- Леший с ними, - сказала мать. - Может, ночью сюда и не забредет никто. А с утречка я их заберу. С самого утречка. - Она подошла к Гаврилову, сняла шапку с его разгоряченной головы, погладила ласково жесткой рукой. - Пойдем к дому, Петруша. Ох и натопим мы с тобой нашу буржуечку!
Гаврилов попытался встать, но ноги не слушались.
- Не могу я, мам, - только и выговорил он, и заплакал.
Мать в нерешительности стояла перед ним.
- А, пропади они все пропадом! Без чурок проживем. Посажу сейчас тебя, Петруша, на саночки и домой… - Она было нагнулась, чтобы развязать веревку, но Гаврилов попросил, глотая слезы:
- Не надо, мам, Я посижу здесь, а ты вернешься. Я тихонько посижу… Не замерзну.
Мать вздохнула, стащила с плеч большой шерстяной платок и обвязала им Гаврилова поверх пальто. Платок был огромный, и Гаврилову стало сразу теплее.
- Ну сиди тихо, сынка! С места не двигайся. Я быстро обернусь…
Она с трудом сдвинула санки с места, осторожно скатила по каменным ступеням. Гаврилов слышал, как скрипели по снегу полозья удаляющихся санок и материны торопливые шаги.
Больше мать он никогда не видел…
Гаврилову было страшно одному. Тишина, что установилась в доме после того, как они кончили пилить, оказалась мнимой. Отовсюду слышались шорохи, скрип; ветер завывал на верхнем этаже; в подвале что-то потрескивало, и Гаврилов вспомнил двух вмерзших в лед мертвецов. Как они туда попали? Может быть, в этом доме по ночам скрываются бандиты?
Он сидел тихо, стараясь даже не дышать. Чуткий, напряженный, с судорожно колотящимся в груди сердцем, он пытался представить путь матери. Вот она дошла уже до Среднего, свернула к Четвертой линии. Вот уже приближается к Восьмой. Скорей бы шло время, скорей бы она возвращалась!
Потом на Гаврилова напало какое-то сонное равнодушие, и он перестал пугаться шорохов за стеной и завывания ветра наверху. Он стал засыпать.
Гаврилов очнулся от того, что ему почудились голоса. Да, рядом в комнате разговаривали двое. Сначала Гаврилов не пытался вникнуть в смысл разговора - ему показался очень знакомым голос одного из говоривших: пронзительный, каркающий, - и он старался вспомнить, чей это голос. И вспомнил. Это был голос Егупина, только чуть измененный гулкой тишиной пустого дома. Голос другого был незнаком.
- Ну что вы ноете: мало, мало! Где я вам возьму много?..
Гаврилов не расслышал окончания фразы и весь напрягся, прислушиваясь.
- Не хами, Чалый, - прохрипел Егупин, - никто тебе больше, чем я, не даст. И не таскай мне мелочь.
- Теперь уже кольца стали мелочью - проворчал тот, которого Егупин назвал Чалым. - И на кой черт заставлять меня таскаться в эту развалюху? Могли бы по-прежнему дома встречаться…
Гаврилов вспомнил, что еще с осени к Егупину ходил какой-то мрачный тип, небритый, с грязным вещевым мешком за плечами. Анастасия Михайловна, мельком увидев этого человека, сказала:
- Ну и рожа, господи Христе. По таким тюрьма плачет. Люди воюют, а он с мешком шляется…
«Уж не он ли?» - подумал Гаврилов.
За стеной несколько минут молчали. Потом что-то упало, глухо ударившись об лед.
- О черт! - выругался Егупин. Попросил - Посвети-ка сюда. Куда она завалилась, зараза… А, наконец-то.
- Вы чего с ракетницей ходите? Ну как патруль задержит?
- Да это я так… Просил тут один человек достать. Почему же не достать - золотыми платит. А у нас на складе чего только нет!
- Человек просил, - проворчал Чалый. Голос у него был недовольный. - Это вам не сгущенкой торговать. К стенке поставят и как звать не спросят.
- Да ведь и я так, случайно. Попросил один на толкучке… - Егупин вдруг заюлил. От его спесивого тона и следа не осталось.
- Где в следующий раз? - спросил Чалый.
- Здесь же… Не могу я в квартире, - ответил Егупин. - У меня уже с обыском были…
- С обыском? - испугался Чалый. - Что же вы молчите?
- Ну? - требовательно спросил Чалый.
