Я сидел на крыше, вдыхая свежий воздух. Подо мной была черная дыра дымохода, на дне которой далеким светом мерцали залитые водой угли очага, а над головой в ажурной рамке пальмовых крон торжественно сияло созвездие Семи Мудрецов. В песнях чаранов звезды, сложившиеся в огромный небесный ковш, представали праведниками, взятыми на Высокие поля. Мне казалось, что они спустились совсем низко и, не моргая, рассматривают меня, гадают, хватит ли у меня сил справиться… Когда я спрыгнул на землю, ноги больше не дрожали. В хижине было немного дымно, но ночной ветерок, проникающий в открытую дверь и широкую дыру в крыше, быстро наполнил ее запахами ночных цветов и трав. Я улегся на подстилку и уснул.
Проснулся я, когда солнце уже поднялось над кронами пальм, и сразу занялся починкой крыши. Дело было нелегкое, так как за пальмовыми листьями приходилось влезать на дерево и срезать их сухие черенки кинжалом. Но я радовался работе, так как она отвлекала меня от мыслей. Когда крыша была надежно покрыта новым слоем пальмовых листьев, я совершил обряд омовения у родника и отправился к Нанди.
У хижины Сомасундарама толпился народ. Крестьяне молча расступились и пропустили меня. Я вошел в сизый сумрак. Перед глиняным богом курились благовонные палочки, и ярче обычного сиял огонек в плошке с маслом. Посреди хижины на циновке лежал сам глава общины с мокрой повязкой на голове. На коленях перед ним сидели жена и Нанди. Лица у обеих были залиты слезами. Супруга громко причитала:
— Почему у меня такая злая карма? Лучше б мне родиться презреннейшей из рабынь, чем на старости лет сносить такое… В уме ли ты, кормилец семьи?
Увидев меня, Сомасундарам чуть приподнялся, приложив руки ко лбу в знак приветствия. Я сел, скрестив ноги, на циновку рядом с ним.
— Что случилось? — осторожно спросил я.
— Просто убедился в бессмысленности этой жизни! — со злой горечью махнул рукой отец Нанди, снова опуская голову на циновку. — Правильно говорят брахманы, что наше существование основано на несчастье и зависимости от других. Снова приезжали всадники из города. Они сказали, что обыскивать деревню не будут, что я сам как глава общины понесу ответственность, если не будет найден запас риса. У них в столице начинается голод, и из других районов дань не поступает, там все сожгла проклятая засуха. А у нас ведь тоже лишнего ничего нет!
По его морщинистой, небритой щеке поползла мутная слеза. Если бы Нанди не сказала мне, что он на днях своими руками закапывал в потайное место излишки зерна, я бы ни на минуту не усомнился в его искренности.
— Так что, я готовлюсь к смерти, — сказал старик. — Видно, такова уж моя карма — пострадать за всю общину. Что значит одна моя смерть по сравнению с тем, что деревня будет жить? Но как трудно расставаться с этим миром! — сказал он это с такой горечью, что у меня защипало в горле.
— Но ведь раджа должен оберегать своих подданных от врагов и несправедливостей. Это его дхарма…
— Его не интересует никакая дхарма. Он рожден для грабежа своих подданных, насилия над юными девушками и пьянства. У кого сила — у того и дхарма… Сомасундарам сделал мне знак, и я приблизился:
— Уведи Нанди в горы. В убежище риши ее никто не решится тронуть, даже слуги раджи. Пусть она переждет у тебя несколько дней, пока улягутся страсти. Я очень беспокоюсь, как бы ее не взяли заложницей. Уходите прямо сейчас и не возвращайтесь раньше, чем все разрешится… Я к вам пришлю одного из моих сыновей.
А потом продолжал громкие сетования:
— Вы, брахманы, правильно предупреждаете, что с приобретением богатства наступает настоящий ад. Жил бы я, как ты, в лесу, питался бы тем, что пошлют боги, и не было бы у меня страха смерти, горечи расставания с женой и дочерью. Моя благонравная супруга никогда не доставляла мне неприятностей. А как оставить дочь? Некоторые считают, что отцы сильнее любят сыновей. Но разве не противно это здравому смыслу — любить сына больше, чем дочь? Любовь к детям безгранична и не поддается измерению и сравнению. На этом зиждятся миры, потомство и непрерывность счастья. Так говорил мне брахман, который жил в этих холмах двадцать лет назад. Тогда я многое не понимал из его слов. И вот передо мной сидишь ты — молодой риши. И ты будешь тщетно открывать истину нашим детям, но они лишь на собственных несчастьях познают твою правоту. Но тогда уже будет поздно что-либо исправлять.
— Отдай зерно! Укажи стражникам потайное место! — Вдруг громким шепотом произнесла его жена. — Тогда тебе не придется оставлять ни этот мир, ни нас!
— Это невозможно… — смиренно сказал он.
— У меня еще есть долг перед всей деревней.
Тут женщина сорвалась на крик:
— Оставшись вдовой и лишившись покровителя, как я буду растить сыновей, сохранять свои добродетели? Как я смогу сохранить дочь, которую будут добиваться надменные женихи из города или наши деревенские увальни, недостойные даже мыть твои ноги? Как я одна смогу направить дочь на путь предков? Обходя меня, недостойные будут ее домогаться. Если же я не пожелаю ее отдать, то какой-нибудь негодяй похитит ее, как вороны уносят жертвенное масло из храма.
— Выйди снова замуж, — устало сказал Сомасундарам.
— Для женщины преступить первого супруга — величайшее беззаконие. Это мужчина может иметь несколько жен. Да и стара я…
Далее, не слушая ее, я встал с циновки, взял за руку Нанди и вывел из хижины, не говоря больше никому ни слова. Я боялся, что она не пойдет, что у меня не хватит решимости забрать ее с собой и тем самым привлечь всадников раджи к своему убежищу, боялся, что родители Нанди передумают, и вообще боялся задуматься о будущем. Нет, я не чувствовал себя готовым к борьбе. У меня даже появилась мысль, что зря я не послушал Учителя. Ведь, сиди я смиренно в лесной хижине, не было бы в моем сердце страха за Нандини, за всю деревню. Как быстро созрели кармические плоды моих поступков. Я сам лишил себя безопасности и бросил под копыта конной стражи раджи.
Думая так, я быстро шел по знакомой тропинке меж холмов, сожженных засухой. Нандини послушно шла за мной. На ее босые ноги ложилась серая горячая пыль. Пронзительная жалость заставила сильнее забиться мое сердце, придала решимости. Я привел ее в свою хижину. В глиняной плошке, которую я оставлял у родника, собралось немного воды. Я предложил ее Нанди. Измученная переживаниями и дорогой, девушка почти сразу уснула, свернувшись клубком в полумраке хижины. А я, несмотря на зной, отправился в лес в поисках еды, ругая себя за то, что впопыхах забыл захватить припас из деревни. Лес переживал трудные времена. Куда-то улетели птицы. Исхудавшие антилопы бросали скудные взгляды на небо, жевали сухие колючие ветви погибающих от жажды деревьев. Я блуждал несколько часов и нашел лишь несколько съедобных кореньев, которые можно было испечь в костре. Впрочем, волнение заглушило чувство голода. Когда я вернулся в хижину, уже смеркалось. Было душно, но жестокий зной отступил. Нанди стояла у родника на коленях, пригоршнями брала воду, скопившуюся в чаше, и бросала ее себе на лицо и плечи.
— Прости, я истратила всю воду, но так хотелось, чтобы ты видел меня свежей.
— Ничего, — я заставил себя улыбнуться, — вода скоро наберется.
Полночи я промучился от жажды. Впрочем, бессонницей я был обязан и страху, что вот-вот у моей хижины застучат копыта. Ведь кому-нибудь из слуг раджи может прийти в голову мысль взять дочь строптивого Сомасундарама в заложницы. Я лежал на циновке, прислушивался к сонному дыханию Нанди и сжимал потными пальцами рукоятку кинжала. Потом усталость взяла свое, и во сне я увидел холодные серебряные капли ниспадающего дождя. Сияющие молнии беззвучно рвали темноту, и свежей струей вливалась в мое сердце отвага.
На рассвете я вышел из хижины и сел среди выгоревшей травы лицом к долине. Через некоторое время мое сознание успокоилось и я начал нащупывать незримые нити, связывающие меня со страдающим лесом, обожженными холмами и беспощадным небом. Как жалел я, что не обладаю силой великих подвижников, способных притягивать облака и вызывать дождь. Я все отдал бы за ничтожную крупицу власти над природой. Но мир, окружающий меня, молчал. Сколько просидел, созерцая долину, не помню. Да и какая теперь разница, если обшаривая глазами фиолетовые скалы, я вдруг заметил белые мордочки кучевых облаков. Они стояли низко-низко над застывшей грядой базальта и, казалось, с любопытством разглядывали красную потрескавшуюся землю долины. «Если правда все, что я слышал о всепроникающем дыхании жизни, то между нами должна быть невидимая связь, тончайший ток сил, подобный прозрачной паутинке, — подумал я, — но как нащупать ее?» Вот когда я действительно попытался достичь неподвижности! Это была пытка. Даже звук собственного дыхания и удары сердца мешали сосредоточиться. Касания ветра и солнечного луча притупляли внутреннюю чуткость. Не помню, сколько времени продолжалась борьба, но в конце концов я смог отсечь весь окружающий мир. И когда уже ничего не оставалось между мной и рыхлой громадой облаков, тонкие их силы вошли в меня. Для управления ими требовалось не больше усилий, чем для того, чтобы заставить себя дышать. Впрочем, тогда я этого не осознавал. Все мои чувства и мысли стянулись в невидимый луч воли, по которому, все возрастая, бежала в небо тонкая огненная сила моего призыва.
