Каюсь, что и меня как критика долгое время смущал шумный успех его прозаических вещей. Мне казалось – ну что же писать о человеке, у которого и так всё великолепно складывается, когда столько талантливой, но трудно пробивающейся к читателю молодёжи? С другой стороны, эта некая чванливость нашей литературной элиты, думается, проистекает из недоверия к эстетическим вкусам широкого читателя, почти кастовой привычки узурпировать право окончательной оценки, и если эта оценка расходится с мнением читателей, как бы много их ни было, то, по мнению касты, тем хуже для самого читателя.
Хорошо ли, плохо, но я не придерживаюсь этого кастового принципа, и для меня всегда было важно, как читают писателей. И если читают много и взахлёб, то почему? И кто виноват в этом «безобразии» – автор или публика?
Не так давно я попал на творческий вечер Юрия Полякова. Шёл я на него с долей скепсиса – кто сегодня ходит на встречи с современными писателями? Даже самые громкие имена собирают полузалы. Но меня ждал сюрприз. Большой зал в ЦДЛ
был набит битком. С живейшим интересом внимали люди тому, что говорил со сцены писатель Поляков, а поскольку я заглянул в этот зал перед окончанием встречи, обмануться в настроении публики было невозможно. Более тысячи экземпляров книжки Юрия Полякова были буквально расхватаны в считаные минуты перед самим вечером. Ничего не скажешь, это впечатляло. А если учесть, что книжный голод фактически кончился, если вспомнить, какое великолепное созвездие писательских имён стало за последние шесть лет доступно практически любому, если вспомнить, как затоварен нынче книжный рынок… Короче говоря, окончательно вызрело желание понять причину столь явного читательского успеха Юрия Полякова, понять, за что любит и ценит публика этого автора, в тридцать семь лет выпустившего двухтомник своих избранных произведений – кстати, тоже своеобразный феномен в нашей литературе. Итак, в путь…
Юрий Поляков – интеллигент в первом поколении, хотя, зная его сегодняшнего, в это трудно поверить. Кажется, этот человек стремительно сделал сам себя, не в первый раз подтверждая ту истину, что талантливый русский, если он не лежит на печке, а имеет вкус к работе, способен на огромные рывки в своём развитии.
Юрий Михайлович родился в 1954 году в Москве в семье рабочих и до шестнадцати лет имел возможность вникать во все многообразные радости заводского общежития. Думаю, этот факт в его биографии оказал мощное влияние на последующую творческую жизнь. Кто прошёл через коммунальный рай, тот по себе знает, что уж чему-чему, а умению постоять за себя он учит. Жизнестойкость и врождённая наблюдательность, напитанная богатыми впечатлениями бытового коммунизма, – это уже кое-какая оснастка для предстоящих литературных заплывов.
Писательство, как известно, дело одинокое. Пока сидишь за письменным столом. Но когда готовая рукопись уже в руках… Я не знаю, с чем можно сравнить энергию, которая подчас требуется автору для того, чтобы удачно пристроить своё новорождённое дитя. Кстати сказать, энергия эта требовалась и Пушкину, и Гоголю, и Некрасову, но беда, если, кроме такой энергии, у автора почти ничего за душой и нет. Тогда вместо писателя на литературном небосклоне появляется пуленепробиваемый штурмовик. Иногда целые эскадрильи «штурмовиков» поднимаются из провинции и летят бомбить столицу с ее многочисленными журналами и издательствами. А если серьёзно, то даже и у талантливых провинциалов, непременно решивших завоевать столицу, вырабатываются некие психологические комплексы, не самым благотворным образом влияющие на их непосредственное творчество. Отрываясь от корней, питавших их талант, они, даже и добившись поначалу известного успеха, зачастую теряют себя, без остатка перевариваясь в стальном желудке беспощадного мегаполиса.
У Юрия Полякова вышло иначе. Юный отпрыск из среды гегемонов в стране гегемонии не штурмовал столицу и не вступал ни внутренне, ни внешне в противоречие с породившей его классовой структурой. Искренне впитывая всё лучшее в этой среде и аккумулируя нарастающее поэтическое волнение, он естественно прорастал через неё в среду иную, явно и тайно вожделенную всегда, при любых социальных укладах. Духовный рост так же необходим и нормален, как и физический.
Ну давайте переберём цепочку фактов из его биографии. Школа, филологический факультет педагогического института им. Крупской, работа учителем литературы в школе, армия, райком комсомола, журналистика – от корреспондента до главного редактора в газете «Московский литератор» (с 1979 по 1986 гг.). И дальше – так называемые «вольные хлеба».
А параллельно? Общественная работа в институте, первые публикации в прессе, ещё в студенчестве, комсомольская работа – секретарь комсомола Московской писательской организации. Первые книги – в 1980-м выходит сборник стихов «Время прибытия», и сразу – премия им. М. Горького за лучшую первую книгу. В 1981 году вторая книга стихов «Разговор с другом» и членство в Союзе писателей СССР. В этом же знаменательном году, без отрыва от работы в газете, защитил кандидатскую диссертацию о фронтовой поэзии (напомню – кандидату наук двадцать семь лет). Ещё книги – в 1983 году литературоведческая «Между двумя морями» и в 1985 году – сборник стихов «История любви». И ещё литературные премии – им. В. Маяковского, премия Московского комсомола, всесоюзная премия Ленинского комсомола. Избирается секретарём Союза писателей РСФСР, кандидатом в члены ЦК ВЛКСМ. И наконец – знаменитые повести: «Сто дней до приказа», «ЧП районного масштаба», «Работа над ошибками», «Апофегей», вошедшие, между прочим, в школьные программы по литературе, а также «Парижская любовь Кости Гуманкова».
Успех громкий и ошеломительный. Но есть и ещё один ряд, самый важный, как мне кажется, многое объясняющий в этом феномене Юрия Полякова.
Теперь, внимательно прочитав его, я уже не нахожу его успех неожиданным. Более того, я уверен, что он логичен и закономерен. Почему?
Как уже говорилось, он не вступал в противоречие и конфликт с системой, его породившей. Наоборот, Поляков искренне искал в ней своё сыновье место. Как и большинство из нас в своё время, он простодушно поверил в святость и незыблемость идейно-нравственных координат, так активно и торжественно внедрявшихся в наше сознание всеми доступными государству средствами. Зачем сегодня отрекаться от светлой и чистой, романтической веры нашей юности! Да, мы верили в особую миссию нашей страны, мы верили, что строим подлинно справедливое общество. И сегодня, зная историческую подкладку этой веры, у меня всё равно не повернётся язык назвать эту веру слепым идиотизмом тёмных фанатов!
Наверное, из этой веры источался и комсомольский пыл Юрия Полякова, и ясный, естественный патриотизм его первых стихов, и взволнованная, сыновья благодарность к фронтовому поколению, к которому он, не знавший войны солдат, относился, судя по его стихам (а позже по диссертации о фронтовом поэте Георгии Суворове, погибшем в 1944 году), – с глубочайшим почтением. Поляков абсолютно и искренне вписывался в систему, и система не преминула приласкать своего «хорошего парнишку».
Но вот ведь парадокс – чем теснее и крепче она его обнимала, осыпая премиями, лауреатствами, публикациями, должностями, тем вернее подводила к отрезвлению. Вспомним – этот молодой человек, пробивавший себе жизненную тропу от порога рабочего общежития, входил в неё не со стороны, не с мясистой руки могущественного папаши, он прорастал, продирался через неё в её тесном чреве, барахтаясь в главных её артериях. От рождения наделённый талантом острой и умной наблюдательности, он весьма быстро – к чести его – понял, что тот огонь романтического доверия, который связывал с парадным обликом этой системы, и подлинная, нутряная жизнь системы – страшно далеки друг от друга. И, как водится, чем искреннее и сильнее первое чувство, тем стремительнее разочарование.
Да, не случайно система испокон века подозрительно косится на писателей. Сколько волка ни корми, он всё в лес смотрит. Осыпь ты его наградами или спрячь под нары, а он, глядишь, высмеет тебя же за свои лавры или подаст голос из-под нар, да на весь мир! Куда спрячешь талант и чем его купишь, если этот талант – глаза, зрение, видящее и проникающее всюду духовное око. Достоевский вернулся с каторги с «Записками из мёртвого дома», Солженицын – с романом «В круге первом». Система и боится писателя, и не может без него. Но даже и прикормленные, верно ей служившие, мстили ей правдой в посмертно оставленных, покаянно-искупающих дневниках и воспоминаниях.
Кажется, слово «диссидент» выходит сегодня из моды. И внешние, и внутренние диссиденты утратили былое различие. Кстати, есть неплохое русское слово, точно выражающее суть этого явления, – сопротивленец.
Так вот, эти бывшие диссиденты-сопротивленцы, и писатели в том числе, ставили себя как бы вне системы или над ней. Порывая или отрекаясь от этой системы, они и в творчестве своём невольно занимали как бы отстранённую позицию по отношению к той жизни, в которой, как в болезни, маялось большинство из нас. В такой отстранённости есть свои плюсы, но и большие минусы. И самый большой минус – в том, что подпольный, а затем и легальный читатель не мог не чувствовать в авторе «человека со стороны», даже если этот человек говорил о твоей жизни некую правду. Возникал невольно психологический барьер, на котором было как бы написано: «Да, ты, может быть, и прав, но ты уже не со мной, ты не рядом со мной, а потому, браток, чувствовать, что чувствую я, ты уже не можешь». И, возможно, не случайно из всей диссидентской литературы, ставшей сегодня доступной широкому читателю, не выпал в бестселлеры ни один роман. Не стал всенародно признанным ни один писатель. Задержанные книги таких прозаиков, как, скажем, М. Булгаков или А. Платонов, я к диссидентской литературе, разумеется, не отношу. Интересно и то, что когда разрешили печатать «из столов», то и тут диссидентский лагерь ничего существенного читателю предложить не смог.
Я завёл этот разговор к тому, что как раз у нашего-то бывшего комсомольского вожака и романтика, никогда диссидентом не бывшего и никогда не пытавшегося встать над системой, заначки в столе оказались. Как смекалистая игла, пройдя сквозь основные полотнища нашей социальной жизни – педагогику, армию и аппарат (пусть и комсомольский), Поляков обрёл бесценные и реальные знания о подлинном лице господствующей системы. И он разглядел её не извне, а, что очень важно, – изнутри, ещё соединяясь с нею собственными кровеносными сосудами. И потом, когда опыт осядет в первых повестях, – читатель поймёт и оценит именно это. И поверит автору как с в о е м у, а не стороннему разоблачителю.
Я бы не решился назвать то, что показал Юрий Поляков в своих произведениях об армии, комсомоле и педагогике, – инакомыслием. Скорее это взгляд нормального человека на ненормальные обстоятельства. И надо сказать, что именно в этой нормальности авторского взгляда я и прослеживаю ту мужественную эволюцию автора от удобного винтика системы до самостоятельности зрелой личности, способной отречься от навязчивого диктата социальной мифологии. И в том, что эта эволюция также была искренна, меня убеждает тот факт, что повесть Ю. Полякова «Сто дней до приказа» была написана им в 1980 году, когда автору исполнилось лишь двадцать шесть лет. Не знаю, у кого хватит смелости обвинить его в конъюнктурщине. Повесть «ЧП районного масштаба», так славно раздевшая комсомол, – в 1981 году. «Сто дней» пролежали в столе семь лет, «ЧП» – четыре года.
