Изъяли из его разума.
Лазло почувствовал себя больным, опустошенным. Униженным. Он помчался по склону, перелез через низкую каменную стену и кинулся через овчарню, мимо сада в монастырь, все так же сжимая в руках мечи из яблоневых веток. Мальчик никого не замечал, но его видели все. В монастыре запрещалось бегать, да и в любом случае он должен был находиться на вечерне. Лазло прибежал прямиком к брату Сайрусу и потряс его за плечи, чтобы разбудить.
– Имя, – пропыхтел он, пытаясь отдышаться. – Имя пропало! Город из ваших историй, назовите мне имя!
В глубине души мальчик знал, что не забыл его, но дело было в чем-то другом, в чем-то мрачном и странном, однако внутри теплилась надежда, что, возможно, брат Сайрус вспомнит и все вернется на круги своя.
Но монах ответил:
– О чем ты говоришь, глупый мальчишка? Конечно же Плач… – И Лазло, прежде чем его схватили за воротник и вытурили за дверь, как раз хватило времени, чтобы увидеть, как лицо старика исказилось от недоумения.
– Подождите, – взмолился он. – Пожалуйста!
Но тщетно. Его тащили всю дорогу до кабинета аббата и на этот раз высекли не ореховым прутом, висевшим рядом с розгами других мальчиков, а одной из веток яблони. Теперь он уже не был тизерканцем. Забудьте о сотне врагов; его обезоружил один-единственный монах и избил его же мечом. Вот вам и герой. Мальчик хромал не одну неделю, ему запретили видеться с братом Сайрусом, которого так взволновал тот визит, что пришлось дать ему снотворное.
Не было больше историй и побегов – по крайней мере в сад или куда-либо за пределы его разума. Монахи пристально следили за Лазло, настроившись избавить его от греха – и удовольствия, которое хоть и не являлось грехом, но определенно расчищало ему путь. Лазло нагрузили работой. Если он не работал, то шел молиться. Если не молился, то работал, и всегда под «необходимым надзором», чтобы мальчик не сбежал в лес, как дикое животное. Ночами он спал, измученный как могильщик, и даже на сны не оставалось сил. Казалось, что его внутренний огонь потушили; гром и лавину, боевой клич и вихрь – искоренили всё.
Что же насчет названия исчезнувшего города – оно тоже исчезло. Но Лазло навсегда запомнит его ощущение в своем разуме. Словно буквы, выведенные медом. И ближе он – или кто-либо другой – к разгадке тайны подступиться не мог. Не только Лазло и брат Сайрус. Где бы ни находилось имя – напечатанное на корешках книг с историями города, в старых пожелтевших гроссбухах торговцев, скупавших его товары, или вплетенное в память многих, кто когда-либо о нем слышал, – его просто стерли и оставили на том месте «Плач».
Это новая загадка.
Это, без сомнений, магия.
2. Мечта выбирает мечтателя
Лазло подрос.
Счастливчиком его не назовешь, но могло быть и хуже. Среди монастырей, которые принимали найденышей, один был известен своими ритуальными самобичеваниями. Другой выращивал свиней. Но Земонанское аббатство славилось скрипторием. Мальчиков с детства учили переписывать – но не читать, этому приходилось учиться самостоятельно, – и тех, кто обладал хоть какими-то навыками, производили в писари. Навыки у Лазло имелись, и он бы провел за этим занятием всю жизнь – ссутулившись над столом, вытянув шею вперед, а не вверх, – если бы однажды братья не занедужили от несвежей рыбы. Это была удача – ну или же судьба. В Великой библиотеке Зосмы ждали получения манускриптов, и Лазло поручили их доставить.
Обратно он не вернулся.
Великая библиотека – не просто хранилище книг. Это крепость поэтов, астрономов и мыслителей различного толка. Она охватывала не только огромные архивы, но и университет, а также лаборатории и теплицы, медицинские аудитории и музыкальные залы, и даже астрономическую обсерваторию. Все это обосновалось в бывшем королевском дворце после того, как дедушка нынешней королевы построил новый роскошный дворец на Эдере и подарил старый Гильдии ученых. Он тянулся вдоль всей вершины Хребта Зосима, который торчал из Зосмы как акулий плавник и был виден за сотни километров.
Лазло пребывал в благоговении с той самой секунды, как прошел через ворота. Когда он увидел Павильон раздумий, у него отпала челюсть. Так грандиозно прозвали бальный зал, в котором теперь находилась библиотека философских текстов. Двенадцать метров полок тянулись к изумительному расписному потолку, а кожаные корешки книг сияли всеми оттенками драгоценных камней, сусальное золото блестело в свете ламп как глаза животных. Сами лампы представляли собой сотни идеально отполированных сфер, свисающих вниз и излучающих чистое белое сияние, которого Лазло никогда не видел в аббатстве, освещаемом грубыми красными камешками. Мужчины в серых мантиях передвигались от полки к полке с помощью лестниц на колесиках, и казалось, что они парят в воздухе; свитки развевались позади них как крылья.
Из такого места уйти невозможно. Лазло был как странник в зачарованном лесу. Каждый шаг вглубь околдовывал его сильнее предыдущего, и он брел дальше, из комнаты в комнату, ведомый инстинктом, вниз по потайной лестнице на подуровень, где книги, которые не тревожили годами, покрылись толстым слоем пыли. Он потревожил их. Казалось, будто мальчик пробудил их, а они пробудили его.
Лазло было тринадцать, и он уже давно не играл в тизерканца. Он вообще перестал играть и не выходил за границы дозволенного. В аббатстве он стал просто очередной фигурой в сером одеянии, которая слушала приказы, работала, молилась, воспевала, молилась, работала, молилась и спала. Мало кто из братьев еще помнил о его буйном прошлом. Казалось, будто вся дикость покинула мальчика.
На самом же деле она просто ушла в подполье. Истории жили внутри него – каждое слово, которое молвил брат Сайрус. Лазло лелеял их, как крошечный тайник с золотом, спрятанный на задворках разума.
В тот день его заначка выросла. Значительно. Книги под слоем пыли – это истории. Народные поверья, сказки, мифы, легенды. Они охватывали целые миры. Восходили к началу времен. Занимали все полки – все замечательные полки, посвященные историям о Плаче. Лазло взял одну книжку с бóльшим почтением, которое когда-либо испытывал к священным аббатским письменам, сдул пыль и принялся читать.
Старший библиотекарь обнаружил его только через несколько дней, и то потому, что искал мальчика, получив письмо из аббатства и спрятав его в кармане мантии. В ином случае Лазло мог бы прожить там всю жизнь, как мальчишка в пещере. Быть может, он бы стал дикарем: дикий мальчишка из Великой библиотеки, обученный трем мертвым языкам и всем сказкам, когда-либо на них написанным, но при этом косматый, как нищий в переулках Грина.
Вместо этого его взяли в подмастерья.
– Библиотека твердо знает, чего хочет, – сказал ему старый мастер Гирроккин, поднимаясь по потайной лестнице. – Когда она крадет мальчика, мы позволяем его оставить.
Лазло не мог принадлежать библиотеке в большей степени, даже если бы сам был книгой. В последующие дни – а затем месяцы и годы, за которые он стал юношей, – его редко видели без открытого томика перед глазами. Он читал, когда шел. Читал, когда ел. Другие библиотекари подозревали, что каким-то чудом он читал, когда спал, или же не спал вовсе. В тех случаях, когда он все же отрывался от страниц, он выглядел так, будто очнулся от сна. «Мечтатель Стрэндж, – прозвали его. – Тот мечтатель Стрэндж». Делу также не помогало, что порой, читая, он врезался в стены или что его любимые книги находились в том пыльном подуровне, куда никто больше не заходил. Лазло бродил по помещениям с головой, набитой мифами, и всегда был хотя бы отчасти погруженным в какую-нибудь чужеземную сказку. Демоны и крылотворцы, серафимы и духи – он любил их всех. Юноша верил в волшебство как ребенок и в привидения как крестьянин. В первый рабочий день он сломал себе нос, когда на него упал том сказок, и это, как все говорили, сказало вам все, что нужно знать о Лазло Стрэндже: голова в облаках, собственный мир, сказки и причуды.
Вот что имелось в виду, когда его называли мечтателем, и они не ошибались, но упускали саму суть. Лазло был мечтателем в куда более глубоком смысле, чем они полагали. Иными словами, у него была мечта – влекущая и неизменная, успевшая стать частичкой его, словно вторая душа под кожей. Ей посвящался весь ландшафт его разума. Он был глубинным и восхитительным, а мечта – дерзкой и изумительной. Слишком дерзкой, слишком изумительной для таких, как он. Лазло это знал, но не мечтатель выбирает мечту, а она – мечтателя.
– Что это ты читаешь, Стрэндж? – спросил мастер Гирроккин, подковыляв к нему сзади, пока юноша сидел за справочным столом. – Надеюсь, любовное послание?
Старый библиотекарь высказывал эту надежду чаще, чем стоило бы, вовсе не смущаясь, что за этим вопросом всегда следовал отрицательный ответ. Лазло уже собрался сказать то же, что и обычно, но вдруг задумался.
– В некотором смысле. – Он протянул ломкую и пожелтевшую от времени бумажку.
В тусклых карих глазах мастера зажегся огонек, но когда он поправил очки и присмотрелся к странице, огонек погас.
– Похоже на квитанцию, – отметил он.
– Да, но квитанцию за что?
Мастер Гирроккин скептически прищурился, а затем громко хохотнул, отчего все в огромном тихом зале обернулись. Они находились в Павильоне раздумий. За длинными столами, склонившись, сидели ученые в алых мантиях, и все они оторвались от своих свитков и томов, чтобы неодобрительно покоситься на мастера. Старик виновато кивнул им и вернул Лазло бумажку, которая оказалась древним счетом за огромную партию афродизиака, поставляемую давно умершему королю.
– Хе-хе, похоже, прозвище Влюбленный Король ему дали вовсе не за стихотворения. Но зачем она тебе? Только не говори, что это то, о чем я думаю. Ради всех богов, мальчик! Не говори мне, что архивируешь расписки в свой выходной день!
Лазло был уже не мальчик, от маленького лысого найденыша с порезами на голове не осталось и следа – по крайней мере, внешне. Он стал высоким и, освободившись от монахов с их тупыми бритвами, отрастил волосы, темные и густые. Он связывал их бечевкой для переплета книг и почти не уделял им внимания. Его брови тоже были темными и густыми, а черты лица – грубыми и крупными. «Неотесанный», как могли бы описать его некоторые, или даже «вороватый» – из-за сломанного носа, торчавшего под острым углом, если смотреть в профиль, и заметно искривленного влево, если смотреть анфас. У него был грубый, суровый вид и басовитый, мужественный и отнюдь не мелодичный голос, словно его надолго оставили на улице в дурную погоду. При всем этом – казавшиеся не к месту мечтательные глаза: серые, круглые и простодушные. Прямо сейчас они отказывались встречаться со взглядом мастера Гирроккина.
– Конечно же нет, – неубедительно ответил Лазло. – Какой маньяк стал бы архивировать расписки в свой выходной?
– Тогда что ты делаешь?
Он пожал плечами:
– Стюард нашел в подвале старую коробку со счетами. Я просто просматриваю их.
– Поразительная трата молодости! Сколько тебе уже? Восемнадцать?
– Двадцать, – напомнил ему Лазло, хотя, по правде, и сам точно не знал, поскольку выбрал день рождения наугад, когда был мальчишкой. – И вы потратили свою молодость не лучше.
– Вот и не бери дурной пример! Только взгляни на меня. – Лазло посмотрел. Перед ним стоял обмякший, сгорбленный мужчина с пушком на голове, с бородой и бровями, разросшимися до такой степени, что сквозь них был виден только маленький острый нос и круглые очки. Лазло подумал, что он похож на совенка, выпавшего из гнезда. – Хочешь закончить свои дни полуслепым троглодитом, ковыляющим по недрам библиотеки? – требовательно поинтересовался старик. – Выйди на улицу, Стрэндж! Подыши свежим воздухом, посмотри на мир. Морщинки должны появляться от прищуренных взглядов на горизонт, а не от чтения при тусклом свете.
– Что еще за горизонт? – спросил Лазло с каменным лицом. – Вы имеете в виду конец прохода между полками?
– Нет, – покачал головой мастер Гирроккин. – Ни в коем случае.
Юноша улыбнулся и вернул свое внимание к квитанциям. Что ж, это слово даже у него ассоциировалось со скукой. На самом деле это были старые грузовые манифесты, что звучало несколько более захватывающе, еще с тех незапамятных времен, когда дворец считался королевской резиденцией и товары стекались со всех уголков света. Он их не архивировал. Просто просматривал в поисках верных признаков претенциозности одного исключительно редкого алфавита. На каком-то уровне подсознания он всегда искал намеки на Невиданный город – так он предпочитал его называть, поскольку «Плач» до сих пор вызывал привкус слез.
– Я уйду через пару минут, – заверил он мастера Гирроккина.
Возможно, со стороны так не казалось, но Лазло принял его слова близко к сердцу. Он не испытывал желания заканчивать свои дни в библиотеке – полуслепым или зрячим – и питал большие надежды, что заработает морщинки от наблюдений за горизонтом.
Тем не менее горизонт, на который он хотел бы смотреть, находился очень-очень далеко.
А также, к несчастью, был под запретом.
Мастер Гирроккин махнул рукой на окно:
– Надеюсь, ты хотя бы осознаешь, что на дворе лето? – Когда Лазло не ответил, старик добавил: – Большой оранжевый шар в небе, платья с глубоким декольте у прекрасного пола. Ничего не напоминает? – И снова молчание. – Стрэндж!
– А? – Лазло поднял глаза. Он не слышал ни слова. Юноша нашел что искал – связку счетов из Невиданного города, – и это полностью поглотило его внимание.
Старый библиотекарь театрально вздохнул.
– Поступай как знаешь, – произнес он с нотками обреченности и смирения. – Но подумай об этом. Книги, может, и бессмертны, но мы – нет. Однажды утром ты спустишься в хранилище молодым, а выйдешь оттуда стариком с длинной бородой, который ни разу не писал стихов девушке, встретившейся на катке в Эдере.
– Так вот где знакомятся с девушками? – полюбопытствовал Лазло, лишь отчасти шутя. – Что ж, река заледенеет еще не скоро. У меня полно времени, чтобы собраться с духом.
– Тьфу! Девушки тебе не какой-то зимний феномен. Иди сейчас! Набери цветов и найди ту, кому их подаришь. Все просто. Ищи добрые глаза и широкие бедра. Ты слышишь меня? Бедра, мой мальчик! Ты не жил по-настоящему, если не опускал свою головушку на круглые, мягкие…
К счастью, его прервал подошедший ученый.
Для Лазло знакомство и общение с девушками казалось чем-то столь же невообразимым, как смена цвета кожи, не говоря уж о том, чтобы опустить свою голову на круглые, мягкие… что бы это ни было. В аббатство и библиотеку вообще редко заглядывали особи женского пола, не то что юные, и даже имейся у него хоть малейшее представление, что им сказать, вряд ли многие девушки примут ухаживания бедного младшего библиотекаря с кривоватым носом и позорной фамилией Стрэндж.
Ученый ушел, и мастер Гирроккин продолжил читать лекцию:
– Жизнь не проживет себя сама, сынок, – сказал он. – Ты должен прожить ее. Помни: дух слабеет, если отречься от страстей.
– Мой дух в порядке.
– Увы, но тут ты ошибаешься. Ты молод. Твой дух не должен быть «в порядке». Он должен сиять.
Под вышеупомянутым «духом» имелась в виду не душа. Ничего столь абстрактного. Это телесный дух – прозрачная жидкость, перекачиваемая вторым сердцем через его собственную сеть сосудов, более тонкую и загадочную, чем обычная сердечно-сосудистая система. Наука пока не определила его точную функцию. Человек продолжал жить, даже если его второе сердце останавливалось, а дух затвердевал в жилах. Но он действительно имел некую связь с жизненной силой – или «страстью», как выразился мастер Гирроккин. Те, у кого он отсутствовал, были бесчувственными, апатичными. Бездуховными.
– О своем духе пекитесь, – парировал Лазло. – Еще не поздно. Уверен, многие вдовы придут в восторг от ухаживаний столь романтичного троглодита.
– А ну не хами!
– А ну не командуйте!
Мастер вздохнул: