«Прошло четырнадцать лет, – писал Гитлер, – с тех пор, как наш обманутый и ослепленный народ забыл свое прошлое, честь и свободу. Нищета нашего народа ужасна. Гибнет наша великая империя. Коммунистическое безумие грозит отравить наш несчастный народ. Четырнадцать лет марксизма разорили Германию. Один год большевизма ее убьет. В этот двенадцатый час нас призвал седой вождь мировой войны для спасения родины. Мы перенимаем ужасное наследство и обращаемся к германскому народу: дай нам четыре года сроку, а потом суди нас».
Несколько дней спустя я перечитал эту речь и обратил внимание на слова вождя, которых сначала не заметил. Адольф Гитлер говорит, что ему нужно четыре года. Неужели это значит, что еще четыре года продлится теперешнее проклятое положение? Я считаю, что эти слова надо понимать иначе: Адольф Гитлер уже теперь начнет выполнять нашу программу, а через четыре года все уже будет закончено. Потом меня еще удивляет, почему в правительстве сидят Папен, Гугенберг и их люди. Ведь еще в ноябре Гитлер говорил, что он никогда не вступит в правительство, в котором будут участвовать капиталисты и изменники Папен и Гугенберг. «Ангрифф» не раз писал, что они оба подлые реакционеры. Все это, конечно, непонятно, но не стоит об этом беспокоиться. Наверное, наш вождь, когда надо будет, выбросит из правительства Гугенберга, Папена и всех, кто за реакцию и против национал-социалистской революции.
Пять дней назад мы были в Спортпаласе. Там вождь обратился к СА и НСБО с большой речью, на меня его слова подействовали так же, как год назад, когда я решил стать национал-социалистом. Адольф Гитлер в конце речи сказал:
– Я убежден, что придет час, когда миллионы тех, кто нас проклинает, пойдут за нами и будут нас благословлять, но если германский народ в этот исторический час нас покинет, то, да простит нас небо: мы пойдем по пути, который необходим для того, чтобы Германия не погибла.
Да, мы пойдем с Адольфом Гитлером до конца! Меня огорчили однако другие слова вождя. Он говорил, что дело восстановления Германии потребует многих лет. Потом я не понимаю, что значит: «Мы живем не для фантастических программ, но для народа». Ведь наша программа как раз для народа! Вечером мы говорили об этом в казарме. Один из СА сказал, что Гитлер прав и хорошо делает, что плюет на программу. Теперь нам должны больше платить и лучше кормить, а остальное – ерунда. Дросте вмешался в разговор и прибавил, что Гитлер будет действовать, а не обещать, что начинается «третья империя» и за нее придется еще немало подраться с марксистами, евреями и французами.
Я начинаю жалеть, что веду дневник: во-первых, трудно найти время и место, где можно было бы спокойно писать, а во-вторых, в голову лезут дурацкие мысли. Я бы перестал писать, но как-то обидно бросать и, кроме того, интересно читать то, что писал прежде. Мне кажется, что я за последний год стал больше понимать. Я решил держать дневник дома, так как боюсь, что в казарме его кто-нибудь найдет, и меня поднимут насмех.
25 февраля 1933 г.
Несколько дней назад меня и Дросте пригласил к себе в гости доктор Парске. У него маленькая, но хорошая квартира, всюду ковры. Он угощал нас пивом и папиросами. Парске спросил, как мое плечо. Я ответил, что даже забыл о нем.
– Видишь, как мы тебя вылечили, а все это потому, что не допускали к тебе врача-еврея. Он бы тебе живо оттяпал руку, и остался бы ты калекой. Сколько я насмотрелся на эти еврейские подлости! Я могу под присягой показать, что евреям никогда ничего не ампутируют, а как попадется христианин, в особенности настоящий немец, здоровый, светловолосый, то его обязательно искалечат. Сколько народу еврейские врачи отправили на тот свет – трудно сосчитать! В нашей городской больнице в хирургическом отделении старшим врачом до сих пор сидит еврей Леви. Просто позор, что мы его терпим.
