решил: «Не могло мне показаться! Такое же пальто… Да и днем он не зря на крышу вылез. Примерялся. Ну ничего, я его сам выслежу!»
Гаврилов знал, что Егупин уходит на работу в семь. Рано утром, в половине седьмого (мать все еще была на окопах), он выскользнул из дому. На улице было сыро и прохладно. Только начинало светать, и одинокие прохожие в промозглой утренней мгле походили на тени. Гаврилов постоял в соседнем парадном, подождал, когда выйдет Егупин, и пошел за ним следом - ему хотелось узнать, где работает сосед.
Егупин повернул по Среднему проспекту в сторону Первой линии и шел не торопясь, чуть сутулясь, поглядывая по сторонам. «Словно на прогулке!» - неприязненно подумал Гаврилов. Он привык, что мать всегда спешила, боялась опоздать на работу. Да и все прохожие спешили в эту раннюю пору.
Около булочной на углу Соловьевского переулка уже выстроилась большая очередь. Женщины в белых фартуках сгружали с полуторки ящики с хлебом. Около машины стоял пожилой милиционер. От хлебного запаха Гаврилову нестерпимо захотелось есть.
Перейдя через Первую и Съездовскую линии, Егупин свернул в Тучков переулок и пошел еще медленнее. Гаврилов постоял на углу, подождал. В первом этаже углового дома женщины замуровывали окна квартиры кирпичной кладкой, оставляя лишь узкие амбразуры. «Еще один дот, - отметил Гаврилов, - в несколько рядов кирпич кладут…»
Стало уже совсем светло.
В Тучковом переулке к Егупину подошла пожилая женщина, сказала ему что-то, и они вместе зашли в подъезд большого дома. «Была не была, - подумал Гаврилов, - пойду!» Его била дрожь - не то от холода, не то от волнения. В подъезде было совсем темно. В гулкой тишине слышались шаги и приглушенный разговор поднимающихся по лестнице людей, хлопнула дверь. Гаврилов постоял, привыкая к темноте, потом, разглядев под лестницей укромный закуток, спрятался там. Минут через десять наверху снова хлопнула дверь, и послышались голоса. Мужской, егупинский, и женский. Через несколько секунд Гаврилов уже слышал, о чем говорили.
- Илья Дорофеич, вы не заметили в прихожей картину? Баба в красном сарафане… Сколько бы вы дали за нее? Это ведь Репин…
- Меня не интересуют картины, - оборвал ее Егупин, - они никому не нужны… И не будут нужны. Вы мне лучше десятирублевиков еще достаньте.
- Откуда же, Илья Дорофеич, это было последнее мамино золото. И как мало вы за него дали. Только крупу и сгущенку…
Говорившие остановились совсем рядом с Гавриловым. Он слышал хрипловатое, прерывистое дыхание женщины и посапывание Егупина.
- Вам через месяц и банки не дадут… А вы - мало! Я ведь от себя отрываю… То, что с лета припас.
- Илья Дорофеич, - в голосе женщины слышалась мольба, - если не картины, то, может, сервиз? У нас есть севрский… столовый. На двенадцать персон. А, Илья Дорофеич?
- Сервиз возьму, - сухо ответил Егупин, - сами принесете завтра днем. Две банки сгущенки и три кило гречки…
Женщина горестно ахнула:
- Только?
- Да у вас этот сервиз разлетится при первой же хорошей бомбежке, - Егупин хихикнул. - А через месяц- два умолять будете, чтоб за банку сгущенки взял. Что вам на этом сервизе есть-то? Жмыхи да суп из отрубей? - И он опять хихикнул.
- Я принесу вам завтра, - покорно прошептала женщина.
Егупин вышел, хлопнув дверью, а женщина всхлипнула и медленно-медленно стала подниматься…
* * *
Из задумчивости Гаврилова вывел резкий голос: «Матрос!» Он поднял голову и вскочил. Перед ним стоял старший лейтенант с красной повязкой патрульного на рукаве, чуть поодаль два солдата, тоже с красными повязками.
Старший лейтенант молчал, ощупывая Гаврилова колючим взглядом. Сердце Гаврилова похолодело - он чувствовал, что пистолет в кармане лежит неудобно, брюки топорщатся. Сейчас старший лейтенант увидит и спросит, что это такое… Да и вообще придерется к какой-нибудь мелочи, отведет в комендатуру. Скандал, все опять сорвется, все сорвется!..
