— Ну, тогда надо идти сдавать, — сказал Коноплев, кажется, он прочно начал овладевать местом самого решительного из нас троих.
— Что сдавать? — спросила Майка нагло облизывая ложку.
Коноплев посмотрел на нее, но ответил нам?
— Кровь, мочу, я не знаю, или что там сдают, чтобы выяснить… родство.
Никто ничего не сказал, смотрели в пустую вазочку из под съеденного мороженного. Майка встала, и буркнув? — «Туалет», — зашмыгала жуткими детскими подошвами по полу куда-то в угол, за стойку.
— Или не идем? — Коноплев обвел нас требовательным взглядом.
— Ничего не хочу сказать, — сказал Гукасян, как бы смущаясь, — но где гарантия что под подозрением только мы трое. Ни на одного из нас троих она так уж выразительно не смахивает. Извините, армянки я в ней никак не вижу.
— Тогда я не буду видеть в ней ни молдаванки, н и белорусски, — хмыкнул Коноплев.
Я думал, что мне ввернуть со своей стороны, и зазвонил телефон.
О, подполковник.
Он сообщил мне каким-то непонятно торжествующим голосом, что теперь ему все ясно с жертвами того взрыва на сборище пайщиков фирмы «Строим вместе». Мне было это все равно, но он не обратил ни малейшего внимания на мой тон. Он сообщил, что сильно ранены осколками разорванного автобуса не только четыре члена правления и главный бухгалтер, то есть люди в наибольшей степени виновные в разбазаривании средств, собранных у населения, но и «три представителя инициативной группы, которые полтора года водили за нос и инициативную группу, и основную массу пайщиков, а сами за это время получили квартиры в уже построеных домах».
— Понимаешь, только виновные! — крикнул Марченко так, что услышали даже мои собеседники.
— Ну, и что! — не сдержался и крикнул я в ответ. Коноплев и Гукасян деликатно подняли стаканы с выдохшейся минералкой.
— Как что, идиот! Понимаешь, все-таки началось!
— Что началось?!
— Господи, послал же мне Бог идиота в напарники, что я тебе только не вбивал в башку, ничего не впихивается. Все не просто так! Отвечать придется, понимаешь, придется, всем, и никто не может знать заранее, как и когда.
Я понял — он пьян. Получил по своим каналам эту мутную информашку, и сразу цап зубами за пробку. Это все камера. Камера до добра не доведет, особенно работника органов. Едет с возрастающей скоростью подполковничья крыша.
— Кто это? — Не удержался Гукасян.
— И за что это всем придется отвечать? — Дернулась щека Коноплева. Марченко так орал, что они все расслышали.
Я не видел никаких препятствий к тому, чтобы рассказать им эту историю. Майка присоединилась, сообщив, что у нее только что был понос, но теперь все хорошо. Ни одному из возможных отцов не стало сильнее хотеться ее в дочери.
Некоторые моменты моего рассказа Майка сопровождала толковыми, и даже смешными комментариями. Все было у нее «обхохочешься», и старик Зыков в ногах у майора Рудакова, и чокнутые музыканты, так и не отошедшие от истории с Вивальди. Случай с автобусом, конечно, всех заинтересовал больше всего. Поведение больших денег вообще загадочно, а тут…
— Даже — если все так, как говорит твой подполковник, твой подполковник рехнулся, — сказал уверенно, хотя и задумчиво Коноплев.
— Да, — кивнул я, — он все время про заговор, плетутся сети, «Граф тьмы» Кувакин, и вообще.
Тут они опять заинтересовались, и я рассказал им еще и про Кувакина.
— Ну, весь наборчик! — Устало махнул рукой Коноплев.
— Это так бывает, — Гукасян хмурил брови и отпускал их полежать мирно, — так бывает. Человек сам испугался, за себя испугался, он же виноват в этой старушке с машиной, и теперь ищет большую причину.
Коноплев кивнул.
— Да: вы не смотрите, что я вас зарезал, мадам, ведь все равно начинается чума. И посмотрите, какое глупое словосочетание «Граф тьмы», это что, к нему надо обращаться — ваше сиятельство!? Кстати, и к «Князю», это тоже относится.
Не потому что я так действительно думал, а просто, чтобы обозначить свое особое место в разговоре я начал:
— Ну, а вдруг, действительно что-то…
Все трое, даже девочка усмехнулись.
— Что? Закат солнца вручную? — Хмыкнула Майка, и тут же снова унеслась в туалет.
— Скорей всего — просто какая-то статистическая флюктуация. — Коноплев снова закурил, хотя повсюду висели надписи, что делать этого нельзя. — Ты оказался в том месте, где частота случайностей особого рода превысила какую-то норму, и стала заметна для глаза такого обыкновенного наблюдателя как ты. Люди, от которых ты не ждешь ничего этакого, начинают себя вести не как всегда. Вот как сын твоего Петровича. У великовозрастного нацбола проснулась общечеловеческая совесть. Бывает!
Он закашлялся.
— Статистика, — согласился Гукасян, неприязненно глядя на вырастающий пепельный столбик на сигарете молдавского белоруса.
Я понял, что мой номер закончен. Повеселил, хватит.
— Так, что с девочкой будем делать?
Пепел рухнул на идеальное деревянное покрытие, и разлетелся в пыль. Гукасян закрыл глаза.
— Да, — ткнул в меня окурком Коноплев, — вспомнил. «Миллиард лет до конца света», читал наверняка?
— Да, читал, и до сих пор считаю, что очень даже не слабая вещичка.
— Вот!
— Что вот?
— Я и нашел образ твоего синдрома.
— Нет у меня синдрома.
— Есть-есть, но теперь не будет, занозу нашли.
— А с девочкой ничего не будем делать, оставим пока как есть, — тихо сказал Рудик.
— Но у меня впечатление, что она нас тупо использует, — Усмехнулся я.
Коноплев тоже усмехнулся.
— Конечно, использует. Не Нина, а прям Наина, навела чары. Баба, конечно, с зубищами, но только что она может у нас отгрызть сейчас? Я, конечно, не благодарен ей за то, что спился и подох, но от резких движений воздержусь.
— И я, — кивнул Гукасян. — И денег дам. Немножко.
— Она не возьмет, — с какой-то даже свирепой радостью заявила вернувшаяся Майка. Было такое впечатление, что в туалете она не страдает, а наоборот пополняется чем-то бодрящим.
— Почему не возьмет? — Осторожно поинтересовался Гукасян.
— Потому что дура. Благородная.
— Благородная?! — Одновременно спросили Гукасян и Коноплев.
— Но мы хотя бы скажем ей, что теперь все открылось? — Спросил я.
— Я бы и этого не делал, — сказал Коноплев, — пусть она думает, что дурачит нас, в то время как мы будем дурачить ее. А эта, — он кивнул в сторону Майки, — не проболтается. Раз нам не проболталась, то и Нинке не проболтается.
— За отдельную плату.
— Я вылечу тебя от поноса. — Сказал Коноплев.
Мне не слишком нравился исход заседания. Все замирало в новом, сложном состоянии, а у меня, кажется, не было моральных сил для обслуживания таких запутанных отношений. И я не верил, что такая надуманная конструкция способна просуществовать хоть сколько-нибудь долго. Но, с другой стороны были и положительные моменты — я свалил с души камень по имени подполковник Марченко. Консилиум частичных отцов однозначно признал его чокнувшимся.
Мы расходились, даже не выпив ни рюмки. Гукасян несколько раз вздохнул на прощание.
Ребенок достался мне, в чем я увидел неприятный мелкий символизм. Майка приплясывала на асфальте, чему-то угрожающе радуясь. Горбоносый, длинный все усиленнее курящий Коноплев наклонился ко мне и с не очень приятной улыбкой похлопал по плечу.
— Не бойся, это не конец света.
Имел ли он в виду только наш предыдущий разговор, или также включал сюда и предстоящий кусок дня в обществе такой активной девочки?
— Куда мы пойдем? — Спросила она.
— Никуда.
Ответ мой был сердитым, ее это не озадачило.
Опять позвонил Марченко. Нет уж, на сегодня хватит милицейских мыслей о природе вещей.
— Мы пойдем домой, будем есть и ужинать.
— У меня понос. — Майка предъявила недомогание как охранную грамоту.
— Тогда, смотреть телевизор.
Стоп, остановил я себя. Недозвонившийся Марченко опасен. Вышлет опять своих подмосковных борзых за мной. Представляю, сколько у него накопилось апокалиптических глупостей в башке, пока он прячется от непредсказуемого возмездия в своей тюряге.
Домой нельзя.
Неподалеку жила Василиса. Почти неподалеку. К Василисе мне не хотелось. Но, с другой стороны, под охраной нездорового ребенка я как бы в безопасности.
Позвонил Нине и сообщил, что девочка переночует у меня. Она восприняла это известие почти равнодушно. Никаких причитаний — а что, а как? Тоже мне мать!
Василиса, кажется, даже испугалась, когда я сказал ей, что хотел бы остаться у нее. Ученая дева не знала, что я приду не один, и мне не было жалко ее, я боялся, что с Майкой она меня не пустит. Может, и зря боялся. Василиса хорошая. Увидев мою активную спутницу, Василиса померкла, но лицо сохранила.
— Это Майя. Возможно, моя дочь.
— Не поняла.
— Что тут непонятного! — Грубо заявила девочка.
Василиса растеряно улыбнулась и сказала, что ляжет на кухне на раскладушке.
— Молодцы, что зашли.
Сели пить чай. Сделал я первый глоток, а она уже тащит из шкафа папку старинного вида с грязными свалявшимися тесемками.
— Может быть, ты лучше что-нибудь расскажешь девочке?
— Про что? — Напряглась Василиса.
— Про Никона, например. Хочешь про Никона, Май?
— А кто это?
Василиса снисходительно улыбнулась, сообразив, что я шучу, да еще и не слишком удачно. Развязала тесемки на своей затрапезной папке. Открыла ее.
Ладно, решил, я потерпим.
— В 1909 году из-под города Чугуев, что на Харьковщине, по Столыпинскому призыву выехал большой род Шевяковых в Алтайский край. Земли там двести десятин на каждое семейство. Разбогатели…
Я положил руку на страницу документа.
— Да слышал я, конечно, обо всем этом. Что-то мне мама пыталась рассказывать. Дядя Тихон, и дядя Григорий, у одного двадцать лошадей, у другого двадцать пять. В революцию один пошел к красным, другой к генералу Мамонтову, и вот тут начинаются первые белые пятна в моей памяти. То ли Тихон к красным, то ли Григорий…
— Григорий. — Сказала Василиса, не глянув документ, она хорошо ориентировалась в прошлом моей семьи. И мне это было неприятно. Я смотрел на нее и силился улыбнуться, и чувствовал, что не получится. Большая, статная женщина с привлекательно овальным лицом, добрыми умными глазами, она жалеет меня, но жалость эта меня раздражает.
— И, представляешь, мне все равно! Аб-со-лют-но. Я уже забыл, кто их них пошел куда. Вот спроси меня опять — кто куда? Я не отвечу. А это всего лишь деды… Представляешь, все сливается. Лень мне это знать. Я помню — без прошлого, нет будущего, все слова по этому поводу я знаю, а вот запомнить, кто из них, из прадедов Тихон, а кто Григорий не могу.
Василиса спокойно, даже как бы великодушно переждала мою медленную, тихую истерику. Мне стало стыдно, я покосился на Майку. Она глядела на меня с непонятной приязнью, как будто я сделал что-то приятное лично ей.
Хозяйка, не обратив внимания на мою предыдущую речь, продолжила?
— Твой дед Ерофей Григорьевич был первым, первым секретарем…
— Постой постой, скажи, а там нигде не упоминается, что есть какая-то связь между дедом Ерофеем и графом Кувакиным, чье имение Белые Овраги здесь у нас в Подмосковье?
— Не понимаю, — подобралась Василиса.
— Это он дурачится. — Сказала Майка.
Василиса налила себе чаю, выпила сразу полчашки, вздыхая между большими глотками. Мне стало стыдно. Человек старается, тратит личное время. К тому же, ты явился к нему за подмогой, а сам хамишь.
— Пойду, постелю, — сказала она. Запахнула папку, прижала к груди, как драгоценность, унесла и спрятала в шкафу.
Петрович решил зайти с другой стороны, и я не мог ему в этом отказать. Мне было противно, меня выворачивало наизнанку от отвратительности моей миссии, но не мог же я, в самом деле, ему отказать?!
Ехал как лунатик на эту улицу Борцов. Ни у кого ни о чем не спрашивая, садясь наугад в автобусы, выходя по наитию.
Доехал.
Я никогда, и никуда не добираюсь без приключений в новое место, даже если у меня на руках подробно расписанный план, со всеми «первыми-последними» вагонами, всеми «направо-налево», с номерами трамваев, и домов, цветом дверей и количеством ступенек, по которым надо подняться. Плутаю, матерюсь, оскорбляя так по-дурацки построенный кем-то город.
А тут — открываю глаза: вот она больница.
Сразу подошел к нужному корпусу, хотя их было с десяток.
Была надежда, что меня просто не пустят в палату. Вдруг там особые требования по части дезинфекции?
За столом у прохода на лестницу два охранника, молодые, прыщавые неудовлетворенные окладом жалованья.
Мимо идет поток людей. Помимо тех, что в больничных халатах, полно людей вполне уличных, в облаках стафиллококов. Никого не останавливают.
— Можно пройти? — Спрашиваю. Проверено многократно: спросишь — не пропустят. Эти вяло кивают неумными головами.
Отчаянно вращаю головой в поисках зацепок. Нашел. Посещение разрешается с 16 ноль-ноль.
— А ничего, что я пройду сейчас, ведь еще нельзя? — с надеждой наклоняюсь я к парням.
— Вам очень надо? — спрашивает тот, что справа.
Мне совсем не надо, но мне нельзя признаваться, это будет предательством по отношению к Петровичу.
— Да нет, не очень.
Тот, что слева, тоже просыпается. Я становлюсь ему чем-то интересен. И правый задумался. Они переглядываются. Надеюсь, они раздражатся на меня за ту путаницу, что вноситься моей назойливой честностью в простую ситуацию.
Желая усугубить ситуацию, достаю из кармана пятьсот рублей. Это явный выход за пределы принятых здесь норм. Провокация? Контрольная закупка? Они должны обидеться, испугаться, они должны меня турнуть.
Нет, левый спокойно берет у меня деньги, и говорит неожиданно интеллигентным голосом?
— Я вас провожу.
Спросив номер палаты, он ведет меня к лифту через прохладный холл. Приезжаем на третий этаж. И натыкаемся на великолепную бумажку с предупреждением. «Вход только в сменной обуви».
— Вот! — почти кричу я, тыкая пальцем в надпись, а потом в свои ботинки.
Парень мягко улыбается, мол, тут все так.
— Вы идите.
После этого он ведет себя странно. Лезет в карман, достает кошелек, роется в нем, отсчитывает из него две бумажки по сто и одну в пятьдесят рублей и аккуратно засовывает мне в карман. А пятисотку прячет.
— Это для Саши доля, для напарника.
И вот я сижу перед огромной кроватью, без сменной обуви с дурацкими абрикосами в потных пальцах, стараясь не допустить заискивающего выражения на лице. Девушка так слаба и бледна, будто нарисована акварелью на огромной подушке. Трубки капельниц впившихся в вены, почти такой же толщины как ее руки.
— Вы кто?
Она меня забыла. Это хорошо. Речь постороннего заденет ее меньше. Ох, Петрович, как бесчеловечна может быть отцовская любовь. Что я сейчас должен сделать с этой почти замогильной молодкой? Меня умоляли намекнуть ей, что для Роди предстоящая операция может быть очень опасной. Обязательно клясться, что послал не Родя, не отец, а его друзья, что сам парень на все готов, и не в курсе этого посещения.
Сижу, смотрю. Хочется кашлянуть. Взгляд сам собой отводится от лежащей, во избежание опасности встретиться с ней глазами. При этом, включается какая-то ненормальная наблюдательность. Я вижу, например, что капельницы работают с разной скоростью, одна процентов на двадцать быстрей другой. Может, так задумано, но меня это раздражает как подмеченный непорядок. И радует одновременно — есть к чему придраться.
Я не должен вырывать у нее какое-то решение. Просто довести до сведения. Тихая, маленькая ролька, почти что «кушать подано». Но на самом-то деле, это только здесь доходит, что я навалю на это существо, почти уже впитавшееся в больничное белье, вдобавок к страданиям физическим еще чувство вины.
Тошно! Ох, как тошно! Но выхода нет. Или есть? Нет!
Но если нет, тогда все надо сделать очень быстро. Убить без пыток!
— Вы кто? — опять спрашивает она. Все еще не узнала. Она смотрела меня спокойно, как с памятника. Я заглотил огромный кусок воздуха, чтобы подавить нервную дрожь внутри. Ладно, сейчас, на выдохе…