Мир полон совпадений. В них проще поверить. Иначе придется объяснять, почему как раз в тот момент одно облако осторожно, как белая козочка на водопое, сошло с вершины и двинулось ко мне. Я видел, как его серая тень легко и плавно скользит по земле. Боясь шелохнуться, я сидел и ждал, пойдут ли за ним остальные облака. Потом сделал вдох и почувствовал, как устал. Какая там отрешенная созерцательность! Паутина порвалась! Я мог теперь лишь беззвучно кричать наивные заговоры деревенских колдунов, умолять ветер подтолкнуть облака, падать на колени перед безучастным небом… Облака двинулись в долину, наливаясь темной тяжелой силой. Через час они покрыли небо.
За своей спиной я услышал восторженное восклицание и, обернувшись, увидел Нанди. Она стояла на коленях и улыбалась мне сквозь слезы:
— Я видела, как ты притянул облака к нам в долину. Это чудо! Чудо! — повторяла Нанди, глядя на меня горящими от возбуждения глазами. — Ты действительно обладаешь брахмой.
При других обстоятельствах эти слова были бы амритой для моего сердца, но в тот момент они лишь напомнили мне о собственной беспомощности.
— Я не брахман. Я крестьянин, удравший из дома.
— Нет, ты — брахман, — упрямо возразила она. — Если бы ты видел себя со стороны, ты бы понял, как ты не похож на других людей. Какое это чудо — видеть твои отрешенные глаза, устремленные в небо, способные повелевать облаками…
Это чистая случайность, как ты не понимаешь! — воскликнул я.
А почему тогда я кожей ощущаю твое присутствие, даже когда не вижу глазами. От тебя идут токи теплой, доброй силы…
И вдруг в ее глазах, обращенных ко мне отразился страх. Я мгновенно обернулся, нашаривая рукой кинжал… Но это оказался всего лишь младший брат Нанди, несмотря на жару прибежавший из деревни. Он захлебывался горячим воздухом, смахивал грязной рукой пот с бровей и мучительно пытался что-то выговорить, но язык ему не повиновался. Я усадил парня на циновку и дал ему глотнуть свежей воды. Тогда он выговорил, с трудом преодолевая спазм в горле:
— Стражники убили отца!
Горестно вскрикнула Найди. Мальчишка тяжело сглотнул и продолжал:
— Они все еще в деревне. Приехали утром и грозились запалить хижины, если мы не скажем, где зерно.
Я представил себе, как ярко горит сухой тростник, покрывающий крыши домов.
— Отец все равно ничего не сказал. Тогда его стали бить, а потом их главный мечом отсек… — парень бросил взгляд на сестру и запнулся. — Потом пошел дождь. Если бы он пошел раньше, можно было бы отдать зерно… Засуха кончилась, но после убийства отца никто все равно говорить не стал. Они все еще там. Сказали, что не уйдут, пока все не обыщут. Страшно! Во всех словно вселились ракшасы. Женщины плачут! Мужчин, как скотину, согнали в одну хижину. Кшатрий, что убил отца, грозится перебить всех. Меня послали к вам крестьяне. Вы ведь брахман, может, вас солдаты послушаются или испугаются.
Мальчишка замолчал. В тишине было слышно, как за моей спиной всхлипывает Нанди. Я отрицательно покачал головой:
— Я не в силах помочь.
Что я еще мог им сказать? Ни мудрости, ни сил не хватит у меня, чтобы вынудить воинов покинуть деревню. Моя палка не собьет с седла всадника, кинжал не пробьет доспехов. Если крестьяне сами не могут схватиться за топоры, то что могу я? Учить их этому уже поздно. Давно уже поздно — это чувствовал Сомасундарам. Да и бесполезно сопротивляться, даже если бы крестьяне перебили этот отряд, из города подойдет подкрепление, и тогда уже не пощадят никого. Это и есть жестокая непреодолимость кармы. Но как объяснить это Нанди и этому мальчишке, ждущим от меня чуда?
— Мы никуда не пойдем, — сказал я. — И ты оставайся. Переждем.
Парень презрительно скривил губы, молча встал и, не глядя ни на меня, ни на сестру, вышел из хижины. Я смотрел, как его темная фигурка медленно удаляется, растворяясь среди холмов. На том конце долины на низких дождевых тучах метались красные блики, и я с ужасом подумал, что это пылает деревня. Но, приглядевшись, понял, что это редкие лучи заходящего солнца пробиваются среди облаков, как яркие языки огромного погребального костра.
Я вернулся в хижину и сел около очага. Нанди лежала на циновке, отвернувшись к стене. Я сидел в полудремотном настороженном состоянии у очага, поддерживая огонь. Смотрел, как алые языки пламени, то поднимаясь, то опадая, стараются развеять темноту предчувствий. Ожидание беды становилось нестерпимым, и, можете мне поверить, я почти обрадовался, когда сквозь треск костра и ночные шорохи за дверью хижины раздался звон оружия и ржание лошади. Вздрогнула Нанди, обернулась ко мне, широко распахнув глаза, в которых застыло отчаяние. Я вскочил на ноги и, подняв кинжал, метнулся из хижины. Непроницаемая тьма упруго подалась моему напору, затрепетала, стекла под ноги, открыв два чадящих факела над моей головой, красные блики, как брызги крови на шлемах и щитах. Кто это был? Сколько их? Я не думал об этом, желая только одного — убивать. Мой вскинутый кинжал поймал красный жгучий блик факела. Над головой взвизгнул клинок, вылетающий из ножен. Я шагнул в темноту навстречу фигурам, в которых не было ничего человеческого. Это были просто сгустки мрака, оживленные злой волей. Черные тени меня больше не пугали. Всхрапнула лошадь, чей-то хриплый голос выкрикнул проклятья, в зарослях жутко и протяжно вскрикнул павлин. Всадники поворотили коней, и только стук копыт указал направление их бегства. До сих пор не совсем понимаю, почему меня не зарубили. Может быть, в неверном пламени факелов я показался им лесным ракшасом с оскаленными зубами, жаждой убийства в глазах и огненным кинжалом. Как бы то ни было, опасность миновала, и я, опустив оружие, вошел в хижину, где меня ждала Нанди. Опустившись на циновку, я покровительственно улыбнулся ей. И тут ощутил, как озноб покрыл мою спину гусиной кожей.
Сидя у жаркого очага, я трясся, как от холода. Нанди порывисто вскочила и подала мне скорлупу кокосового ореха с водой. Потом села, поджав колени, и смотрела на огонь дремотными глазами, распахнутыми, как черные крылья ночной бабочки, летящей на огонь. Холодный липкий пот выступил у меня на лбу и никак не стирался руками. А в душе клубился страх, словно предощущение смерти. Я сидел перед чадящим тусклым костром и дрожал, подавленный внезапно открывшейся мне простой истиной. Могучий поток высшей воли обернулся цепью случайностей. Вокруг была тьма, и я не знал, куда идти. Измученный собственными страхами, я провалился в черную бездну сна.
Проснувшись от резкого стука, я сначала не понял, где нахожусь. Ночь отступила. Сквозь щели в хижину пробивались тонкие струи солнечного света. Рядом со мной разметавшись в тревожном порыве спала Нанди. Скорбные морщинки у края губ делали выражение ее лица торжественным и мудрым. Неутомимая маленькая ящерица — гекон, не успевшая закончить ночную охоту, бегала по стропилам за какими-то не видимыми мне насекомыми, азартно покрякивая. В дверь нетерпеливо постучали.
Осадок вчерашних страхов всколыхнулся в груди и опал. Я поднял кинжал, пролежавший всю ночь у моего изголовья, и убрал кол, подпиравший дверь. Она, скрипнув, открылась сама собой, словно волна солнечного света снаружи давила на нее. На границе света и полумрака моей хижины в рое золотых пылинок стоял человек, по воле которого я очутился в этом лесу. Прошедшие месяцы не изменили его облика. По-прежнему сияли серебряным светом волосы. Так же спокойно смотрели из-под седых бровей проницательные глаза, та же отрешенная улыбка пряталась в его бороде. Шкура антилопы служила ему плащом, а длинная ветка баньяна — посохом. Он бросил взгляд на мою правую руку и сказал:
— Значит, я вовремя…
Я пригласил его в хижину. Предложил ему утолить жажду и занялся растопкой костра, чтобы как-то скрыть смущение. Мне почему-то стало казаться, что он догадывается о моем вчерашнем состоянии, И мне было стыдно за многие свои мысли… Только тут я заметил, что за его спиной стоит младший брат Нанди, тот самый, что прибегал вчера звать меня на помощь.