Делать нечего. Маришке приходится плыть за тиграми. Но догнать их не так-то просто.
– Эй! Вы! Подождите… Что же вы со мной делаете! – жалобно кричит девушка.
Олег Петрович прощается с командой. Мужчины прощаются по-мужски, дружески, сурово похлопывая друг друга по спине, крепко пожимая руку. Однако чувствуется, что все растроганы.
– Жизнь еще большая. Встретишься, – говорит капитан, отворачиваясь и сморкаясь в большой клетчатый носовой платок.
– Не забывайте «Онегина», Олег Петрович… – говорит Мотя, – и его личный состав…
– Да… личный состав я не забуду, – отвечает старпом, – а между прочим, тут кое-кого из личного состава не хватает…
– Совершенно верно, – подхватывает капитан, – вот наш укротитель диких зверей…
Старпом быстро оборачивается. Но вместо того, кого он ожидал увидеть, перед ним Шулейкин.
Он в белом халате, под навесом буфетной стойки нарезает большим ножом тончайшие колесики колбасы.
– Да я теперь, собственно, уже не укротитель, а буфетчик, вместо Марианны Андреевны.
Кок поднимает и показывает окружающим кусок отрезанной Шулейкиным колбасы.
– Маэстро!.. Вот что значит талант.
Старпом медлит, оглядывается.
Многолюдный и многоцветный пляж.
Спортивного вида молодой человек, приподнявшись на песочке, смотрит в море.
– Красиво плывут!.. – говорит он своей соседке.
– Кто?
– Вон те трое… в полосатых купальниках.
И вдруг видит: к берегу подплывают три огромных тигра.
Мгновение – и густонаселенный пляж опустел. Как будто с берега улетел пестрый ковер-самолет… Заклубились вдали лиловые, зеленые, голубые халаты, зонтики, купальники.
Остался на месте только розовый толстяк. Он крепко спит, прикрыв лицо газетой… Ритмично поднимается и опускается газета.
Тигры, отряхиваясь, выходят из воды на песочек.
За каждым из них волочится веревка от ошейника.
Перед ними песчаная пустыня, усеянная лифчиками, брюками, резиновыми ластами и перевернутыми шезлонгами.
В стороне лежит упавшая на бок тележка мороженщицы и рядом куча вывалившегося эскимо.
Один из тигров заинтересовался этой продукцией и слизывает ее. Другой довольствуется ластами. А третий обнюхивает спящего толстяка, с интересом наблюдая за тем, как поднимается и опускается от его храпа «Черноморская вечерняя газета».
Усы тигра щекочат толстяка.
– Вава, это ты?..
Он снимает с лица газету. Прямо перед ним огромная морда полосатого тигра. Толстяк не выказывает абсолютно никакого удивления.
– Вечно ты мне снишься в каком-нибудь экзотическом виде, Вавочка… – говорит он и снова закрывается газетой.
Тигр раскрывает пасть, собираясь съесть толстяка, но в это мгновение подоспевшая к месту происшествия Марианна хватает веревку и оттягивает его в сторону.
А толстяк продолжает сладко спать, поднимая и опуская своим храпом «Черноморскую вечернюю газету».
Марианна тащит тигров за веревки к воде.
– Теперь я из-за вас опоздаю… И он уйдет навсегда, и я его больше никогда, никогда не увижу…
Тигры вместе с Маришкой входят в воду.
Вдали на берегу заливаются милицейские свистки.
Олег Петрович выходит из своей каюты с чемоданом в правой руке. Левой рукой он держит за лапу своего приятеля – шимпанзе. Обезьяна одета по-дорожному – в тельняшку и штаны. На голове у нее морская фуражка. В свободной руке она держит второй чемодан старпома.
Команда стоит на палубе.
Олег Петрович все еще ждет чего-то. Неловкая пауза.
– Кажется, я ничего не забыл…
– Как будто ничего, – заглянув в его каюту, говорит Мотя.
Бывший старпом еще раз оглядывается на дверь Маришкиной каюты. Больше тянуть нельзя, и он начинает спускаться по трапу…
– Олег Петрович, – понимая его, говорит капитан. – А то посидим еще, чайку попьем?
– Да нет, видно, пора. Спасибо. Пошли, макака.
Старпом с обезьяной удаляются. Машут им вслед моряки.
Марианна, тяжело дыша, поднимается на борт. Придерживая тигров, она глазами спрашивает у Кныша: где?
– Ушел, – коротко отвечает тот, – опоздала.
От проходной видна вся панорама Одесского порта – молы, причалы, суда, заросли портальных кранов. А за ними – полоска моря. Олег Петрович останавливается – в последний раз смотрит вниз на оставленное судно. И выходит за ворота. Обезьяна несет за ним чемоданы.
Мокрые тигры отряхиваются в клетках.
Марианна подбегает к борту, всматривается – поздно! Поздно! Олега Петровича уже давно нет.
К девушке подходит капитан, обнимает ее за плечи.
– Ну что ты, Маришенька? Встретитесь. Уверен, что еще встретитесь, и все у вас будет хорошо…
– Нет, дядя. Чудес не бывает. Кончено, кончено…
И, упав грудью на перила, Маришка горько зарыдала.
Капитан, вздохнув, отходит.
Цирковой буфет.
– Да, – заканчивает свой рассказ Шулейкин, – так она стояла и рыдала, и у всей команды были слезы на глазах, сам видел – вот такие слезы, хотите верьте, хотите не верьте…
– Какой печальный рассказ, – задумчиво говорит мороженщица. – Хорошо хоть, что Марианна нашла свое призвание. Ведь она стала укротительницей тигров?
– Нет, – отвечает Шулейкин, – она не стала укротительницей. И все-таки нашла тогда свое призвание…
По фойе проходит капитан «Евгения Онегина». Он останавливается возле Шулейкина.
– Здравствуйте, Василий Васильевич, – говорит буфетчик. – Пришли прямо к номеру?
– Прямо к номеру, – отвечает, взглянув на часы, капитан. – А ты тут, я вижу, травишь, как всегда…
– Что вы, товарищ капитан, я девушке чистую правду рассказываю. Очень даже самокритично в отношении своей роли…
– Ну-ну, давай трави дальше, – добродушно говорит капитан. – А вы, девушка, слушать слушайте его, но насчет достоверности… – И капитан уходит.
– А я его узнала по вашему рассказу, хоть он, наверное, немножко постарел, – говорит мороженщица. – Сколько лет прошло с тех пор?
– Пять лет, – отвечает Шулейкин, – пять лет как одна копейка… И я до сих пор помню, как любовь дала Маришке силы броситься на тигров…
– Неужели такая любовь ничем не кончилась?.. Как это грустно… – говорит мороженщица. – Я бы его непременно нашла…
С арены доносится торжественный выходной марш.
Шулейкин выскакивает из-за стойки. Торопливо перевернув коробку конфет, на тыльной стороне которой заготовлена надпись: «Ушел на базу», – он бежит к двери, ведущей в зрительный зал. Девушка следует за ним.
На арене установлены решетки для номера с тиграми.
…В первом ряду восседают семь моряков. Тут же капитан, боцман, Мотя, Сидоренко, Кныш, кок Филиппыч и что-то жующий механик.
– А вон там, гляди… – шепчет Шулейкин. – Видишь?.. Сидят как два голубочка.
Расширившимися от любопытства глазами девушка оглядывает ряды.
– Правей, правей, – шепчет Шулейкин.
В первом ряду сидят Марианна и Олег Петрович.
– Понятно? – шепчет Шулейкин.
– Понятно… – восторженно глядя на них, шепчет мороженщица, – все понятно…
Выходной марш отгремел, но укротитель не выходит. Вместо него на манеже появляется смущенный шпрехшталмейстер.
– Уважаемые товарищи! Маленькая задержка! Прошу извинения!.. Здесь присутствует доктор Скворцова?
Легкий шум проходит по рядам. Марианна поднимается со своего места.
– Не откажите пройти со мной, – просит шпрех, улыбаясь. – Заболел артист…
Конюшня цирка наполнена тигриным ревом. Большой тигр, сидя посреди клетки, открывает пасть, машет в воздухе лапой и недовольно мотает головой.
Укротитель – солидный мужчина в роговых очках, малиновой косоворотке и сафьяновых сапожках – бросается к вошедшей Марианне.
– Марианна Андреевна, дорогой наш звериный доктор… на вас вся надежда.
Надев халат, Марианна входит в клетку. И тигр сразу успокаивается.
– Ну что ты, глупенький? – журит его Марианна. – Подумаешь, зубки болят. Сейчас все пройдет!..
Тигр разевает огромную пасть. Марианна наполовину скрывается в ней со своими инструментами. Зверь мычит, но терпит операцию.
Окружающие, затаив дыхание, следят за тем, что происходит в клетке.
– Все! Вот какая была занозина!
Марианна появляется из тигриной пасти и показывает зверю нечто зажатое пинцетом.
– Косточкой занозил… Ничего, до свадьбы заживет!..
Она ласково треплет тигра за ухо, а он лижет ее руку.
Оркестр снова играет выходной марш. Марианна пробирается к своему месту. Зрители равнодушно дают ей проход.
И только продавщица мороженого не может отвести восторженного и чуть завистливого взгляда от маленькой храброй женщины.
– А я тоже кем-нибудь буду, – вдруг говорит продавщица. – Вот возьму и пойду осенью в техникум. Честное слово!
Укротитель уже без очков, но с шамбарьером шествует во главе своей труппы.
Пылают в проходе огненные обручи. Звери по очереди прыгают сквозь пламя и оказываются на манеже.
Завидев Марианну, все они, как по команде, поворачиваются мордами в ее сторону и приветственно ревут.
Капитан Василий Васильевич привычным и обреченным жестом затыкает уши.
Марианна и Олег Петрович, улыбаясь, смотрят друг на друга…
Гремит марш. Слышится рев тигров.
Возвращение броненосца
Случилось это весной не то в одна тысяча девятьсот двадцать четвертом, не то двадцать пятом году.
Заведующий одесским Посредрабисом сбежал. Не пришел на работу ни утром, ни днем.
К вечеру секретарь – он же и единственный, кроме заведующего, сотрудник этого учреждения – отправился к нему домой.
Там он узнал о бегстве товарища Гуза, о том, что тот сел накануне в поезд и укатил в Ленинград.
Отдел труда и правление союза работников искусств, которым подчинялся Посредрабис, назначили срочную ревизию.
Комиссия, созданная для этого, однако же, с недоумением обнаружила, что все финансовые дела в полном порядке. Составили об этом акт.
Гадать о причинах бегства Гуза, собственно, не было нужды – они были ясны.
У Бориса Гуза – маленького, круглого человечка – был тенор. При помощи этого тенора он издавал звуки оглушающей силы и сверхъестественной продолжительности.
Фермато Гуза могли выдерживать только одесские любители пения. Они вжимали головы в плечи, их барабанные перепонки трепетали последним трепетом, вот-вот готовые лопнуть, – но одесситы при этом счастливо улыбались – вот это таки голос!
Гуз несколько раз обращался к начальству с просьбой освободить его, так как здесь, в Одессе, он уже «доучился», а в Ленинграде хотел совершенствоваться у – не помню какого – знаменитого профессора бельканто.
Но в обоих почтенных учреждениях к артистическим планам Гуза относились несерьезно: да, голос, да, верно… Но голос какой-то «дурацкой силы». Есть слух, это правда, но ведь никакой музыкальности…
В общем, пророк в своем отечестве признан не был. А в Ленинграде он вскоре стал известным оперным певцом.
Я слушал его однажды в «Кармен». Гуз был в то время уже премьером оперного театра и пел партию Хозе.
Он вышел на сцену – маленький, круглый, с короткими ножками и ручками, в курточке с золотыми позументами, толстенькие ляжечки обтянуты белыми рейтузами… сверкающие сапоги на высоком – почти дамском – каблуке.
И запел…
Это было невыносимо.
Меня поражало отношение к Гузу ленинградских музыкантов: как они могли его терпеть?
Бесчисленные хвалебные рецензии, огромные буквы его имени на афишах – все говорило о колоссальном успехе, о признании.
Видимо, и здесь настолько высоко ценился голос, сила и чистота звука, что все остальное ему прощали – и отсутствие артистизма и вкуса, и смешную внешность, и одесский, – о какой одесский! – акцент.
В память Одессы я терпеливо прослушал целый акт, глядя на то, как коротенький дон Хозе пылко изъяснялся в любви крупногабаритной Кармен, делая традиционные оперные движения, не имеющие ровно никакой связи с содержанием арии. Он то разводил руками, то протягивал одну из них вперед, в публику, куда и обращал тексты, предназначенные стоявшей в стороне любимой.
Она же пережидала арию Хозе, тоскливо упершись в талию кулаками, и по временам пошевеливала бедрами, приводя тем в движение свои многослойные яркие юбки.
Но вот Гуз брал с легкостью верхнее до и держал его так долго, что казалось, в конце этого фермато певец обязательно упадет замертво.
Но Хозе не падал, а все тянул оглушительный звук, и публика (ленинградская публика!) неистово аплодировала и кричала «бис!».
Я угрюмо наблюдал это, понимая, что молодость прошла, ибо раньше со мной тут обязательно случился бы припадок истерического смеха.
Теперь мне все это казалось только грустным.
Новый заведующий Посредрабисом появился в Одессе неожиданно.
В тот день, как всегда в шесть пятнадцать вечера, в Одессу прибыл петроградский поезд.
Из первого вагона вышел на перрон очень высокий, худой человек с кавалерийской шинелью на одной руке и потрепанным фибровым чемоданом в другой.
На Андриане Григорьевиче Сажине был френч с обшитыми защитной материей пуговицами, галифе, сапоги.
Сажин поправил очки на носу, огляделся и увидел белогвардейского офицера.
Их было тут много, белых офицеров, – один свирепее другого, и пассажиры испуганно смотрели на них.
Но вот, усиленная рупором, раздалась команда режиссера: «Белогвардейцы налево, чекисты направо! Шумский, приготовились!..»
Пассажиры успокоенно заулыбались. Часть перрона – место съемки – была отгорожена веревкой. В стороне – для порядка – стоял милиционер. Светили юпитеры.
– Внимание! – кричал режиссер. – Шумский, бросайтесь на студентку! Стоп! Разве так каратель бросается на революционерку! Как зверь бросайтесь! Внимание! Начали! Стоп! Послушайте, курсистка, вы же абсолютно не переживаете! Он вас сейчас убьет или изнасилует, а вы ни черта не переживаете! Внимание! Начали… зверское лицо дайте… так… Хватает ее… Курсистка, переживайте сильнее… так… душит… хорошо… очень хорошо… падайте же… так… стоп!
По вокзальной площади растекались приехавшие.
Сажин обратился к старику, стоявшему задумавшись у фонарного столба:
– Простите, вы здешний? Не объясните, как пройти к окружному партии?
– Молодой человек, – ответил старик, – хотя вы нанесли мне тяжелое оскорбление, дорогу я вам покажу.
– Оскорбление? – удивился Сажин.
– Спросить у вечного одессита, или он «здешний»… Я такой же кусок Одессы, как городской оперный театр… «здешний»… Ну хорошо, идем, я как раз в ту сторону…
Они пересекли площадь и пошли по зеленой Пушкинской улице. Сажин по временам кашлял, закрывая рот платком.
Старик говорил не умолкая – давал на ходу объяснения, рассказывал историю то одного, то другого дома.
– …А вот, если пойти по Розе Люксембург, вы выйдете на Соборную площадь, и там стоит дом Попудовой, в котором умерла Вера Холодная. Буквально весь город шел за гробом… Послушайте, у вас там, часом, не гири? – спросил он, видя, с каким трудом несет Сажин свой чемодан.
– Книги… – ответил Сажин.
– Гм… книги… смотря какие – бывают такие, что даже гири умнее…
– Нет, у меня хорошие книги, – усмехнулся Сажин.
– …А вот там гостиница «Бристоль». А рядом бар Гольдштейна. Это единственный нэпман, которого никто не смеет пальцем тронуть. Фининспектор обходит по другой стороне улицы. Гольдштейн когда-то спрятал Котовского от полиции, и тот дал ему после революции грамоту: «Гольдштейна не трогать». Ну, вот вы пришли в окружком. До свиданья и вытряхните из ушей все, что я вам говорил.
Старик повернулся, пошел. Но вдруг остановился, возвратился к стоявшему перед окружкомом Сажину и сказал: