– Но если только так, – Маренн наклонилась, поднимая с пола гипюровое платье на бретельках.
– Кстати, мама, там ещё пришло письмо от Штефана из Польши, – сообщила Джилл. – Плотное такое, наверное, внутри фотографии. Я ещё не смотрела.
– Я посмотрю, спасибо.
– Наконец-то он написал, а то он там совсем забыл о нас, приударяя за польскими пани, – пошутила Джилл.
– Вот нашла, вот накидка, фрейлейн, – горничная Агнесс протиснулась в комнату, держа в руках красную пелерину. Идеально белая кружевная наколка на тёмных гладко зачёсанных волосах Агнесс сбилась, передник помялся, сама же горничная раскраснелась.
– Уф, устала, – призналась она, поправляя косынку. – Нашла в том шкафу, что в гостиной.
– Но она же мятая! – возмутилась Джилл. Она выхватила накидку из рук Агнесс и вертела, рассматривая.
– Я поглажу, – с готовностью предложила Агнесс.
– Обязательно погладьте, Агнесс, но надевать это на приём, я думаю, не стоит, – Маренн взяла накидку из рук дочери. – Красный цвет в данном случае слишком вызывающий. Это вещь не для государственных приемов. Ты ведь не тореадор и не на корриду собралась. Тем более что Зилке уже решила надеть нечто подобное. Ну пусть она одна там чувствует себя неловко, потому что её воротник будет привлекать внимание, как сигнальный флажок. Все оглядываться станут. Ты хочешь такого внимания? Зачем тебе присоединяться к ней?
– Но мне казалось, это красиво, мама, – возразила Джилл растерянно.
– Может быть, и красиво, – согласилась Маренн. – Но в совершенно других условиях, для частного праздника, например. Не на приеме в присутствии иностранных делегаций, где тебя, кстати, ещё могут попросить поработать, перевести что-то за столом. А ты будешь сидеть вот в этой красной накидке? В присутствии фюрера и дипломатического корпуса? Джилл, ты меня расстраиваешь, – Маренн поморщилась. – Наденешь чёрное шёлковое платье в пол и жемчуг – достаточно. Строго и красиво.
– Но…
– Никаких возражений. Агнесс, я попрошу вас, – Маренн повернулась к горничной, – приготовьте фрейлейн к завтрашнему вечеру её наряд.
– Слушаюсь, фрау, – Агнесс присела в реверансе.
– А это, – Маренн передала накидку обратно Агнесс, – погладьте и положите в шкаф, до подходящей возможности.
– Слушаюсь, фрау.
– А сейчас всё убери здесь, пожалуйста. Вместе с Агнесс, – Маренн обратилась к заметно приунывшей Джилл. – И спускайся в гостиную. Посмотрим, что прислал Штефан. Не грусти, – она ласково обняла дочь за плечи. – Если тебе так хочется надеть эту накидку, пригласи Зилке и её нового друга к нам на Рождество, если, конечно, их отношения продлятся так долго. В Рождество красный цвет не выглядит вызывающим и даже не наводит на мысли о большевиках, – пошутила она, поцеловав Джилл в висок.
Затем, перешагивая через вороха одежды, направилась к выходу.
– Я жду тебя внизу. Будем ужинать.
– Хорошо, мама, – Джилл кивнула, поправила волосы. – Наверное, ты права, я не подумала, – согласилась она.
– Вот и славно. Поторопись, – Маренн улыбнулась. – Я сама накрою на стол, Агнесс, – предупредила она на пороге горничную. – Вы пока не отвлекайтесь.
– Благодарю вас, фрау, – та снова поклонилась. – Я быстро.
* * *
Музыка смолкла, вспыхнул свет. Завершив арию Королевы ночи из «Волшебной флейты» Моцарта, белокурая Эрна Бергер в ослепительном концертном платье склонилась перед гостями. Зал разразился аплодисментами. Рейхсминистр Геринг в белом парадном мундире с голубой лентой через плечо подошёл к сцене, подав руку, помог певице спуститься. Затем подвел её к своей супруге Эмми Зоннеман, державшей на руках их годовалую дочку. Та, улыбаясь, благодарила Эрну. Два молодых офицера в мундирах люфтваффе поставили перед певицей огромную корзину роз. Эрна отступила на шаг, подозвав к себе дирижера, снова присела в глубоком реверансе. Шквал аплодисментов усилился.
– Мне кажется, она поёт так легко, как будто просто ведёт беседу, – Джилл проговорила это прямо в ухо Маренн, так как расслышать что-либо было трудно даже на близком расстоянии. – Как-то очень естественно, без всякого надрыва, ненужных аффектов. Помнишь, мы слушали «Волшебную флейту» в Дойче Штатсопер два месяца назад? Тогда певица очень старалась, но это было заметно и намного хуже. Кстати, ты была права, – добавила она, когда аплодисменты стали стихать и зрители вставали со своих мест, – здесь тепло, даже жарко, и в той накидке я бы здесь просто взмокла. Хорошо, что ты меня отговорила.
– Я же сказала, самое подходящее – отправиться в ней на пикник, – Маренн, улыбнувшись, взяла дочь за руку. – Сейчас, осенью, очень кстати. Это же хоть и искусственный, но всё-таки мех. Кто же сидит в концертном зале в шубе?
– Фрау Ким, фрейлейн Джилл, как вам понравилось выступление госпожи Бергер?
Вальтер Шелленберг в чёрном смокинге с атласным белым галстуком-бабочкой под накрахмаленным воротником идеально белой сорочки подошёл к ним, чуть склонив голову в приветствии. На безымянном пальце правой руки блеснул перстень с крупным голубым камнем.
– По-моему, великолепно, господин штурмбаннфюрер, – призналась искренне Маренн. – Я получила удовольствие. Вот и Джилл очень понравилось, – она взглянула на дочь.
– Это правда, – подтвердила та.
– Я, кстати, хотел сказать, что очень доволен работой фрейлейн Джилл, – Шелленберг едва заметно улыбнулся. – Хотя она работает всего три месяца, она очень хорошо проявила себя. Особенно ей доволен мой личный адъютант барон фон Фелькерзам. Она очень ему помогает. Как говорит Ральф, сняла чуть не половину хозяйственной нагрузки, и теперь он может посвятить себя куда более серьезным делам. Фрау Ким, я хотел бы вас представить нашему гостю, как мы говорили, – напомнил штурмбаннфюрер, – вы не возражаете?
– Нисколько, штурмбаннфюрер, я готова, – откликнулась Маренн.
– А фрейлейн Джилл, может быть, пока прогуляется с моей супругой?
Шелленберг указал взглядом на фрау Ильзе. Она стояла в стороне в длинном платье из темно-синего бархата и обмахивалась веером. Чуть сдвинутые над переносицей красиво изогнутые брови и прикушенная губа явно свидетельствовали, что она недовольна, что её заставили ждать.
– Мама, я не хочу, – прошептала Джилл Маренн, у неё сразу испортилось настроение. – Лучше я пойду к Зилке.
– Джилл, так нужно, – строго ответила Маренн. – Фрау Ильзе тоже не может стоять в одиночестве. Это всего несколько минут, потерпи.
– Но о чем мне с ней говорить?
– Ну, расскажи ей о накидке из леопарда, очень женская тема.
– Мама, ты шутишь?
– Иди, Джилл.
– Ну как? Договорились?
Шелленберг терпеливо дождался, пока они закончат диалог, и предложил Маренн руку.
– Пойдемте, фрау. Барон Маннергейм сейчас как раз беседует с рейхсфюрером.
– Конечно, штурмбаннфюрер.
Маренн ободряюще улыбнулась дочери. Глубоко вздохнув, Джилл направилась к Ильзе. Заметив, каким колючим взглядом та наблюдала за её приближением, Маренн поняла, почему Джилл неприятно это общение. Когда Джилл подошла, Ильзе сухо поздоровалась. Впрочем, Маренн было хорошо известно, что и к ней самой супруга штурмбаннфюрера относится не лучше. В каждой молодой привлекательной женщине она видела конкурентку, и это вызывало у неё раздражение. Но что поделаешь, ради дела Джилл придется несколько минут изображать, что фрау Ильзе для неё – просто лучший собеседник. Она была уверена, что дочь справится с задачей. Самой же ей предстоял разговор куда серьёзнее. Финского барона Маренн увидела издалека. Он стоял с рейхсфюрером в нише окна, мимо них только что прошёл официант в ливрее, предложив шампанское. Высокий, около двух метров не меньше, с идеальной гвардейской выправкой – приземистый рейхсфюрер рядом с ним вообще как-то терялся. На парадном мундире барона – ордена царской русской армии, Большой крест шведского ордена Белой Розы, финские и прибалтийские награды. Она знала, что Маннергейму около семидесяти, но выглядел он гораздо моложе. Бесспорно, в молодости он считался красавцем. Да и сейчас то и дело привлекал взгляды дам, находившихся поблизости.
– Фрау Ким, подойдите, – заметив, что Маренн подходит с Шелленбергом, пригласил Гиммлер. – Вот наше светило, барон. Надежды многих наших воинов, раненных в военной кампании в Польше, сейчас связаны с ней, и надо отдать фрау должное, они оправдываются.
– Рад познакомиться, фрау, – светлые глаза барона пристально взглянули на неё, ей показалось, в них мелькнуло удивление. Она протянула руку в чёрной кружевной перчатке, он коротко пожал её.
– Взаимно, барон, – ответила Маренн сдержанно.
– Фрау Сэтерлэнд, по сути, возглавляет Главное медицинское управление СС, – продолжал тем временем рейхсфюрер. – Штурмбаннфюрер Гербрахт там исключительно для административной работы. Чтобы фрау не отвлекалась на бюрократию, а больше занималась практикой. Признаться, она кардинально изменила всю систему, теперь это на редкость хорошо отлаженный механизм, и фрау следит, чтобы он не давал сбоев. Самые передовые методы, лучшие лекарства – наше медицинское управление забирает в ведомстве больше денег на свои нужды, чем некоторые дивизии СС, – пошутил рейхсфюрер, в свете четырёх свечей, горящих в канделябре у окна, блеснули стекла очков. – Но мы не экономим на здоровье наших солдат. Наше правило – все должны вернуться в строй. Ну, кроме мёртвых, естественно, – он снова пошутил, Маннергейм кивнул, соглашаясь. – Я думаю, барон, лучшего специалиста, чтобы оказать помощь вашей протеже, вам не найти, – заключил Гиммлер уверенно. – Что касается меня, фрау Ким, – он повернулся к Маренн, – в этом вопросе можете полностью рассчитывать на мою поддержку. Как и во всех прочих, – рейхсфюрер сделал паузу. – Мы оставим вас. Идемте, Вальтер, – кивнул он штурмбаннфюреру. – Я ещё не имел возможности взглянуть на чудесную Эдду, наследницу рейхсминистра. Вы видели?
– Нет, мой рейхсфюрер.
– Тогда поторопимся, – Гиммлер взглянул на часы. – Скоро приедет фюрер.
– Мне кажется, лучше пройти в соседнюю комнату, – предложила Маренн барону. – Там не так людно и можно присесть. Пойдемте?
– Конечно, фрау, – согласился Маннергейм. – Скажите, прежде мы не могли с вами встречаться? Мне кажется знакомым ваше лицо. Вы не бывали в Петербурге? До революции, я имею в виду? – спросил он, следуя за ней.
– Была, один раз, – честно призналась она.
Обернувшись, она увидела, как Джилл разочарованно провожает взглядом Шелленберга, направляющегося с рейхсфюрером к чете Герингов. Это означало, что ей ещё довольно долго придется развлекать фрау Ильзе разговорами, и это её, безусловно, расстроило.
– Во время конференции стран – членов Антанты, – добавила она, входя в небольшую комнату, украшенную в охотничьем стиле. – Кажется, в конце февраля семнадцатого года.
– За месяц до отречения государя императора, я помню, – лицо Маннергейма помрачнело. – Я был в свите Его Величества.
– А я с французской стороны, – продолжила Маренн. – Хотя даже больше с английской, – она исправилась с улыбкой. – Я служила сестрой милосердия в госпитале герцогини Сэтерлэндской, – объяснила она, – вместе с её светлостью мы посетили несколько госпиталей в Санкт-Петербурге. Её Величество императрица Александра Федоровна сама лично показывала нам, как ухаживают за ранеными русскими солдатами и офицерами, её дочери принимали в этом участие. Кажется, ещё нас сопровождал доктор Боткин, – вспомнила она. – Личный врач императорской семьи.
– Он был расстрелян большевиками вместе с государем императором в Екатеринбурге…
– Я слышала об этом, – грустно подтвердила Маренн. – Прошу вас, присаживайтесь, барон.
Она села в кожаное кресло напротив камина и на мгновение остановила взгляд на играющем пламени.
– Я готова выслушать вас, очень внимательно.
– Благодарю вас, фрау, – Маннергейм сел в кресло напротив. – Я хочу вас предупредить, это очень личная история.
– Я понимаю, барон, – Маренн кивнула. – Я сделаю всё, что в моих силах.
– Женщина, за которую я имею честь просить, близка лично мне, – Маннергейм начал осторожно. – Она пережила чудовищную трагедию, то, что она осталась жива – это чудо. И каждый день жизни доставляет ей исключительно страдание. Всё, что случилось с ней, произошло не по моей вине. Но я чувствую свою ответственность. Кроме меня, ей некому помочь. У неё нет родственников. Речь идёт о княжне Марии Николаевне Шаховской. Хотя вам вряд ли что-то скажет имя.
– Я знаю, что в России существовал такой княжеский род, но ни с кем лично мне не пришлось быть знакомой, – ответила Маренн. – А что случилось с княжной? Она попала в аварию?
– Она пыталась совершить самоубийство, – Маннергейм опустил голову и смотрел в зеленые узоры ковра под ногами. – Ещё двадцать лет назад в Париже, в 1918 году, она пыталась застрелиться. Стреляла в рот, но пуля раздробила челюсть и прошла сквозь затылок навылет. Мари повезло. Ни один из серьезных сосудов не был задет, и она избежала парализации, но челюсть была повреждена очень серьёзно, и почти десять лет жизни она провела в молчании, она не могла говорить. Я перевёз Мари в Финляндию, где после революции обосновался сам, и всё это время по мере возможности искал врача, который вернул бы ей речь. Я нашёл такого специалиста в Стокгольме, он сделал Мари операцию – восстановил челюсть, использовав кость бедра. Вначале всё шло восхитительно. Речь постепенно возвращалась, нога почти не беспокоила, так что Мари даже ездила верхом, но затем боли в ноге усилились. И с каждым годом становилось всё хуже, а три года назад наступило резкое ухудшение. Сказать, что нога просто болит – это ничего не сказать, фрау.
Глядя прямо в лицо Маннергейму, Маренн прочла в его глазах глубокую печаль.
– Мари испытывает кошмарные боли, – продолжал он. – Испытывает боли, но боится принимать наркотические вещества, которые ей прописывают доктора. Она сама служила сестрой милосердия в госпитале во время Первой мировой войны и знает, как легко к ним привыкнуть. Но терпеть становится всё труднее. Каждое движение доставляет ей страдание. Она практически не может ходить. В последние два месяца по комнатам передвигается на инвалидном кресле, которое смастерил для неё сосед-фермер, не может спуститься по лестнице. Практически не спит, только со снотворным. Боль изводит её, терпения становится всё меньше, и я боюсь непоправимого, – Маннергейм сделал паузу. – Поддавшись отчаянию, она совершит самоубийство. И эта третья, да, да, третья попытка окажется успешной. Она одна, я не могу находиться рядом с ней постоянно. У неё нет родственников, только двоюродная сестра в Париже. Но Мари категорически запретила мне сообщать ей о том, что с ней происходит в последнее время. У Зинаиды Борисовны большевики расстреляли отца в Варшаве, она едва пережила эту потерю, Мари не хочет её расстраивать. Но её положение уже кажется мне безвыходным. Я не суеверен, но мне чудится во всем этом какой-то чудовищный рок. Какая-то сила желает ей смерти и тащит за собой. Простите.
Маннергейм замолчал на некоторое время. Отвернувшись, смотрел на огонь. Маренн не торопила его. Она уже понимала, что дело обстоит крайне серьёзно, случай тяжелый, и с точки зрения медицинской, и с точки зрения психологического состояния будущей пациентки.
– Она была одной из самых красивых женщин в Петербурге перед революцией, – продолжил барон, его голос прозвучал хрипло. – Простите, – он кашлянул в кулак. – Одной из самых знаменитых. Прекрасная наездница, искусная охотница, безупречна в танцах, манерах и языках. Но, как часто случается в аристократических семействах, её судьбу решили родственники, не спросив её, ещё при рождении определив, за кого она выйдет замуж. У Мари, правда, не было причин обижаться на родню, когда она выросла, она полюбила своего суженого, и он, как казалось, отвечал ей взаимностью. А потом предал, женившись на другой. Сейчас его давно уже нет в живых. Князь Григорий Белозёрский погиб в 1919 году во время наступления белой армии на Царицын в России. Там, в России, у большевиков осталась его молодая жена. Насколько мне известно, она согласилась на сотрудничество с чекистами. Мари очень тяжело перенесла известие о расторжении помолвки. Она любила Григория, не представляла жизни без него, мне это хорошо известно, – Маннергейм грустно улыбнулся. – Когда она почувствовала охлаждение с его стороны, она попыталась утопиться. Это было ещё в Сибири, у Колчака. Её спасли, но с тех пор её мучает хронический бронхит, она плохо переносит холод, а в их старом доме на озере Пяйянне холодно почти всегда. Она кашляет, пьёт микстуры, но переезжать в Хельсинки категорически отказывается. Я понимаю, этот дом – собственность их семьи, это её связь с прошлым, воспоминания, можно сказать, корни. Они дают ей силу сопротивляться. Лиши её этого дома – не исключено, что она умрёт, – Маннергейм вздохнул. – Но кашель – это всё вторично. Нога, нога – вот что мучает больше всего. То, что она не может ходить, – вот трагедия.