Насколько мне известно, у Ю. Полякова были возможности издать эти вещи за рубежом, как это делали многие в ту пору. Но он этого не сделал, и это тоже логично и тоже укладывается в русло его эволюционного пути, о котором сказано выше.
И что же? Даже с таким опозданием опубликованные, они всё равно пришлись ко времени и были первыми произведениями современной художественной литературы, возвестившими широкому читателю о неуставных отношениях в армии, дедовщине и о смертельной болезни, поразившей младшего товарища нашей славной руководящей партии. Смешно, но поначалу комсомол принялся за бока своего бывшего товарища, а затем уже вручил ему за «ЧП» премию Ленинского комсомола. И так бывает.
Журнал «Юность», кстати сказать, опубликовавший все повести Ю. Полякова, напечатал «Сто дней до приказа» в 1987 году, вскоре после того как приземлился на Красной площади небезызвестный Руст, а следом за приземлением полетели головы высшего военного командования СССР.
В этот-то смутный момент ГлавПУР ослабил свою легендарную бдительность, больше, по-видимому, приглядываясь к новому министру обороны Язову, нежели к литературным сюрпризам. Однако, как свидетельствует автор повести, министр Язов долго не мог успокоиться по поводу её, наотрез отвергая обвинения Советской армии в язвах дедовщины, которые бросала ему возмущённая открытием многоголосая читательская аудитория. Министр оказался менее убедителен, чем писатель.
Вникая в стихи Юрия Полякова, я ловлю себя на мысли, что это стихи не поэта, а прозаика Полякова. Стихи его, как я уже говорил, очень простые по форме, безыскусны, напоминают рифмованное изложение впечатлений, бытовых зарисовок, какой-то дорогой автору мысли. Это развёрнутые в поэтической форме вехи «личного опыта», как точно назвал сам поэт свой последний сборник. Но при всём том эти стихи настолько открыты по лирическому чувству, так обезоруживающе искренни, что поднимаются до поэтического факта. В конце концов, у нас так много поднаторевших в эстетических хитростях поэтов, но зачастую пробиться к душе и сердцу этих поэтов, к их истинным, человеческим ощущениям, замаскированным сложными метафорами и ритмами, столь бывает трудно, что такая распахнутая, как у Полякова, душа лирического героя иной раз кажется просто благодатью.
Ну вот, наудачу стихотворение «Что случилось, братцы?!»:
Стихотворение небольшое, но вдумайтесь, сколько в него вмещается смысла и чувства. Здесь как бы спрессована судьба тысяч и тысяч наших молодых соотечественников, безвинно погибших, даже не поняв, что они уже погибли, и никогда не узнавших, какая война началась с их гибелью. И всё же они, первые, погибли уже на войне. Душу действительно сводит судорогой боли от этого неизживаемого несчастья, от этого невинно детского вопроса – что случилось, братцы?
Я уже упоминал, как привержен был Ю. Поляков в начале своей поэтической работы к фронтовой и солдатской темам. Кстати, на этих темах, как на самом надежном тесте, можно проверять любого поэта на искренность и нравственное право вообще писать стихи. Тем более если о войне пишет молодой человек, её не знавший. Этот принцип очень точно срабатывает и в прозе. Есть уже целая литература, написанная молодыми прозаиками о Великой Отечественной, о людях, прошедших войну. Я помню блестящие рассказы В. Крупина, написанные им в конце семидесятых годов, прозу Я. Шилова,
П. Краснова и многих других. Здесь требуется особый талант человеческой и патриотической сопричастности к судьбам отцов и дедов.
Совсем в иной тональности пишет поэт о своём солдатском опыте. Но и здесь, в явной самоироничности по отношению к службе, а вернее, как бы к игре в солдаты, в войну, в которую, конечно же, не верится, автор словно бы помнит о той войне, настоящей, и с ней соизмеряет свою нынешнюю солдатскую службу.