Старший лейтенант осматривал Гаврилова слишком долго, словно во что бы то ни стало хотел найти какую-нибудь небрежность в его форме. От напряжения у Гаврилова взмокла спина. Наконец старший лейтенант требовательно протянул руку:
- Увольнительную…
Торопясь, Гаврилов полез в карман, достал увольнительную, предупредительно развернул ее, протягивая офицеру, и противным сладеньким голосом сказал:
- Пожалуйста, товарищ старший лейтенант! Увольнение на сутки. Сегодня только пришвартовались…
Ему самому стало противно от своей торопливости и заискивающего тона.
Старший лейтенант, внимательно посмотрев увольнительную, вернул Гаврилову и, козырнув, удалился пружинящей походкой. Важный, подтянутый.
«Пронесло, - вздохнул Гаврилов. - А могло бы плохо кончиться. Расселся, ничего вокруг не вижу». Он тихо зашагал на Десятую линию, тут же вспомнив про старушку с клюкой, обернулся на скамейку, где только что сидел. Но старушки там не было. Наверное, ушла раньше. «Какая разговорчивая, - подумал Гаврилов о ней с теплотой, - и как она только выжила?» И он снова вернулся в мыслях к своей квартире, и к тем, кто жил там, а теперь уже не живет нигде, и к тому, кто остался жив вопреки здравому смыслу. Потому что именно ему надо было бы умереть - в мире стало бы одним подлецом меньше.
Первой в их квартире погибла Ольга Ивановна. Из всех жильцов с нею Гаврилову приходилось до войны сталкиваться реже всего. Да, наверное, и всем другим. Ольга Ивановна занимала удивительно мало места в квартире, хотя ее комната и была одной из самых больших. В ней среди дорогой красивой мебели стоял даже большой концертный рояль. Гаврилов в комнате у Ольги Ивановны не был, знал об этом от матери, раз-другой занимавшей у нее деньги до получки.
На кухне Ольга Ивановна появлялась редко, грела лишь чай на керосинке. Что она ела и когда, никто в квартире не знал хотя о любом другом знали буквально все. Была Ольга Ивановна невысокая, худенькая» с гладко зачесанными волосами. Какого она возраста, Гаврилов представления не имел: молодой он считал только Зойку, девочку на два года старше его самого. Но и старухой она не была. Работала Ольга Ивановна преподавателем музыки в театральном училище. Уходила на работу поздно. По вечерам чаще всего бывала в театрах. Ни с кем в квартире не дружила. Мать Гаврилова ответила как-то на его вопрос: «Почему Ольга Ивановна живет одна?» - «Гордячка. Так и будет в старых девах век вековать».
По выходным, нередко с самого утра, Ольга Ивановна садилась за рояль. Играла она подолгу, и в это время все в квартире притихали. Слушали. Даже на кухне разговаривали вполголоса. Гаврилов любил слушать, как играет Ольга Ивановна. Приглушенные стенами звуки рояля неслись словно из-под земли. Гаврилов не знал, что играет Ольга Ивановна, он только жадно слушал, и ему так хотелось броситься на диван и плакать - так горько становилось у него на сердце, то вдруг у него появлялся необычайный прилив энергии, хотелось куда-то бежать, что-то делать. И когда раздавался громкий металлический стук - стучал из своей комнаты Егупин, и Ольга Ивановна прекращала игру, - Гаврилов думал о Егупине с ненавистью.
В ноябре Ольга Ивановна перестала ходить на работу. И дома перестала играть. Даже тогда, когда в квартире оставался один Гаврилов. Лишь изредка из ее комнаты доносились сиротливые звуки какой-нибудь нехитрой мелодии и тут же обрывались. «Руки распухли», - сказала Гаврилову мать.
В конце месяца мать Гаврилова постучала как-то к Ольге Ивановне и застала ее рыдающей. Оказалось, Ольга Ивановна потеряла карточки на декабрь. Ее надо было спасать.
Вечером на кухне собрались все жильцы, все, кроме Ольги Ивановны.
Когда мать Гаврилова рассказала о случившемся, в кухне воцарилось гробовое молчание. Первым подал голос Егупин:
- Война - дело суровое. Она растерях не жалует… - И собрался было уйти, но Василий Иванович остановил его:
- Вы же, Илья Дорофеич, у нас самый обеспеченный. Около питания находитесь. От вас бы и первая помощь!..
- Я, как и все, товарищ Новиков, - Егупин всегда так ему говорил: «товарищ Новиков», - на карточки живу. И государственным добром не пользуюсь. А Ольга Ивановна сама виновата - пусть сама и расхлебывает! - Он хотел уйти, но Анастасия Михайловна загородила ему дорогу.
- А тот хлеб, за который вы у голодных добро скупаете, тоже по карточкам получаете? А сгущенка, на которую обручальные кольца вымениваете, - и она по карточкам?
Егупин стоял, скривив рот, холодно глядя на старуху.
- В прошлые времена это мародерством называли. Не знаю, как сейчас, - продолжала Анастасия Михайловна, тяжело дыша. - Сердца у вас нет… - Она вдруг всхлипнула и сказала жалобно, просяще: - Неужто дадите человеку погибнуть, Илья Дорофеевич? Мы ведь все тоже поможем.
Гаврилов почувствовал, как кровь прилила ему к лицу. Мучительный стыд овладел им: «Зачем она так унижается?»
- Нет у меня, нет! - крикнул Егупин и, оттолкнув Анастасию Михайловну, выскочил с кухни.
- Экий нелюдь! - только и вымолвила Анастасия Михайловна и вышла с кухни, не затворив за собой дверь, а все посмотрели ей вслед недоуменно.
Прошло несколько тягостных минут, пока Анастасия Михайловна вернулась с небольшим пакетом, на котором было написано: «Рис».
- Ох, бабка, ну и молодец ты! - весело сказал Василий Иванович.
Анастасия Михайловна положила пакет на кухонный стол Ольги Ивановны. Села молча на табуретку.
- Давайте, бабоньки, каждый день хлеба по сто пятьдесят Ольге Ивановне отдавать, - предложил Василий Иванович. - С Анастасии Михайловны уж не брать - и так ее подарок царский. А остальные - по пятьдесят граммов с семьи. Ну и если еще что давать будут - крупы там, маслица. Хоть по талону…
Все согласились, и расплакавшаяся Валентина Петровна, утирая слезы, пошла ободрить Ольгу Ивановну. Но Ольга Ивановна на стук не отозвалась.
- Не трогайте вы ее сейчас, - сказал Василий Иванович. - Может, поплакала-поплакала да уснула. Утром зайдете.
Утром Гаврилова разбудило необычное движение в кухне, всхлипы, плач. Вставать с нагретой за ночь постели не хотелось. Он прислушивался, но понять ничего не смог. Наконец вошла вся зареванная мать.
- Ольга Ивановна повесилась… У себя в комнате… - только и вымолвила она и снова залилась слезами.
Так и не узнала Ольга Ивановна о том, что люди протянули ей руку помощи.
Анастасия Михайловна сварила из своего риса жиденькую кашу и два дня кормила ею всех жильцов.
С тех пор как в начале декабря встали трамвая, дядя Вася домой наведывался редко - слишком уж длинной была дорога. В двадцатых числах января он привез на саночках большую вязанку дров.
Гаврилов слышал, как медленно стучали полозья санок по ступенькам черного хода. Он подумал сначала, что везут хоронить очередного покойника, и обессиленные люди спускают санки с мертвецом прямо по ступенькам. Но было слишком поздно, да и звук не удалялся, а приближался. Время от времени на лестнице все смолкало, и тишина стояла минут десять-пятнадцать. Наконец он сообразил, что кто-то, совсем выбившийся из сил, тянет санки вверх по ступеням. Гаврилов застегнул пальто, с которым не расставался весь день, и вышел на лестницу. В темноте ничего не было видно, только на площадке ниже светился огонек папиросы и кто-то шумно дышал.
- Кто здесь? - спросил Гаврилов, пугаясь собственного голоса, прозвучавшего неестественно громко на пустой, промороженной лестнице.
- Петруша, ты? - отозвались снизу голосом Василия Ивановича. - Я тут сижу перекуриваю. Коли одет, валяй ко мне, подсобишь.
Гаврилов, ежась от холода, спустился на тринадцать ступеней вниз, наткнулся на протянутую руку. Василий Иванович притянул его к себе, усадил. Гаврилов почувствовал, что сидит на досках.
- Дрова, дядя Вась? - спросил он радостно.
- Дровишки, Петруша, дровишки. Сегодня мне премию такую на заводе отвалили. Полдня вез…
- А мы с мамой уж беспокоились… И Валентина Петровна говорит: «Куда-то запропастился наш Василий Иванович!»