В Петербурге и Москве было несколько таких центров, с которыми я контактировала, и надо сказать, контакты эти прекратились не потому, что они чем-то не хороши. Дело в том, что я уехала из Индии и стала заниматься далеко не только йогой. Я начала ездить сначала по Индокитаю, сидеть випассану, а потом вообще поселилась на Бали (который далеко), стала давать там индивидуальные консультации. Контакты у нас прекратились по большей части из-за неактуальности. И, конечно, то обстоятельство, что я работаю на стыке традиций, все осложняет: центрам, которые заточены на одну практику (например, йога-центрам), становится сложно понимать меня, а мне не слишком хочется подстраиваться под них. Для меня это слишком узко, для них – слишком широко и расплывчато. Стыковки есть, но это не настолько плотное сотрудничество.
Если говорить о йога-центрах – хвалить их или ругать, – можно выделить две большие категории. Есть центры, которые занимаются йогой серьезно. Их можно сравнить с маленькими институтами: у них есть свои исследования, публикации, свой наработанный хороший преподавательский коллектив. А есть просто фитнесы, где йога идет вперемежку с велосипедами, гантелями и так далее. Это несерьезно, но никто и не заставляет туда лезть; я с ними не связываюсь.
– Вас приглашали вести лекции или семинары в институты, университеты?
– За прошедшие полгода после возвращения в Россию (декабрь 2013‑го) у меня состоялся один доклад в РХГА для студентов, именно по специальности «эзотеризм и мистицизм». Признаться, я бы сейчас и не хотела возвращаться в академическую среду, зная ее изнутри – с ее карьеризмом и прочими прелестями. Я достаточно устойчиво себя чувствую, мне свобода дороже, поэтому я не пыталась по возвращении в Россию туда втянуться. Хотя отдельные контакты, как я уже сказала, полезны и продуктивны.
– Из чего сейчас складывается ваше мировоззрение? Едва ли это имеет отношение к какой-то одной отдельной религии.
– Действительно, это не имеет отношения к конкретной религии. Началось все с переживания Ахам Брахмасми («я есмь Брахман» или «я – Бог») во время моей третьей поездки к Сатья Саи Бабе в 2002 году. У меня появилось реальное чувство основания в себе как источника деятельности и познания. Я его начала конкретизировать, что вылилось в разработки по «Стратегии самобытности», у которой есть длинный подзаголовок: «Исследование культурных традиций на уровне духовной практики». В этой книге я прослеживаю, как различные духовные традиции связаны между собой, и в конце концов при совмещении разных практик возникает концепция объемного пути. Это развитие не в одной структуре, а охват сразу нескольких культур. Подобные пересечения оптимизируют практику, ведь когда застреваешь в одной системе, возникает инерционность, зашоренность. В конечном счете очень часто это приводит к автоматизму.
Это можно регулярно наблюдать в монастырях, когда монах до конца жизни метет дорожки, а молитва или мантра уже как пластинка воспроизводится, но, даже проведя 30–40 лет в монастыре, он, можно сказать, ничем не занимается. Это мало отличается от старой девы в богадельне, которая вяжет чулки до самой старости. К сожалению, такого действительно очень много – что на личном опыте я тоже поняла.
Стыковки традиций заостряют переходы с практику на практику, они заставляют оптимизировать самосознание. При этом, разумеется, наработки в одних практиках никуда не исчезают, они задействованы в других. Именно здесь для меня самое интересное поле исследований. Я этим занималась в Азии, где можно выделить три главных традиции – индуизм, буддизм, даосизм. Сейчас я, опять-таки, в рамках «Стратегии самобытности» начинаю развивать тему «Восток на Западе».
– Как раз об этом я хотела спросить. Как быть с отношением к йоге в РПЦ, которая считает йогу бесовским делом (так один батюшка описывал йогу своей прихожанке, спросившей его о совмещении ее православной веры с этой практикой)?
– Здесь есть два момента, в которых они правы. Первый: у человека с недостаточно развитым интеллектом, когда он берется за два дела сразу, может поехать крыша, если он не успел разобраться, что к чему. Второе, касательно бесовщины: отчасти это так, если брать те направления йоги, которые связаны с развитием паранормальных способностей, так называемых сиддх. Другое дело, что в самой классической йоге к ним относятся как в христианстве.
Если же полагать целью самореализацию, то, по большому счету, она просто в христианстве называется обожением, а в индуизме – «Атман есть Брахман», вот, собственно, и все. Можно сказать, что разница только в терминологии.
В чем правы церковные служители, так это в том, что люди, которые начинают заниматься йогой, в первую очередь подсаживаются на эдакие штучки, сверхъестественные способности – а это действительно бесовщина, ничего не поделаешь. Они могут быть некими остановками на пути (в «Йога-сутрах» об этом говорится), которые показывают, что развитие происходит. Так же, впрочем, как и у любого христианского подвижника появляются такие способности, – в принципе, это достаточно похоже.
Можно сказать, что людям, у которых развит интеллект и достаточно устойчивая психика, можно совмещать христианство и йогу. Такие случаи есть, у меня у самой был «христианский» период, и мне до сих пор иногда приходится консультировать по православию, если возникают такие запросы.
– Вопрос скорее о том, как быть с текущей ксенофобией РПЦиее неспособностью слышать.
– Человек живет церковной жизнью и занимается йогой, а батюшке говорит, что делает зарядку для здоровья – вот, собственно, и все. И все довольны. Реально эти связи можно выстраивать более качественно: в той же Религиозно-философской школе под одной крышей читали лекции и специалисты по христианству, и специалисты по восточным религиям – они дружат, общаются и находят общий язык. Как быть с РПЦ и йогой? Можно не ходить в христианскую церковь и заниматься йогой, можно ходить в христианскую церковь – и тоже заниматься йогой.
– Рассказывать ли об этом на исповеди?
– С исповедью очень интересный вопрос, на самом деле. Думаю, что не стоит – тем более, что ведь если вы не считаете йогу грехом, то зачем о ней рассказывать на исповеди? Ведь там же каяться нужно. А если вы уверены, что йога – это хорошо, рассказывать о ней нечего.
С исповедью у меня у самой была интересная ситуация, когда я сама находилась на этом стыке. Тогда речь шла, правда, еще не про йогу, а про принятие буддийского прибежища. Дело в том, что в мою первую поездку в Индию в 1996 году мне не смогли сделать прямой билет в Индию, поэтому я летела через Непал, где у меня был буддийский ретрит. Это длинная история, а вкратце дело кончилось тем, что я приняла буддийское прибежище, чтобы у меня лучше шла практика. Когда я вернулась в Россию после полугода в Индии, понятное дело, как воцерковленный христианин, я пошла на исповедь. Поскольку у меня были связи с Валаамским монастырем, я ходила исповедоваться на Валаамское подворье, а там все серьезно: исповеди слушают тщательно и подолгу.
Я рассказывала обо всем, что делала, и, в частности, что приняла буддийское прибежище. Монах, который меня слушал, на этой фразе наконец «протрезвел». От него изрядно разило перегаром и слушал он меня очень сонно, но, как только я произнесла фразу о буддийском прибежище, он дернулся, воспрял и понял, что он в своей роли. Он строго меня спросил, как я вообще посмела на исповедь прийти? Исповедь ведь таинство, и, если я приняла буддийское прибежище, я теперь буддист вроде как, поэтому участвовать в христианских таинствах я теперь не могу! Вердикт был таков: пока я не пройду чин отречения от оккультизма (для них все едино – буддизм или не буддизм), я не могу жить реальной церковной жизнью. Как вы догадываетесь, я задала такой «детский» вопрос: «А почему?» На него он ответил очень просто и явно заученно. Фразу я помню до сих пор, она меня потрясла: «Потому что Христос победил Вельзевула!» Надо полагать, Вельзевул – это Будда.
