ОН. В детстве, в детстве. Дети ведь такие жестокие.
ОНА. Да, дети действительно непонятно почему жестокие такие. Даже страшно иногда бывает.
ОН. Вот видите. Вот видите. Так может мучили кого? Птичку, может быть? Кошку, там.
ОНА (вспоминает). Кошку?
ОН. Кошку, кошку.
ОНА (вспоминает). Кошку. (Уже ясно вспоминает.) Да, да. (Она вспомнила, вспомнила, было дело.) Да, да. Кошку. В детстве у меня кошка была.
ОН. Вот и хорошо. Вот и хорошо. Рыжая? Кот?
ОНА. Да, да. Рыжий кот. Ласковый такой. И вот я, помню (движения ее становятся артистичными, она входит в образ, начинает играть, как она играла, и играла неплохо, Антигону, например, даже очень хорошо, или Вассу Железнову – еще лучше: хотя, трудно сказать, что лучше) маленькая я была, ну, маленькая-маленькая, даже для своего возраста такая маленькая. Меня еще крохотулечкой звали (смеется. И правильно, что смеется. Елизавета Сергеевна и сейчас росту невеликого. А зачем он нужен – рост-то? Вон сколько дылд понавыросло, а пользы?), маленького была росточку, да и несмышленая. Несмышленая была. А вот на всякие такие штучки там, как, впрочем, и все дети – ну, просто дьявольская какая-то выдумка была. И бессердечие. Ох, какие жестокие дети. Ох, какие жестокие.
ОН. Да, да, жестокие, жестокие.
ОНА. Жестокие! Жестокие! Представляете?
ОН. Представляю! Представляю! Сам такой же был! Я вам потом тоже расскажу. И ведь любили кота-то?
ОНА. Да! Да! Любила. Как я его любила! Как я его любила! О, жестокая человеческая натура! Особенно дети! И я тоже!
ОН. Да, да и вы тоже!
ОНА. Маленькие с виду, ангелочки – а какая жестокость! Чудовища просто!
ОН. Ну что вы. Вы же были, наверно, доброй девочкой.
ОНА. Нет! Нет! Не защищайте меня! Я очень жестокий человек!
ОН. Ну что вы! Ну что вы!
ОНА. Да, да. И тогда в детстве тоже. Жестокая была. Когда родители уходили из дома, брала я бедного котика на руки, ласкала – как жестоко! – ласкала: Котик ты мой! хорошенький ты мой, лапонька моя! (Одной рукой изображает любимого котика, а другой – свою собственную руку.) Прелесть ты моя! – а потом – страшно вспомнить! начинала в рот ему запихивать капусту!
ОН. Ай-яй-яй! Капусту? Кислую?
ОНА. Кислую, кислую, а вы…
ОН. Продолжайте, продолжайте. А кот…
ОНА. А кот, бедненький мой, сопротивляется, сопротивляется! Кошка ведь! Беззащитная ведь!
ОН. Да, да, беззащитная!
ОНА. Вот, вот, беззащитная. Кошка ведь. Зажимает свой ротик!
ОН. Вот так? (Тоже изображает своей левой рукой, которая была жертвой в предыдущем изображении, как котик Елизаветы Сергеевны зажимает ротик.)
ОНА. Да, да! А я ему сую, сую! А он сопротивляется. А я ему сую, сую! У него ведь сбоку зубов нет! Грызун ведь! Дырка там! (Уже показывает на своем лице, обнажая зубы, где, кстати, никаких дырок нет – ведь она же не грызун!) А я ему сую, сую! А он давится, бедный! Бедненький! А мне жалко его. Сама же мучаю и самой же жалко! Боже!
ОН. И слезы льются, а он царапается.
ОНА. Да, да, плачу! А он царапается. И кровь течет по рукам!
ОН. Да, да. По правой руке, а на левую вы варежку одевали.
ОНА. Да, да, варежку. (Запинается.) А откуда вы знаете?
ОН. Ах, Елизавета Сергеевна! Елизавета Сергеевна! Как это скверно!
ОНА. Но ведь в детстве, хотя и сейчас.
ОН. Да не то, не то. Я не о том! Скверно. Боже мой! Это же я написал!
ОНА. Что вы написали?
ОН. Это же я написал. Всю эту историю про кота, капусту, варежку.
ОНА. Как вы?
ОН. Ну да. Это мой рассказ. Понимаете. Мой рассказ!
ОНА. Вы, вы же… Но вы же меня…
ОН. Это я написал, Елизавета Сергеевна! Я! Это со мной было, я и написал.
ОНА. Но это же я сама…
ОН. Нет, нет, я написал. Я вас ведь не об этом просил. Это чушь какая-то.
ОНА (желчновато). Значит, вы автор. Понятно, понятно.
ОН. Что вам понятно? Что вам понятно.
ОНА. Все понятно. Вы автор. Вот людей и собрали. Авторский вечер, так сказать. (Хочу заметить, что Елизавета Сергеевна напрасно иронизирует по поводу авторства. Это нехорошо. Нехорошо. Историю про рыжего кота действительно сочинил я, поскольку в детстве у меня был именно такой рыжий кот, которого я по непонятной детской жестокости, уже описанной так выразительно Елизаветой Сергеевной, не только что кормил вышеупомянутой кислой капустой – это пустяки просто! – но, бывало, сажал в авоську, авоську привязывал к веревке, веревку прикреплял к крюку, который непонятно зачем пустовал посередине потолка в коммунальном коридоре, закручивал веревку, потом отпускал ее, веревка вместе с авоськой и незаслуженно мучаемым котом раскручивалась со страшной силой, и когда я вынимал животное из авоськи, оно, не чуя ни единой из своих четырех ног, слабовольно брело в неизвестном для него направлении, поминутно спотыкаясь само о себя, падая и бьясь мягкой мордочкой об пол, правда, небольно. Я не знал, откуда Елизавета Сергеевна узнала про это, поскольку я ей читал только свои стихи и пьески. А прозу не читал – помню точно. Но это неважно. Это так. Продолжим. Дмитрий Александрович начинает раздражаться и даже покрикивать на Елизавету Сергеевну, что выглядит из зала как-то неприятно.)
ОН. Нет, Елизавета Сергеевна, люди как раз из-за вас пришли.
ОНА. Из-за меня?
ОН. Ну да. Кто бы на меня пришел? Кто я? А на вас пришли. А вы…
ОНА. Что я?
ОН. Да ладно. Давайте еще разок попробуем. А? Ведь все равно уже пришли.
ОНА. Я не понимаю, что вы от меня хотите.
ОН. Убийства, убийства, понятно?
ОНА. Ну, понятно – вы хотите какого-то убийства.
ОН. Да нет, все дело в том, что не я хочу, а люди хотят. Они пришли посмотреть. А что они больше всего любят смотреть?
ОНА. Вы говорите, что убийства.
ОН. Вот именно. Вот именно. Они любят смотреть убийство. Но они пришли смотреть не убийство в театре. То есть они пришли именно смотреть спектакль, но я хочу показать им нечто иное.
ОНА. Так что же вы хотите?
ОН. Это… Это неважно пока. Потом, потом вы сами поймете. Давайте попробуем еще раз.
ОНА. А что же я должна пробовать?
ОН. Ну хотя бы… хотя бы вот. Вот. Давайте вот это: у одной девочки была стрекоза.
ОНА. Стрекоза, и что?
ОН. Вот, стрекоза была. Любимая.
ОНА. Любимая.
ОН. Любимая. Она ее в руке носила.
ОНА. Да, да, в руке носила.
ОН. А вы подошли к ней и сказали: Покажи мне стрекозу.
ОНА. Да, да, подошла и сказала: Покажи мне стрекозу? (Снова начинает вспоминать этот случай из своей детской жизни.)
ОН. Девочка и говорит вам: А зачем? А вы что?
ОНА. Да, да, а я ей говорю: Посмотреть хочется. Мне посмотреть хотелось.
ОН. Нет, нет, Елизавета Сергеевна, вам ведь совсем не этого хотелось.
ОНА. Ну, ну мне хотелось…
ОН. Вот, вот, вам хотелось совсем не этого.
ОНА (решаясь на откровенность) Да, да, мне не этого хотелось. Мне было завидно (с нарастающим горько-сладковатым возбуждением), даже отвратительно завидно, что у нее есть любимое что-то, любимая стрекоза. И откуда это у ребенка! Какая жестокость!
ОН. Да, да, жестокость!
ОНА. А расчетливость какая! Какая расчетливость! Я ей и говорю: Выпусти стрекозу, я только посмотрю! А сама прямо дрожу, дрожу! (Елизавета Сергеевна и впрямь начинает почему-то дрожать.) А девочка, видимо, почуяла что-то, у нее губки подергиваются.
А я сладенько так: Ну, милая, ну, выпусти, ну, покажи! О, коварство какое! Представляете!
ОН. Представляю! Очень даже представляю! Я сам такой! Вы потом увидите!
ОНА. Да. Да. А девочка смотрит на меня и словно завороженная, помимо своей воли разжимает ручку. А стрекозка, такая легкая, такая прозрачная, беззащитная такая, ползет по доверчивой ручке! (В это время Дмитрий Александрович с дальнего угла стола, насколько позволяет размах его неогромной руки, начинает изображать пальцами, как ползет прозрачная девочкина стрекоза, да так похоже! это я умею, я очень ловко показываю пальцами всякие живые существа на стене там, на столе там, и просто в воздухе. А Елизавета Сергеевна смотрит, словно видя воочью эту стрекозу, эту девочку, себя, и усиливает волнение в голосе и дыхание в груди.) А я смотрю и чувствую, как поднимается у меня в душе мерзкое, отвратительное, леденящее торжество! Господи! Я сжимаю ручонки, удерживаюсь, удерживаюсь и… (Голос ее на этом самом «и!» походит уже на взвизгивание, и к тому самому моменту, как рука-стрекоза вместе с этим самым «и!» подползает к старинному, тяжеленному пресс-папье, Дмитрий Александрович стремительным движением правой свободной руки, которая, помните, раньше уже душила левую руку самого Дмитрия Александровича, эта правая рука стремительно хватает пресс-папье и со страшной силой ударяет о стол перед самым носом стрекозы и Елизаветы Сергеевны, уже наклонившейся для своего, не менее страшного удара.)
ОН (в тон «и!» Елизаветы Сергеевны). А-а-а-х! (Елизавета Сергеевна отдергивает голову, с очумелым непониманием смотрит на Дмитрия Александровича, застывая на некоем душевном острие, так что любое легкое дуновение может качнуть ее и даже сбросить в ту или иную сторону.)
ОН (выдержав паузу). Нет, нет. Скверно! Скверно! Очень скверно! Еще сквернее! Ужас какой-то!
ОНА. Что? Что?
ОН. Это же ужасно! Как в самом отвратительном провинциальном театре! Да вы играли когда-нибудь на профессиональной сцене?
ОНА. Я… я… я…
ОН (передразнивая). Я, я, я! Стыд! Люди кругом!
ОНА. Люди? Да ведь это так и было!
ОН. Что вы плетете! Что вы плетете! Это же я написал! Я! Это снова мой рассказ! Господи!
ОНА. Ага. Значит, опять вы.
ОН. Я, я.
ОНА. Автор, значит.
ОН. Автор, автор. Я написал.
ОНА. На сцену, значит, вышли.
ОН. При чем тут сцена!
ОНА. Ну как же – сам написал, сам прочитал, сам раскланялся. Все сам.
ОН. Да нет же! Я же вам объяснил! Просто мне хотелось!
ОНА. Ему хотелось! Хотите! А я тут при чем?
ОН. Подождите, подождите. Вы не волнуйтесь.
ОНА. Я и не волнуюсь.
ОН. Вы такая впечатлительная.
ОНА. Впечатлительная?
ОН. Ну да. Прямо с пол-оборота заводитесь. Но это и хорошо, это как раз хорошо.
ОНА. Что вы все твердите: хорошо, хорошо.
ОН. Конечно, хорошо. Разве плохо? Вот вы и убить, оказывается, можете. Очень хорошо.
ОНА. Кого убить?
ОН. Ладно, ладно. Это потом. Давайте еще разок.
ОНА. Что, еще какой-нибудь ваш рассказ.
ОН. Ах, какая вы язвительная. Но это хорошо. Нет, давайте про вас.
ОНА. Что про меня?
ОН. У вас ведь мужа, кажется, Евгением Антоновичем зовут?
ОНА. Да. А при чем тут муж?
ОН. А дочка Катенька, да?
ОНА. Да. А при чем тут Катенька?
ОН. Дочка ведь от первого брака?
ОНА. Но при чем…
ОН. Вот видите, вот видите. Не от Евгения Антоновича. А это ведь сложно. Ведь так? Сложно.
ОНА. Что сложно?
ОН. И вы ее любите, Катеньку, очень любите?
ОНА. О чем вы?
ОН. Очень любите. Ну да это и естественно.
ОНА. Конечно, естественно. Она же моя дочка.
ОН. Я и говорю, я и говорю. А ведь девочка практически без отца. Отец-то ведь уехал. А отчим – это дело сложное.
ОНА. О чем вы?
ОН. Ведь отчим же, отчим. Не отец же. Подумайте!
ОНА. Но он к ней хорошо относится.
ОН. Хорошо-то хорошо. Все мы хорошо относимся. А ведь чужой. Девочка ведь ему чужая.
ОНА. Да что вы такое говорите?
ОН. Как что? Ведь ребенка любить надо. Любить. Хорошее отношение – это так. Ничего. Вот она из школы возвращается, а он ее ведь не пошел встречать. Ведь не пошел.
ОНА. Ну почему? Я, правда, не знаю.
ОН. Вот видите – не пошел. Не пошел. А она ведь маленькая, одна возвращается.
ОНА. Господи, о чем вы?
ОН. Как о чем? Ведь маленькая, второй класс только. Всех ведь детей родители встречают. Мало ли что может случиться.
ОНА. Господи, о чем вы?
ОН. Вот она идет (той же рукой-стрекозой с того же дальнего угла стола начинает изображать, как маленькая Катенька идет из школы по улице Вучетича, а вторая рука, неприятно скрючившись, откуда-то пока издалека, но по той же самой улице Вучетича, начинает приближаться к второкласснице Катеньке), а навстречу, прямо по улице Вучетича…
ОНА. Господи! Какого Вучетича.
ОН. Ну, улица Вучетича. Вы же на улице Вучетича живете?
ОНА. Да, да, Вучетича.
ОН. Ну вот, я и говорю, а навстречу по улице Вучетича…
ОНА. Перестаньте!
ОН…навстречу по улице Вучетича идет неприятного вида субъект, кепка на глаза, руки в карманах, оборванный, обтрепанный, он издали следит за Катенькой.
ОНА. Перестаньте! (Но внимательно и напряженно следит за событиями, развертывающими на улице Вучетича.)
ОН. Идет прямо на нее, а она ничего не подозревает. Ребенок ведь!
ОНА. Перестаньте!
ОН. Она перепрыгивает через лужицы и что-то там напевает: Тра-ля-ля!
ОНА. Господи!
ОН. А Катенька прыгает и напевает: Тра-ля-ля!
ОНА. Господи!
ОН. И тут злодей, поравнявшись с Катенькой, быстро оглядывает улицу Вучетича…
ОНА. Господи! Причем тут Вучетич?
ОН…злодей выдергивает руку из кармана и… (Тут рука-злодей, поравнявшись с рукой-Катенькой хищно и стремительно хватает Катеньку за шейку!)
ОНА. Стой! Стой! (Елизавета Сергеевна двумя своими маленькими, но цепкими руками вцепляется в злодея и изо всех сил оттаскивает от Катеньки. Но в это время Дмитрий Александрович неожиданно быстро и метко впивается зубами в нежную детскую шейку. Елизавета Сергеевна, не помня себя, кричит: «А-а-а!» – хватает пресс-папье и заносит его над головой Дмитрия Александровича. Ее рука застывает у слегка лысеющего его затылка. Пауза. Елизавете по-прежнему страшно, но по-другому. Пауза. Дмитрий Александрович ждет, ждет. Ждёт. Снова ждет. Долго ждет. Потом, неудобно выворачивая голову и отцепляясь от Катеньки, смотрит на занесенное над ним пресс-папье, затем на Елизавету Сергеевну, снова на пресс-папье, снова на Елизавету Сергеевну.)
ОН. Ну, ну. (Она не шевелится, только начинает дрожать от напряжения.) Ну, ну.
ОНА (сдавленным голосом, но уже приходя в себя). Зачем… зачем вам это нужно, Дмитрий Александрович?
ОН (медленно выпрямляется, оправляет рукава, берет у Елизаветы Сергеевны пресс-папье, крутит его, смотрит на него, ставит на место). Да-а-а. Да-а-а-а. (Молчит.). Да-а-а. Ох, это женское любопытство! Связался же я с вами! Разве можно так дело делать!
