– Я понимаю, – ответила Маренн мягко. – Хотя жаль. Тогда – увидимся завтра, – она слегка пожала плечами.
– Спокойной ночи, фрау. До завтра, фрейлейн.
Ральф фон Фелькерзам снова сел в машину. Хлопнула дверца, заработал мотор. Мягко шурша шинами, «мерседес» медленно развернулся и выехал за ворота.
– Ты что, его боишься? – спросила Маренн у дочери, когда ворота закрылись. – Ты как-то излишне смущаешься. Или мне кажется? – Маренн внимательно посмотрела на дочь.
– Нет, я не то что боюсь, – ответила Джилл неуверенно и направилась к двери. – Мне кажется, он уделяет мне слишком много внимания. Но больше, чем это положено по службе.
– Тебе это неприятно?
– Нет, напротив, – возразила Джилл горячо, снимая пальто в прихожей. – Но я не уверена, можно ли это? На службе всё очень официально.
– Я не думаю, что Ральф может позволить себе что-то, что было бы неудобно или тем более оскорбительно, – уверенно сказала Маренн. – Так что тебе не стоит волноваться, напротив, мне кажется, у тебя есть причины радоваться, – поправляя волосы, она посмотрела на Джилл в зеркало.
– Радоваться чему? – дочь искренне удивилась.
– Что ты ему нравишься, как я понимаю, – Маренн сказала намеренно равнодушно и прошла в столовую.
– Мама, это ты серьёзно? – Джилл побежала следом. – Нет, ты всё это серьёзно сказала? – допытывалась она.
– Вполне. Добрый вечер, Агнесс.
Под хрустальной люстрой, освещающей комнату, горничная накрывала на стол.
– Добрый вечер, фрау.
– А что Отто, не приедет? – спросила Маренн у Джилл, присев в кресло перед камином.
– Нет, – ответила та, встряхнув пышными волосами. – Он звонил и сказал, что останется ночевать у себя на квартире, в Берлине. Завтра рано утром совещание.
– Останется у себя? – Маренн не повернулась, спросила намеренно равнодушно. – Так рано совещание, что он не успеет доехать? Я что-то не замечала, что он большой любитель поспать, – заметила она с горькой иронией.
– Ну да, он так сказал, – Джилл растерянно пожала плечами. – Ты расстроилась, мама?
– Нисколько, – Маренн постаралась, чтобы её слова прозвучали весело. – Значит, мы будем ужинать вдвоем.
– А ты знаешь, я сегодня показывала фотографию Штефана Зилке, – Джилл придвинула стул и села рядом. – Она сказала, что он собрал вокруг себя столько девушек, что танка за ними не видно. И письмо у него такое беззаботное, даже радостное, не скажешь, что оно с войны. А ты когда поедешь в Польшу, мама? – спросила она. – Ты знаешь, одна наша сотрудница, её зовут Софи, она специализируется по славянским языкам, как раз польский и всё такое, хочет написать Штефану письмо, он ей очень нравится. Геббельс же бросил клич: напиши письмо солдату. Она всё это очень всерьёз воспринимает, – Джилл рассмеялась. – Ну то, что доктор Геббельс говорит, – уточнила она. – Вот буквально не отходила от меня: можно я напишу твоему брату, – пока я не дала согласие. Мне-то что? – Джилл пожала плечами. – Пусть пишет. Уверена, что Софи ему совершенно не интересна, но расстраивать её не стала, жалко. Я даже сказала, что ты передашь ему, когда поедешь в Польшу. Вот будет для него сюрприз!
– Конечно, я поеду, Джилл, – ответила Маренн, не отрывая взгляда от огня в камине. – Но боюсь, что это будет не скоро, а через некоторое время. В ближайшее время я поеду в Финляндию, в Хельсинки, таков приказ рейхсфюрера. Так что Софи лучше воспользоваться военной почтой. Я бы с удовольствием ей помогла, но так будет быстрее.
* * *
– Мадемуазель Катрин, вы прекрасно держитесь в седле и вели себя сегодня очень смело. Признаюсь, я восхищён.