В Азии у меня подобных проблем никогда не было, там буддисты отличаются широкой терпимостью, но, когда я вернулась в Россию, возникли спорадические столкновения с местным буддийским сообществом. Они мне сказали почти то же самое, что в церкви, – раз у меня не только буддийское прибежище, я не буддист. Это касается не только христианской церкви, а всякой церкви вообще.
– Как вас, человека с Запада, воспринимали ваши восточные учителя?
– С теми учителями, которые меня не воспринимали, я просто не общалась. Там тоже люди разные. Мой доклад в РХГА был как раз на эту тему – «Чистота традиции: миф или реальность?» Если говорить о Востоке, то найти чистую традицию ныне тоже очень сложно. Даже очень многие традиционные учителя – ведантические санньясины, к примеру, буддийские мастера – они ведь и сами разные практики совмещают! Это очень распространено, и я встречала множество учителей на Востоке, которые совмещают разные практики, интегрируют, а главное, не считают это чем-то плохим.
У некоторых такое отношение: если я пришла учиться по конкретному направлению, меня ему вполне конкретно учат, а чем я еще занимаюсь – мое личное дело, их это не касается. Вот почему особых проблем не было, надо было просто правильно подбирать связи.
– Как вы сейчас ощущаете присутствие Востока на Западе и наоборот? И где в этом пересечении для вас находится Россия? Я имею в виду конкретный 2014 год.
– Концепция евразийства давно присутствует в русской религиозной философии, где Россия – мост между Востоком и Западом. Но вот сейчас это ощущается уже в том, что русские есть везде. Трудно найти страну на Востоке, в которой не было бы русских, которые там занимаются практиками и так далее. Стоило мне начать выбираться в Европу, картина оказалась той же: везде русские. Поэтому, видимо, у русских роль похожа на роль евреев, которые рассеяны по всему миру. Разве что с другим акцентом, но мессианство здесь явно присутствует. Но о корнях не забывают – то, что они русские, это чувствуется, безусловно. Это даже не столько «Россия между Востоком и Западом», сколько «русские повсюду». В текущем 2014 году картина, пожалуй, такая.
Эмиграция за «лучшей жизнью»
«Человек мира»: Эмиграция за лучшей жизнью – странное занятие. Беседовала Наталья Николаенко. «BALTNEAS» («Балтийские новости»). Таллин, 23 января 2015 г.
Сейчас уже, наверное, странно вспоминать, что еще лет 20 назад выехать за границу человеку из России/СССР было проблемой. С тех пор, кажется, прошла целая вечность, кто-то из России уехал, кто-то вернулся. А кого-то, например, героиню этого интервью Марию Николаеву, можно, пожалуй, назвать «человеком мира». Мария, после долгих странствий по Азии, живет в России, однако… Впрочем, слово самой Марии, разговор с которой вышел далеко за «туристические» рамки.
– Начнем с главного. Вы прожили 10 лет подряд на Востоке, всего год назад вернулись в Россию, однако, насколько мне известно, не находитесь здесь постоянно, а уже начали выезжать на Запад. Вы успели побывать в Финляндии, Норвегии и Германии. Что тому причиной?
– Дело в том, что это связано с проектом, который я назвала «Восток на Западе», в связи со своей исследовательской позицией, которая отчасти субъективна, разумеется. Передозировка Азией и давно начавшие пробуксовывать в смысле повторяемости ситуации – это симптомы того, что «тема» отработана. Мне нужно было скорректировать свое мировоззрение европейскими реалиями, где теоретическую базу составляет мое первое образование по западной философии, но тогда это была абстракция. Именно поэтому я ставлю вопрос «Восток на Западе», а не просто «Восток и Запад», как зачастую принято. По сути то, что выглядит как «путешествия», – это мои отношения с собой, или самоисследование. Здесь нет никакого «заказа» – все решения, где находиться и куда ехать, я принимаю сама по состоянию. «Восток на Западе» – это Я.
– Вы подчеркиваете, что это исследования или даже самоисследование. Чем это отличается от паломничества (где есть некое ожидание чуда) или духовного туризма, ставшего ныне весьма популярным?
– Это отличается даже от любознательности. Здесь нет ни поисков неведомых чудес, ни желания убедиться в достоверности информации, ни интереса к получению новых сведений, как в туризме. Установка только одна – видеть реальность как она есть. Можно сказать, практика медитации на пересеченной местности! И основная работа – именно над собой, устранение субъективизма, который начинает проявляться при помещении самого себя в новый культурный контекст. Тогда как длительное пребывание в рамках одной культуры стирает контрасты между личностью и средой, а в силу закономерной социальной адаптации теряется грань субъективного и объективного. Нарочитая постановка себя в новые обстоятельства в принципе вскрывает иные пласты сознания. Такая тактика!
– Как же видится Восток на Западе в первом приближении? Хотелось бы услышать конкретные примеры, иначе у нас получается слишком абстрактный разговор.
– Самым ярким впечатлением для меня пока стала ежегодная «духовная ярмарка» в Осло, где представлены всевозможные духовные практики, и прежде всего восточные. Мне предлагали в ней участвовать с предложением своих методик, но я отказалась – не мой формат. Там есть все – йога, медитации, шаманизм, целительство, цигун и пр. Эдакий трехдневный калейдоскоп по совпадению спроса и предложений. Причем, парадокс не только в их представлении в западном маркетинговом варианте, но и в том, что аналогичные мероприятия я видела в самой Азии, например на Бали, по отзывам коллеги бывает в Токио и пр.
Другой занятный случай в Хельсинки, когда я посреди зимы с удивлением обнаружила, что все мои соседи по отелю – азиаты (китаянка, кореянка, индус, китаец и др.) Им было не важно заинтересовать европейцев своей культурой, наоборот, преимущественно студенты стараются познакомиться с западным образом жизни, чтобы привезти его к себе домой. И третий вариант – при посещении синагоги в Бонне я с удивлением обнаружила, что практически все говорят по-русски! Потом мне рассказывали, что аналогичная ситуации в синагоге Нью-Йорка и др. В последнем случае скорее россияне – это люди с востока, но они действительно там доминируют.
– Наконец-то Вы затронули русских, хотя сама тема «Мост над Россией» настораживает, не оказывается ли наша страна «в пролете»? А на что сейчас «мода» в России – на Восток или на Запад? Мне кажется, что россияне перестали следовать модам, и каждый занимается тем, что нравится…
– Тем не менее, очень правильное определение – «мода», и она существует оазисами на то и другое. В целом, исторически для россиян сложилось некое советское «атеистическое христианство» или «воцерковленное безбожие», ведь попытки возрождения православия в постсоветский период меняют внешние формы поведения людей, но пока мало способны изменить мировоззрение и восприятие за столь короткое время. У меня не пропадает ощущение, что мы по-прежнему живем в светском обществе, где мало верующих. Однако массовыми увлечения восточными практиками, да и западными психотехниками не назовешь. Это удел студенчества и интеллегенции, малый процент населения крупных городов, а от ста пятидесяти миллионов граждан и процента не будет! В данном смысле можно говорить про мост над Россией, под которым она сама живет своей жизнью. Причем, становится очевидным, что мода на йогу у нас уже проходит, волна интереса спадает. Наверное, даже современные направления западной психотерапии сейчас более в моде, они на подъеме.
– О моде на западную психотерапию мы еще поговорим, а вот по массовости, полагаю, стоит кое-что уточнить. Я склонна думать, что массовость отнюдь не является параметром, согласно которому формируются векторы культурных парадигм. Вы как-то разделяете волну поверхностного интереса масс к йоге, например, и явление продолжения традиции, выражающееся в строительстве храмов, возникновении общин, предполагающих в числе прочего образовательную деятельность?