ОНА. Какое дело?
ОН. Какое? Какое? Так дела не делают! На лавочке надо сидеть, возле дома! Семечки лузгать! Сплетничать! Вот там свое любопытство и удовлетворите!
ОНА. Что вы такое говорите? Я могу и уйти.
ОН. Вот и идите, идите домой, на лавочку!
ОНА. Да, я пойду пожалуй.
ОН. Постойте. Вас все равно не выпустят.
ОНА. Как это?
ОН. Не выпустят без моего разрешения. Да вы постойте. Вы не волнуйтесь. В этот раз вы все равно еще не должны были…
ОНА. Что не должна?
ОН. Неважно. Потом поймете. Но надо сказать, что сейчас было уже почти то самое. Почти то самое. Почти хорошо. (Улыбается). Хорошо. У вас получится. Вы это можете.
ОНА. Что вы все время загадками говорите? Что у меня получится?
ОН. Какие загадки, Елизавета Сергеевна? Я же вам говорил, что мы тут не спектакль разыгрываем.
ОНА. Кто это мы.
ОН. Ну, вы и я.
ОНА. Я?
ОН. Это пока неважно. Вот вы знаете, Елизавета Сергеевна, что такое катарсис?
ОНА. Конечно, знаю.
ОН. Вот, конечно, и не знаете.
ОНА. Знаю.
ОН. Да, нет, не знаете. Все думают, что катарсис – это трагедия, страсти, герой погибает, а жизнь продолжается! И все глотают светлые слезы восторга. А глотают-то вовсе не потому, что жизнь продолжается. Нет! Нет! Это выдумка всяких там шекспироведов. Нет! Зритель просто всегда знает: вот актер умер, а сделал шаг в сторону – и снова жив! снова стоит улыбается! цветы, аплодисменты! И зритель все это на свою жизнь пересчитывает: значит и в жизни так: смерть, ужас, страх! А вроде бы всегда есть некая возможность сделать шажок в сторону – и снова жив! Стоишь в некоем райском пространстве среди ада! Легко, весело, и мухи не кусают! А нет этого в жизни! Нет! Нет! Нет!
ОНА. Да что вы так волнуетесь?
ОН. Потому что нет, нет этого в жизни! Нет! Нет! Ложь! Подлый обман! Все обманывают! Великие художники! Аплодисменты! Цветы! Пушкины! Памятники!
ОНА. Да что вы так волнуетесь? Причем тут Пушкин?
ОН. Ах, Пушкин при чем? Узнаете! Узнаете! Ложь все! Все рады быть обманутыми! А тех, кто им правду говорит – тех гонят, пинают. Вон, говорят, Пушкин!
ОНА. Вы о ком?
ОН. О ком! О ком! Катарсис – это ложь! И искусство тоже – ложь! Ложь! И все эти великие, в лавровых веночках – лжецы и проходимцы! Они умерли! Но они умерли ради себя, а не ради искусства. А мы с вами представим здесь искусство реальное, как жизнь! Без обмана! (Здесь следует ремарка, воспроизведение которой в сценическом действии, я понимаю, невозможна, тем более, что она касается не самого действия, не актеров, а нас с вами, хотя, я забыл, я же на сцене. Дело в том, что зрители, вернее, люди, собравшиеся в зале, должны быть мало заинтересованы во всех этих утомительных перипетиях и взаимоотношениях Елизаветы Сергеевны и Дмитрия Александровича, то есть меня. Они пришли смотреть, вернее им приготовляли, как уже не раз было помянуто со сцены, единоразовую и быструю реакцию. Их даже должно все остальное решительно утомлять. И действительно – чушь какая-то! Но дело это, акция, новое, во всяком случае, для нашего региона, и естественно, что Елизавета Сергеевна явно не готова. Ее даже толком не предупредили. Но ведь если бы предупредили, так она бы и не пришла. Дело-то новое, непонятное, для непривычного – чушь, идиотизм, издевательство, а для некоторых даже – крах всего святого! Но мы все-таки решились. И так как дело непривычное, новое, то поэтому и весь этот длинный сыр-бор. Но если само значение намечающейся акции перевешивает тягомотину словесной подготовки, то, как мне представляется, как замышлялось, задержавшийся зритель будет полностью вознагражден за терпение. Вот и все. А теперь скорее за дело.)