Князь Белозёрский, наклонившись, поцеловал её руку. Его глаза смотрели с теплотой, и Катя, засмущавшись, отвернулась, так и не сообразила, что ответить…
…Крупные капли дождя стучали в тусклое окно сторожки, ветер рвал ветки дуба, темно-зелёные ажурные листья скользили по стеклу, где-то вдалеке слышались раскаты грома. Денщик Григория растопил печь и набивал углями старинный, ещё времен матушки Екатерины, медный самовар. Она в волнении сжимала бледными пальцами край кружевной занавески на окне. Григорий приблизился на шаг, у неё перехватило дыхание, когда он положил руку ей на плечо и повернул к себе, она видела его глаза очень близко, как будто растворилась в его взгляде…
– Мадемуазель Катрин…
Железный подоконник за окном застучал – несколько голубей подрались из-за хлебных крошек, которые насыпала им в кормушку соседская домработница Клава. Екатерина Алексеевна приподняла голову и повернулась к окну, и тут же острая боль пронзила висок, она стиснула зубы, чтобы не застонать, и снова положила голову на подушку. Сладковатый привкус тошноты появился во рту, она судорожно проглотила слюну. Закрыла глаза. В дверь постучали, затем она приоткрылась.
– Катя, ты спишь?
По легкому акценту она узнала наркома внутренних дел Берию.
– Твоя девица сказала мне, что сегодня тебе стало лучше. Мы с Симаковым ненадолго…
– Да, Лаврентий, входите, – Екатерина Алексеевна с трудом приподнялась на локте.
– Я помогу, – её заместитель майор Симаков быстро подошёл и, осторожно поддержав за плечи, помог ей сесть.
– Спасибо, Николай Петрович. Присаживайтесь, – она показала рукой на два стула у окна. – Сейчас Аннушка принесёт чаю.
– Да особой суеты не нужно, – Берия придвинул стул, сел, постукивая пальцами по толстой кожаной папке, которую принёс с собой. Симаков расположился чуть дальше. – Мы уж начаёвничались, – продолжал нарком. – На совещании у Хозяина.
– Это что-то об Алексее? – она показала взглядом на папку. – Ты нашёл о нём что-то? Он жив? – спрашивая о муже, генерале Петровском, она неотрывно смотрела в лицо наркома и даже не чувствовала в этот момент навязчивой, нудной боли в голове, ставшей в последнее время её неразлучной спутницей.
– Нет, это не об Алексее, – Берия отвел взгляд. – Это по финляндским делам. Я пришёл, чтобы обсудить с тобой это. Не волнуйся, – он быстро добавил, увидев, как исказилось и без того бледное, измученное болезнью лицо Кати, – я же обещал. Если я обещал, я сдержу слово. Мы найдём его. Приговор не привели в исполнение. Он где-то в лагере, он жив, Катя, это совершенно точно. И я его найду. Но очень много текучки. А после ежовских прихвостней чёрт ногу сломит. Я помню, Катя. И его найдём, и Кондратьева. Не сомневайся. Нам самим эти люди сейчас нужны. Я уже заручился поддержкой Хозяина на этот счёт, а это дорогого стоит. – Берия сделал многозначительную паузу. – Ты должна поддерживать себя надеждой, – он понизил голос, наклонившись к ней. – Не расстрелян, Хозяин отменил приказ в тридцать седьмом, значит, вернётся. Ты об этом должна думать, надеяться.
– У меня не хватает сил, – призналась она честно. – Но и на том спасибо. Так о чём ты хотел говорить?
– Чай, можно? – В комнату вошла медсестра, исполнявшая заодно обязанности и сиделки, и горничной, и кухарки, проверенный сотрудник органов, назначенный лично Берией. В руках она держала поднос с чашками и накрытым салфеткой заварным чайником.
– Поставьте там, – Симаков показал на стол.
– Екатерине Алексеевне через полчаса лекарство принимать, – строго предупредила она.
– Мы успеем, – сухо ответил Берия. На мгновение повисла тишина.
– Хозяин настаивает, чтобы ты отправилась на финскую границу, – сообщил нарком, как только медсестра вышла. – Здесь информация, полученная от нашего резидента Рыбкина, он же консул Рябцев, ознакомься, – он протянул Екатерине Алексеевне папку. – Все его попытки склонить финнов к нейтралитету оказались безуспешны. Они упорно смотрят в сторону Германии, готовы в случае конфликта предоставить немцам свою территорию, а тех сдерживает только пакт, формально, – Берия вскинул брови, – тайно они оказывают Маннергейму всю необходимую техническую помощь, и это становится опасно. К тому же они упёрлись на переговорах по островам. Похоже, их не удастся склонить к компромиссу. Надо организовать операцию, Катя. Симаков кое-что уже обмозговал, Хозяин в общих чертах одобрил. Детали нам поручено с тобой домыслить самостоятельно. Важен политический аспект, – Берия со значением поднял вверх указательный палец, – международный резонанс, так сказать. СССР – государство, которое стремится к миру во всём мире. Мы защитники всех обиженных и угнетенных, надежда пролетариата всего земного шара. Мы против войны. Нельзя допустить, чтобы буржуазная пресса обвинила нас в агрессии против соседнего государства. Всё должно выглядеть так, что финны сами на нас напали, а мы вынуждены ввести войска, чтобы ответить на действия зарвавшегося агрессора.
– Мы войны не хотим, но острова нам всё-таки нужны, – Екатерина Алексеевна попыталась улыбнуться, но боль стала только сильнее, и она сморщилась. – Финны нападать не желают, но надо сделать так, чтобы они этого захотели, или, по крайней мере, так это выглядело для англичан и французов. Я понимаю.
Она помолчала мгновение, потом взглянула на наркома тусклыми, покрасневшими от постоянной боли глазами.
– А ты сказал Хозяину, Лаврентий, что я не могу выполнить его приказ? – спросила она, понизив голос. – Как я могу организовать операцию, тем более исполнить её, если я стоять на ногах не могу, эта проклятая пуля в голове, она меня всю наизнанку вывернула. Ты не сказал ему, Лаврентий? – она догадалась по тому, как он наклонил голову вниз. – Ты побоялся ему сказать. Он вообще не знает, что я – инвалид, почти труп. Что это за агент, которого поведут под руки? – она горько усмехнулась.
– Нина говорит, что несколько часов вчера ночью ты спала спокойно, – проговорил Берия глухо.
– Твоя жена – ангел, Лаврентий, её заботы облегчают мне жизнь, её присутствие по ночам в моей комнате возвращает мне покой, которого я давно не знала, – призналась Екатерина Алексеевна, – но я неспособна к работе. Тем более к такому серьёзному делу. Ты должен сказать Хозяину об этом, Лаврентий. Он назначит другого человека.
– Он назначит другого человека, – Берия снова низко наклонился к ней и почти перешёл на шёпот. – Но тебя выбросит. Просто как ненужную вещь. Как уже однажды выбросил в тридцать седьмом, не помешав Ежову с тобой расправиться. Мне стоило больших трудов вернуть тебя назад, Катя, спасти от судьбы многих, кто попал под расправу вместе с тобой. Хозяин тебя не пожалеет, больные, бесполезные ему не нужны. Он не забыл, кто ты есть, бывшая княгиня Екатерина Белозёрская, ты классовый враг, им и останешься. Ты существуешь только, пока приносишь пользу. Не приносишь пользы – немедленно в расход. Это не только тебя касается, меня тоже, такая власть. Его власть, – он снова поднял палец. – Мы все существуем, пока ему нужны. А перестанем быть нужными, выполним свое дело – отправимся туда же, куда и Ежов с братией. Не надейся на пощаду. Пощады не будет, не жди. Он беспощаден. В этом его сила. Так что надо встать, Катерина, и надо сделать, ну а дальше? – Берия пожал плечами. – На всё его воля. Иосифа. Так что ознакомься, – он кивнул на папку. – Симаков там набросал свои предложения. А мы завтра снова заедем, – Берия встал. – Если всё сделаешь, как я говорю, Алексей быстрей вернётся, свидишься с ним, – Лаврентий пристально посмотрел на неё, в блеклом осеннем свете, проникающем в окно, блеснули стёкла очков. – А Нина приедет вечером, как обычно, как только из института освободится. Подумай, Катя. Всё, пошли, Симаков, – нарком решительно направился к выходу. – Некогда. Дел много.
– А как же чай, Лаврентий Павлович? – услышала Катя в коридоре удивленный возглас медсестры.
– В другой раз, Анна Михайловна, в другой раз. Завтра почаёвничаем.
Хлопнула дверь. По паркету прошаркали тапочки – Аннушка ушла на кухню. Наступила тишина. Екатерина Алексеевна несколько мгновений смотрела на папку, которую нарком оставил ей. «Он не забыл, кто ты есть, бывшая княгиня Екатерина Белозёрская, ты классовый враг, а значит, должна быть уничтожена», – голос наркома всё ещё звучал у неё в ушах. Потом, размахнувшись, со всей силы ударила папку об пол. Боль ослепила её, застонав, она упала на подушки, потеряв сознание.
– Екатерина Алексеевна, что с вами? – испуганная медсестра вбежала в комнату. – Что вы?!
* * *
– Ай!
Журнал с рассказом Набокова соскользнул с колен и упал на пол. Маша беспомощно вскинула руки. Поднять его она уже не сможет – вернее, сможет, но придётся привстать с кресла, а значит, опять потревожить ногу, и будет больно. Значит, надо звать Магду. Впрочем, Маша уже услышала, как процокали коготки по деревянному полу в соседней комнате. Услышав шум, собака сама поспешила на помощь. Подбежав к креслу, в котором сидела Маша, подняла журнал и подала хозяйке.
– Спасибо, милая моя!
Маша потрепала Магду между ушами.
– Что бы я делала без тебя?
Лизнув её руку, собака улеглась у ног, положив голову на мысок ботинка. Маша взглянула в окно. Солнце садилось за высокими тёмными елями. Двадцать пять елей за окном, одинаковой высоты, точно строй солдат, почти век назад посаженные прадедом фермера Оле Паркоса, чтобы защитить хутор от холодных северных ветров. Она точно знала, что их двадцать пять. Каждый день, сидя в своём кресле, она смотрела в это окно, на ели, и пересчитывала их по десятку раз на дню. Когда теперь она их увидит снова? Завтра с утра за ней приедет адъютант Густава, чтобы помочь ей собрать вещи, и увезёт её в Хельсинки, где для неё приготовлено место в клинике. Ей предстоит длительное лечение, возможно, операция. Специально для того, чтобы лечить её, из Германии приедет известный врач, «очень компетентная женщина» – кажется, так сказал ей Густав. Её направил рейхсминистр Геринг, чтобы помочь Маше в её беде.
Накануне Густав приезжал сам. Известие, которое он привёз, поначалу испугало Машу.
– Нет, я не поеду, что ты такое говоришь? – она закрыла лицо руками, готовая разрыдаться. – Как я поеду? Как я спущусь с этой лестницы? Нет, я совершенно не готова! Опять лечение! Опять надежда, которая однажды уже не сбылась. Я больше не смогу стерпеть. Ещё одного разочарования я не выдержу. Разве ты не понимаешь? Пусть лучше так. И потом, – она отняла руки от лица и взглянула на Маннергейма полными слёз глазами. – Как я оставлю Магду и Кралю, – она указала взглядом на своих животных, сидевших рядом на коврике перед камином. – Кому я оставлю? Оле Паркосу? А если война? Сюда могут прийти большевики. Они погибнут. Ты же знаешь, – голос её дрогнул. – У меня никого нет ближе. Ты, Магда, Краля. Больше никого. Увы.
– Не надо так расстраиваться, Маша.
Маннергейм обошёл кресло, с нежностью положил руки на плечи Маши. Она прижалась щекой к его руке. Тепло его руки пронзило её, как и двадцать с лишним лет назад, когда тёплым вечером на террасе каменноостровской дачи он впервые прикоснулся пальцами к её щеке и повернул её лицо к себе, чтобы поцеловать. «Что вы себе позволяете, барон?!» – она хотела оттолкнуть его, ведь только за обедом Зина подробно рассказала ей всю историю похождений Маннергейма с графиней Шуваловой. Маша была очень сердита. Но не смогла. И ответила на поцелуй, о котором позже сожалела.
– Ты просто испугалась, я понимаю, для тебя это неожиданность, – наклонившись, Густав поцеловал её пышные рыжие волосы. – Но надо использовать любые возможности. Рейхсминистр заручился поддержкой Гиммлера. Это очень высокопоставленные люди. В их подчинении состоят службы, где свой штат врачей, очень квалифицированные специалисты. Есть одна женщина, очень хороший хирург, компетентный. Известно, что она возвращает в строй тяжелораненых солдат и офицеров, которые в иных руках считались бы безнадежными, остались бы инвалидами. У неё они здоровы и снова могут служить. Это серьезная рекомендация, как военный человек я хорошо это понимаю. Мы должны довериться, Маша, это, возможно, последний шанс, – он ласково гладил её волосы и плечи. – Не бойся. Надо рискнуть. Ради прошлых надежд, которые разбились, ради будущего, ведь если всё сложится удачно, оно ещё будет у нас с тобой, обязательно. А за Магду и Кралю не стоит переживать, – он пожал плечами. – Они поедут с тобой. Пока поживут у меня на квартире. Я когда-то умел прекрасно обращаться с царскими лошадьми, так что с этими двумя питомцами справлюсь, – он улыбнулся. – Надо думать о хорошем. Время страдания когда-нибудь кончится.
Она подняла голову, взглянула на него – он уговаривает её или себя?
– Как оно кончится, когда все говорят, что на пороге – война! Ты для того настаиваешь, чтобы мы уехали, что знаешь, сюда придут большевики? – спрашивала она с тревогой. – И этот мой дом тоже им достанется, как и дом в Петербурге, дача на Каменном острове, и его они разграбят? Мой единственный родительский дом?