Никто ему ничего не ответил, поскольку все переживали услышанное перед его появлением. Никто и не взглянул на беднягу Эдика, кроме Груни, которая бросилась к нему, крепко обняла, по-родственному поцеловала, поцеловала еще раз и, сквозь всхлипывания, сообщила о главном, что произошло в его отсутствие.
— Машка сбежала с соседом! — крикнула она едва ли не прямо в ухо ошеломленному встречей Эдуарду…
И потеряла сознание, что редко бывает с девушками в наши дни, но случалось с ними то и дело лет двести назад. Тогда вообще литературные героини и даже живые дамы постоянно рушились в обмороки. Некоторые исследователи в позднейшие времена объясняли это явление тем, что корсеты, обязательные в женской экипировке вплоть до XX века, сдавливали низ грудной клетки, мешая нормальному дыханию, нарушая кровообращение и даже препятствуя обменным процессам. Что ж, возможно, — но какая причина может сбить с ног современную девушку? Склонную к велосипедному спорту, даже скейтбордингу и едва ли не паркуру, одетую в просторные штаны три четверти и футболку с вызывающей надписью Don't ask my name, just make love with me, под которой просматривается только крепкий девичий организм — и ничего более… Как-то не сочетается со всем этим потеря чувств.
Тем не менее картину сейчас мы видим именно такую — несовременную.
Груня без всякого сознания сползает на пол, к ногам Эдика. Молодой врач пытается ее удержать, что свидетельствует о его еще недостаточной опытности — наоборот, ее надо бы уложить на ровную поверхность, поднять голову, дать понюхать нашатыря, а за неимением его стимулировать жизнь обычными пощечинами.
Впрочем, и очень опытный медик Дмитрий Владимирович Дедушев растерялся — вместо того чтобы принять обычные в таких случаях меры, которые приняла бы любая медсестра и вообще кто угодно, он стоит столбом и только густо краснеет лысиной, всем лицом и даже шеей, что говорит о резком скачке артериального давления. Врачу, как говорится, исцелися сам…
Краснов и Сниккер сидят неподвижно, при этом Краснов постепенно делается еще багровее, чем хозяин дома.
Вениамин Вениаминович Шестикович тянется к украшающей стол бутылке коньяку, и правильно делает — рюмка коньяку, даже такого, который теперь продают в магазинах, влитая в больного — пусть насильно, с разжиманием зубов, — бывает очень эффективна в таких случаях.
А Клава Новогрядская ведет себя чрезвычайно странно, чтобы не сказать сильнее: она начинает сильно таскать себя за волосы, причем ей удается вырвать небольшую прядь из прически, без того не слишком пышной. Добившись этого, она переходит к следующему этапу очевидных угрызений: колотит себя по щекам, как следовало бы колотить отключившуюся Груню. При этом она выкрикивает бессмысленные вроде бы слова: «Я видела! Видела! На той неделе видела! На лестнице они стояли! А я подумала, пацаны пиво пьют! А это они!»
У Краснова и Сниккера возникает мысль (воспользуюсь авторским правом рыться в мыслях персонажей) вот какая: «С ума сошла. Только сумасшедшей, блин, здесь не хватало». Мысли у них одинаковые, даже сформулированные в одинаковых словах, что объясняется годами совместной работы. И у их жен мысли тоже одинаковые: «Бывает же любовь на свете, а я…»
У Вениамина Вениаминовича никаких мыслей нет — во всяком случае, его мысли не известны никому, включая автора.
И только Дмитрий Владимирович все понимает сразу и правильно, несмотря на приближение гипертонического криза.
— Какая же ты идиотка, Клавдия, — говорит он вместо слов утешения несчастной племяннице. — Ты почему же, мать твою, мне не сказала, что Машка с этим… как его… с Вороновым, что ли… общается тайком? А?!
Дальше, конечно, последовала семейная сцена, которую я описывать не буду — кто не знает современных семейных сцен. Дмитрий Владимирович совершенно потерял лицо и ругался последними словами, но давление у него более или менее нормализовалось — во всяком случае, багровая краска ушла с его лица. Клавдия неустанно рыдала, умудряясь при этом сообщать подробности свидания, которому она стала свидетельницей в полутьме лестничной площадки: как этот гад и Машенька обнимались, и куда он пытался лезть, и как именно они целовались, и вообще. Вениамин Вениаминович понемногу пил коньяк и озабоченно качал головою — более сильных способов выражения своих чувств он, видимо, не знал. Краснов — все еще красный — и Сниккер ругали подлеца Воронова последними словами, желая поддержать друга Дедушева и одновременно отвлечь внимание от своей роли в этой истории — ведь похититель невесты был их клиентом. В принципе профиль работы адвокатской конторы не предполагает выполнения таких поручений, которое он им дал… Жены молчали.
И только двое были заняты совершенно другим. Груня, еще не совсем очнувшись, так и сидела на полу, и Эдик стоял рядом с нею на коленях. Он, видимо, вспомнил свою врачебную профессию и считал пульс пациентки, но считал как-то странно: вместо того чтобы плотно прижать свой большой палец к синеватому сосуду, который бился на запястье девушки, он этим пальцем едва заметно поглаживал это запястье. И — точно не скажу, не расслышал — повторял при этом: «Все будет неплохо… все…»
Тут я их оставил на некоторое время. А всех — с наступающим!
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Прошли, как писали в старых романах, годы.
Тогда время измерялось годами, и даже не очень важно было, сколько именно лет прошло — ну, прошли и прошли, ничего не изменилось. Разве что умер кто-нибудь или родился, а в остальном все как было, так и есть. Теперь время измеряется по-другому: полагаю, что основная единица измерения — день. Во всяком случае, сообщение «прошли годы» ничего не говорит. Один год, как день, а иной день, как год. Так что в нынешнем году содержится триста шестьдесят пять прежних, а в високосном — триста шестьдесят шесть.
Поэтому я уточняю: прошло три года. И опять дымился и тек в небесах над городом рождественский свет, и падал неестественно крупный снег, как в «Евгении Онегине», когда они стреляются. Куда, куда, куда вы удалились… Паду ли я…
Ну ладно, отвлекся, простите.
Итак, Маша с Мишей по-прежнему странствуют по свету, где именно — неизвестно. Вроде бы Миша завел хороший бизнес не то в Штатах, не то в Германии — хотя в это не верится, не так просто там бизнес завести… Вроде бы, наоборот, уехала влюбленная пара на Гоа и предается медитации, курению почти легальной там травки, самопознанию… Но точные сведения о них состоят лишь в том, что никаких точных сведений нет.
Эдуард получил место терапевта в физкультурном диспансере, как и задумывал Дмитрий Владимирович. На этом месте Эдик проявил себя хорошим врачом, стал даже немного известен в городе, особенно среди больных, у которых столько болезней, что они не знают, к какому специалисту идти. И они идут к Эдуарду Харитоновичу — так в соответствии с паспортом к нему теперь обращаются посторонние. Эдуард Харитонович с ними подолгу беседует, иногда даже не в обстановке диспансера, холодной и вообще неприятной, а просто (если осмотр не требуется, только ознакомление с распечатанными результатами анализов) в соседнем кафе — что пациентов успокаивает. В некоторых случаях дело ограничивается собственным его советом, и если больной этому совету следует, то почти всегда наступает улучшение. А иногда он рекомендует страдальца хорошему специалисту — большей частью из своих однокурсников. Лечение, как правило, идет не более, но и не менее успешно, чем шло бы обычным образом, без рекомендаций, но пациенты очень довольны, потому что одно дело — лечиться на общих основаниях и совсем другое — по рекомендации. Плацебо, скажете вы? Да, плацебо, отвечу я. Но ведь помогает!
Вот так складывается профессиональная судьба нашего Эдика. И личная жизнь устроилась не хуже. Жена его Агриппина, в девичестве Дедушева, не работает, хотя и получила полезный диплом — но работать у нее никакой нужды нет, потому что репутация Эдуарда Харитоновича прилично оплачивается. Так что Груня спокойно сидит с годовалой дочкой.
Дочку назвали, конечно, Машей.
И с другими людьми за эти годы произошли перемены — потому что, как уже было сказано, три года в наш век — срок большой.
Дмитрий Владимирович сильно постарел после сюрпризов, которые преподнесли ему дочери — сначала сбежавшая младшая, а потом и старшая, почти немедленно вышедшая замуж за освободившегося жениха. Как-то он сразу устал, потерял силы и уже совершенно не хочет оставшиеся тратить в диспансере. К старшей дочери и ее мужу, которого своими же руками сделал популярным профессионалом, он испытывает опасливое уважение, но с нетерпением ждет шестидесяти, чтобы, сразу уйдя на пенсию, погрузиться в их семью, возиться с внучкой и со спокойной иронией размышлять об этом анекдоте, который называют «жизнью». А Эдик уж пусть обеспечивает эту самую жизнь и заботится обо всех.
Существенные перемены произошли также у Клавдии Новогрядской и Вениамина Вениаминовича Шестиковича. Проконсультировавшись у специалиста относительно того, не слишком ли близкое — седьмая вода на киселе — у них родство, симпатичные эти люди тоже поженились, почти одновременно с Эдуардом и Груней. Однако вторая пара оказалась более энергичной, чем первая: родили уже двоих детей, разнополых, и Клавдия ждала третьего. За те же три года они полностью изменили вообще образ жизни: Вениамин Вениаминович бросил почетную должность слесаря-сборщика на военном заводе, а Клавдии бросать было нечего, так что взяли они в аренду через тех же Краснова и Сниккера квартиру беглого Воронова и открыли там гостиницу на сутки и почасовую. В приличном доме такая гостиница должна была бы возмутить соседей, в первую очередь Дедушева, и вообще испортить репутацию персонажам, прежде абсолютно благопристойным. Однако именно благодаря их благопристойности все устроилось наилучшим образом: постояльцы выглядели прилично и вели себя тихо, как и подобает приехавшим на сутки по делам в министерство или головной офис командированным менеджерам выше среднего звена, — гостиница была чистенькая, со всеми удобствами, включая плазменную панель и биде, недешевая. И, к слову, о биде: если и приходили сюда часа на три незаконной любви смущенные пары, то и они были абсолютно приличные. Как правило, мужчина очень немолодой, некрасивый и усталый, а с ним женщина немного моложе, иногда хорошенькая, иногда так себе, но всегда скромно одетая и даже почти не накрашенная. В общем, никто Шестиковичей за содержание дома свиданий не осуждал. Мораль ведь сильно расширилась за последние десятилетия, согласны?
А теперь плохая новость: Краснов умер.
И ведь нестарый еще человек был! Вдова его считала, что покойный себя сжег, работая за двоих, за себя и бестолкового партнера, надорвался. Но поделиться этими грустными соображениями ей было уже не с кем. Жена Сниккера тоже очень горевала: ее мужу теперь придется работать за двоих, а доход не увеличится, поскольку долю Краснова в бизнесе унаследовала его только что упомянутая вдова, к работе, конечно, никак не пригодная. Так что мгновенный инсульт Краснова многих искренне огорчил — и друг его детства Дмитрий Владимирович тяжело задумался, и Вениамин Вениаминович на похоронах выглядел еще более серьезным, чем обычно, и даже Эдуард Харитонович урвал час из времени приема пациентов и присутствовал на отпевании — да, отпевали Краснова, а как же, теперь всех отпевают, — но на кладбище, конечно, не поехал… А Клавдия с Груней плакали, как по родному. Вот такие дела, я даже рассказывать вам не хотел, но обязан — обязан автор читателям рассказывать всю придуманную им правду.
В общем, прошло, о чем было сказано, три года. И, как принято в этом повествовании, вся компания в один из рождественских волшебных дней собралась у Дедушевых, но уже не в гостиной, поскольку с рождением у Эдика и Груни дочери Маши бывшая гостиная стала как бы спальней Дмитрия Владимировича, а бывшая его спальня — детской. Получается, собрались все в спальне Дмитрия Владимировича, хотя ничего в бывшей гостиной не изменилось, просто на ночь раскладывался диван и вынимались из его недр простыни и одеяла… Ну, неважно. Собрались и собрались — сели вокруг стола, поставили к столу высокий детский стульчик для девочки Маши и коляски с гостевыми детьми. Начали выпивать понемногу — все, включая старого Дедушева и крепкого Вениамина Вениаминовича, сильно сбавили в этом занятии, годы свое берут — и закусывать едой, приготовленной отчасти Груней на месте, отчасти же принесенной Клавдией в кастрюлях.
Настроение у всех почему-то было тревожное какое-то…
Ладно, хватит томить.
Кто-то открыл своим ключом входную дверь.
Все сидевшие за столом — кроме детей — встали, будто включенные этим щелчком.
Спустя секунду в комнату вошли трое: Мария Дедушева, Михаил Воронов и еще незнакомая пожилая женщина — то есть знакомая одному только Дмитрию Владимировичу, потому что это была его двоюродная сестра Марта, давно живущая в Ленинграде, а последние двадцать лет — в Санкт-Петербурге. С Мартой Дмитрий Владимирович никаких отношений не поддерживал, и она с ним — тоже, а почему, уже ни тот ни другая не помнили. Так сложилось: компании и интересы, не говоря уж о местах постоянного жительства, были разные — Марта была художницей, вела питерскую богемную жизнь, то есть порядочно выпивала и редко прибирала в квартире-мастерской окнами на Исаакий…
Потребовалось каких-нибудь полчаса, чтобы все выяснилось.
Беззаветно любя свою сестру, Мария решила исчезнуть, чтобы не мешать счастью Груни и Эдика — она знала, что судьба толкнет ее жениха к той, которая в тяжелый момент окажется ближе. Сама же не стала сразу связывать, как говорится, свою судьбу с Мишей, хотя уже было между ними нечто большее, чем соседская симпатия. Однако Мария твердо решила переждать в Питере, у тети, пока молодой человек как следует встанет на ноги и в деловых странствиях по миру восстановит все потерянное. Современные девушки, даже самые романтические, разумно смотрят на жизнь…
Вскоре еще одна пара поселилась в доме — в однушке Михаила. Пока детей нет, вполне достаточно.
Только пришлось долго выветривать гостиничный дух.
Шестиковичи некоторое время спустя открыли мини-гостиницу в соседнем корпусе — у них уже сбережений скопилось достаточно, чтобы не арендовать, а купить квартиру. Ну, и Воронов подбросил — вернул по-родственному часть квартплаты за три года.
Дмитрий Владимирович ушел на пенсию. Он примирился с Мартой и по телефону — у него тариф выгодный, — подолгу обсуждает с нею возможности обмена жилплощади в Питере на Москву. Марта никак не может решиться, но разговор поддерживает.
Все, с кем я начинал рассказ, счастливы и часто собираются в старой квартире Дедушевых. Выпивают за все хорошее, обязательно поминают, не чокаясь, Краснова.
Короче, жизнь вполне наладилась исключительно благодаря такой старомодной вещи, как беззаветная сестринская любовь. А вы говорите…
Я же остался на некоторое время в одиночестве, как всякий автор, закончивший сочинение и простившийся с его героями. Население опять к Новому году готовится, рождественские подарки скупает оптом, компании сколачивает… А я сижу вот, задумчиво перелистывая двенадцатый том тридцатитомного Диккенса, в котором под странным названием «Битва жизни» уже описано все, о чем я вам рассказал. Даже имена моих персонажей начинаются теми же буквами, что у гения.
Только время другое.
Хотя время всегда одно и то же — оно же не начиналось никогда и не кончится. Оно течет и течет, как небесный рождественский свет, как мимолетный облачный дым на вечном синем фоне.
В общем — не прощайте, господа, но до свидания. А где свидимся — неважно.
Об авторе
Александр Кабаков — писатель, драматург, журналист. Автор романов «Невозвращенец», «Все поправимо», «Беглец», «Старик и ангел» и др. Живет в Москве. Рассказ «Все свои» был впервые напечатан в журнале «Сноб» (декабрь/январь 2012–2013).