- «Ну-ну» - не нукай. Что я, маленький. Нашли кое- что по мелочи - три банки сгущенки, муку. Милиционеры-то еле ноги волочили. Им не до обыска! Одному даже дурно стало. От хлебного запаха…
- Эх, вот некстати!.. А если опять придут?
- Позвать некому… Подохли почти все. Одна баба с заморышем осталась, да и те на ладан дышат…
«Гадина, гадина, - шептал Гаврилов. - Это он про нас так, про меня… - Он так стиснул зубы, что у него вдруг свело мышцы на лице. Сильно закружилась голова. - Ну что ж это я? - подумал Гаврилов. - Неужели не встану?.. Замерзну ведь…» И еще подумал он, что не сумеет предупредить мать, они могут убить ее, когда вернется.
Гаврилов замерзал.
Он чувствовал, как холод подбирается к нему все глубже и глубже, сковывая руки и ноги, сковывая мысли. Тупой, изнуряющий холод.
А Егупин и другой, незнакомый Гаврилову человек по имени Чалый все говорили и говорили за стеной, переходя на шепот, который сливался с шелестом ветра, и тогда Гаврилов ничего не мог услышать, то начинали кричать друг на друга, и голоса их глухо бубнили в пустом промерзшем доме, словно в бочке, и тогда Гаврилову все было слышно.
- Я отдал за эти монеты всю свою сгущенку, почти все, - каркал Егупин. - А ты хочешь присвоить их себе. Так не поступают с друзьями…
- А вы мне и не друг, - ответил Чалый. - И благотворительностью я не занимаюсь. И сгущенку помогал доставать я. Без меня вы пустое место, ноль. Можете только воровать карточки у соседей…
Что он сказал дальше, Гаврилов не расслышал. «Воровать карточки у соседей», - гудели у него в голове и повторялись слова. «Воровать карточки у соседей, воровать карточки…» Вот, значит, кто украл карточки у Ольги Ивановны! Она их не теряла, их Егупин украл. Он украл карточки. А Ольга Ивановна повесилась…
…Столько золота вам, Егупин, ни к чему, - уже спокойно говорил за стеной Чалый, - я вам отдам только половину… Это ведь и так очень много. А? Как вы считаете? Я даже мог и не говорить вам, что столько получил?
Егупин прорычал что-то нечленораздельное.
- И потом, Егупин, переезжайте на другую квартиру. Не будем хоть мерзнуть встречаясь. Я вам подкину адресок…
- Я не буду переезжать, - буркнул Егупин, - Это исключено. Смешно я буду выглядеть, перевозя на саночках свои вещи…
- Ну да, я ведь забыл про ваше барахло. Все скупаете за пайки?
- Ну вот что, - вдруг твердо, каким-то изменившимся, звонким голосом сказал Егупин. - Мы торчим здесь, Чалый, уже не один час. Обо всем условились, встречаемся через неделю. Теперь отдавай мои монеты- и расходимся… Все монеты… - В его голосе слышалась угроза.
- Идите вы к черту со своими монетами! - заорал Чалый. - Можете подавиться ими. Но больше я не имею с вами никаких личных дел. Только здрасьте и до свидания…
Видимо, Чалый пошел к выходу. И в это время Егупин крикнул:
- Здесь только сорок! Ты что?..
Чалый выругался грязно, и Гаврилов услышал, как в стену глухо ударились кинутые им монеты. Одна звякнула обо что-то, а несколько монет влетели через дверной проем, упали в комнате, где сидел Гаврилов.
За стенкой слышались какая-то возня, шорох. Похоже, что Егупин ползал на коленях, искал монеты.
«Почему не идет мама? - подумал с тоской Гаврилов. - Что-то с ней случилось. Что-то случилось…»
Гаврилов очнулся от резкого света.
- Кто? Кто здесь? - истерически взвизгнул Егупин.
Видно, руки у него очень сильно дрожали, потому что луч фонарика прыгал все время и никак не мог остановиться на лице Гаврилова.
- Я здесь случайно. Забрел дровишек поискать… Да уже темно, ночь… Боюсь идти, - стал бормотать Егупин, подползая на коленях. Видно, он все еще собирал свои монеты.
Гаврилов сидел молча, оцепеневший от холода. «Егупин меня не узнает, - только и подумал он, - испугался, думает, что его поймали». И оттого, что Егупин стоял перед ним на коленях, бормоча оправдания, Гаврилову стало приятно. Но эта мысль мелькнула и пропала. И остались только холод и оцепенение.
Егупин наконец сообразил, что ему никто не угрожает, а человек, сидящий на вязанке дров, - полуживой мальчишка. Он медленно поднялся с коленей и подошел к Гаврилову. Фонарик все еще дрожал в его руке, но Егупин все же сумел направить луч в лицо Гаврилову.
- Ты… ублюдок! -В голосе у Егупина было столько злости, что Гаврилов съежился еще больше. - Ты здесь подслушивал?! Откуда взялся?
Он схватил Гаврилова за грудь и стал трясти. Перед глазами Гаврилова снова все стало кружиться, и он закрыл глаза.
Егупин начал бить его по лицу. Может быть, это и спасло Гаврилова от смерти. От замерзания…
Так н не добившись ничего, Егупин бросил Гаврилова на пол, потушил фонарик. Последним усилием воли Гаврилов попытался встать, но тупой удар обрушился ему на голову.
Пришел в себя Гаврилов только через несколько недель в эвакогоспитале Кирова. Он смутно помнил все, что происходило с ним. Мерный стук колес сменялся тишиной, в которой время от времени слышался чей-то шепот. Боль от уколов… Снова перестук колес, и все время неотступно следовавший за ним острый запах больницы. Когда он окончательно пришел в себя, то уже точно знал, что у него нет матери, хотя ему никто об этом не говорил. Он знал, что мать нашли мертвой на улице, у саночек с дровами, недалеко от дома, в подвале которого нашли и его самого. Видимо, сквозь пелену забытья мозг Гаврилова впитал в себя эти вскользь оброненные при нем фразы.
О том, что его нашли в подвале дома почти без признаков жизни, было написано в лечебной карточке. Нашел ночью патруль, прочесывавший пустые дома.
Гаврилов попросил, чтобы к нему пригласили следователя.
- Парень, тебе нужен покой, тебе нельзя волноваться, - сказала ему врач, глядя на Гаврилова с состраданием, глазами, полными слез. - Тебе нужно окрепнуть…
Гаврилов перестал есть. Тогда к нему пришел пожилой вежливый мужчина в халате, наброшенном поверх милицейской формы. По тому, как мягко и предупредительно следователь разговаривал с ним, во всем поддакивая и соглашаясь, Гаврилов понял, что ему не верят.
Следователь ласково погладил Гаврилова по обритой голове, сказал:
- Разберемся, сынок. Ты только поправляйся.
Он ушел и больше не появлялся.
Когда Гаврилов дошел до четвертого этажа, на пятом хлопнула дверь. Кто-то медленно спускался по лестнице навстречу ему. Гаврилов остановился, напружившись, крепче сжал пистолет в кармане - на пятом этаже была только одна дверь, из нее мог выйти Егупин. На лестнице стояла гулкая тишина. Слышались лишь шаги, да из-за обшарпанной двери, около которой остановился Гаврилов, вдруг раздался детский плач. Гаврилов вздрогнул от неожиданности и подумал: «Вот переполошатся там, в квартире, когда услышат стрельбу. И ребенок перепугается». Он поднял голову. Тяжело опираясь на перила, осторожно ставя ноги на ступеньки, по лестнице спускался человек в черных очках. Гаврилов понял, что человек этот ослеп недавно. Слишком неуверенно он шел, даже, держась за перила. Поравнявшись с Гавриловым, слепой задержался на миг, повернув лицо к нему, словно пытаясь что-то разглядеть. Гаврилов увидел на лице шрамы от ожогов. «Наверное, артист или летчик!» Человек пошел дальше, покачивая головой, словно беседовал сам с собой.
Дождавшись, когда хлопнула внизу входная дверь, Гаврилов стал подниматься. «Ну вот, ну вот, - повторял он себе, словно хотел в чем-то убедить себя и успокоить, - сейчас все кончится. Все, все! Только бы он был дома! Только бы не откладывать, не искать в другом месте! Тогда все сорвется. Только бы он был дома!»
Гаврилов остановился перед знакомой дверью и перевел дух, не в силах справиться с противной дрожью в ногах. «Сколько к нему звонков? - подумал он, стараясь вспомнить. Но вспомнить не мог. - А, ладно!»
Он протянул руку к звонку и машинально позвонил три раза. Так, как звонил когда-то к себе. Подождал, потом позвонил еще три раза. «Неужели там никого нет?» - подумал он и в это время услышал, как в глубине квартиры хлопнула дверь и раздались шаги. Ближе, ближе… «Сейчас я всажу все пули в его поганую жабью морду…» Гаврилов напрягся до предела и стал вынимать пистолет. Дверь открылась. На пороге стоял не Егупин, а Василий Иванович.
- Василий Иваныч? Дядя Вася! - выдохнул Гаврилов.
- Нет, - удивился мужчина, покачав головой. - Я не Василий Иваныч. Я Иван Васильевич. А ты к кому, матрос?
Он смотрел, чуть улыбаясь, словно что-то знал такое, что и Гаврилову узнать сейчас будет приятно.
- Как же… Значит, я ошибся? - растерянно сказал Гаврилов, ошеломленный и сбитый с толку.
- Значит, ошибся. Да тебе какую квартиру-то надо? - сказал мужчина чуть строже.
- Эту, двадцать шестую…
- Да ты войди, чего стоишь на пороге!
Гаврилов вошел в кухню и сразу же увидел обитую старой коричневой клеенкой дверь в свою комнату и ключ, торчащий из замочной скважины. Он смотрел как завороженный на этот ключ, не в силах оторвать глаз, и ему вдруг почудилось, что дверь сейчас откроется и из комнаты выйдет мать.
- Проходи, матрос, проходи. Не стесняйся!
- Здесь жил Василий Иванович, - начал Гаврилов, с трудом выдавливая слова. А глаза его быстро обшаривали кухню, старую, закопченную, с примусами и керосинками, с большими черными полками, сплошь заставленными кастрюлями, с висящими на стене медными тазиками для варенья. - Жил Василий Иванович Новиков, - повторил он, - до войны жил. И в войну тоже. Вы так похожи…
Иван Васильевич засмеялся:
- Как сын на отца? Да только мой отец лет двадцать как помер. И тебе, по всему судя, с ним встречаться не довелось. - Он обнял Гаврилова и легонько подтолкнул к двери, что вела в коридор. - Заморочил «я тебе голову, бал тика! Проходи в комнату, покурим. Обсудим вопрос, кто на кого похож.
- Да я… - начал было Гаврилов, но только рукой махнул.
Столько разноречивых чувств владело сейчас им, что голова кругом шла. Он шел по коридору, такому же пыльному и заставленному старьем, как и прежде, и смотрел не отрываясь на большую дверь с огромной бронзовой ручкой, обитую черным дерматином. Эта дверь вела в комнату Егупина.
- Сюда, сюда! - Иван Васильевич придержал Гаврилова за руку. - Ты чего?
Они вошли в просторную комнату - Гаврилов никак не мог сообразить, кому она раньше принадлежала, - Иван Васильевич усадил его на оттоманку, протяжно скрипнувшую и сразу осевшую. Потом взял из рук Гаврилова бескозырку и повесил на крючок у двери и, наконец, сам сел на стул и посмотрел так, словно приготовился слушать долгий рассказ.
Да, он был похож на Василия Ивановича, но теперь при ярком свете Гаврилов понял, что это не портретное сходство, а что-то совсем-совсем иное, трудно уловимое. Не то глаза такие же живые, добрые, не то манера держаться - спокойная, уверенная. А скорее всего в темной кухне все примерещилось взвинченному до предела Гаврилову.
- Василий Иванович Новиков работал на Кировском, - сказал Гаврилов, - рабочим. Жил в этой квартире. Мне и показалось… Да ведь он еще в феврале сорок второго пропал, как это я забыл! Ушел на завод и не вернулся. А мы с матерью очень плохи были - не могли поискать, нам до Кировского было бы не добраться.
- Он что, родственник? - спросил Иван Васильевич.
- Нет, - ответил Гаврилов. - Сосед. Но он всем нам как родной был…
- Да… - протянул Иван Васильевич. - А я ведь тоже на Кировском. Вот как демобилизовался полгода назад, так снова на Кировском. Токарь я, балтика, универсал. А сюда меня исполком вселил. Мой-то дом на дровишки пустили, вместе с мебелью. Тоже людям пользу принес. Не жалко. А про Новикова надо в отделе кадров узнать.,
- Что ж узнавать-то? - махнул рукой Гаврилов. - Ясно, что погиб. Пропал. Сколько тогда пропало!
- Надо узнать, - убежденно сказал Иван Васильевич. - Надо всех разыскать. Чтоб по каждому память жила. Это я сделаю! Это мне не в тягость!
Гаврилов аж вздрогнул и, пристально вглядываясь, посмотрел на Ивана Васильевича: вот точно такие слова, с такой же интонацией частенько говаривал и Василий Иванович - «это мне не в тягость».