Дросте закурил папиросу, прищурил глаз и спросил:
– Может быть, мы можем вам помочь, господин доктор?
Парске сразу заявил, что он лично в этом не заинтересован и просит его в это дело не впутывать, но если мы считаем нужным покончить с этим издевательством, то это наше дело.
Когда мы вышли, Дросте сказал мне:
– Ну и стерва этот Парске! Он хочет выжить еврея и занять его место. Но ему все-таки надо помочь – он всегда лечил наших ребят после драк. Кроме того, и евреям полезно дать урок, чтобы они поскорее купили себе билеты в Палестину.
Мне эта история очень не понравилась: то, что евреи – враги германского народа, это верно, но я не думал, что Парске такая свинья, а еще считается национал-социалистом. Кроме того, я слышал в больнице, что Леви очень хороший врач и не гонится за деньгами. Больные всегда старались попасть к Леви, а не к Парске, который всегда причиняет боль. Словом, я сказал Дросте, что не буду участвовать в этом деле. Тот подозрительно посмотрел на меня и буркнул:
– Смотри, Шредер, ты еще кончишь тем, что женишься на еврейке.
Не прошло после этого и трех дней, как Дросте отозвал меня в сторону и насмешливо сказал:
– Ну, Шредер, твой друг Леви уже получил свою порцию.
Оказывается, сегодня Дросте и человек десять СА ворвались в городскую больницу и устроили там невероятный скандал, обвиняя Леви в том, что он торгует немецкими трупами и отправляет их в анатомический театр, где их режут еврейские студенты. Потом они еще кричали, что Леви на днях зарезал больного немца. К ним выскочил сам Леви, начал кипятиться, но получил пару оплеух. Это его «успокоило», и он ушел домой. Больше он в больницу не вернется, если у него есть на плечах голова.
Вчера другие наши ребята ворвались, сговорившись с каким-то художником, в художественную школу в Шенебурге, схватили за шиворот профессоров-марксистов и спустили их с лестницы. Конечно, эти профессора ни к чему, и художественная школа тоже никому не нужна, но мне кажется, что все это нужно было как-то иначе сделать, – я люблю иметь дело с врагом, который может защищаться.
У нас в отряде говорят, что пусть только коммунисты дадут нам повод, тогда Гитлер отдаст нам Берлин на три дня, и мы устроим варфоломеевскую ночь. Я спросил, что такое варфоломеевская ночь. Гроссе объяснил, что несколько сот лет тому назад какой-то король велел перерезать своих врагов. Это были не то католики, не то протестанты.
Вообще мне кажется, что власть не совсем в наших руках. В правительстве сидят капиталисты и мешают Гитлеру во всем. Они не дают ему выполнять нашу программу. Чувствуется какое-то беспокойство. Два дня назад в двенадцать часов ночи вдруг забили тревогу. Мы живо вскочили с коек, схватив карабины (я забыл записать, что у нас почти все СА получили карабины и по пять обойм к ним). Нас вывели на улицу, заставили пробежать два квартала, потом вернули.
Это была, оказывается, пробная тревога. Очевидно, чего-то ожидают. Говорят, что коммунисты что-то готовят, и нам нужно быть начеку. Среди наших штурмовиков настроение боевое. Кормят хорошо: ежедневно мясо и пиво; выдают папиросы, хотя и дешевые, но зато по двадцать пять штук в день.
28 февраля 1933 г.
Мы теперь очень заняты в связи с выборами в рейхстаг, которые будут 5 марта. Гитлер разъезжает по всей стране – сегодня он в Штутгарте, завтра в Дортмунде, потом в Штеттине. Везде он призывает всех честных немцев голосовать за национал-социалистскую партию. Он говорит, что германский народ сам должен решить свою судьбу, национал-социалисты не хотят насильно управлять им. В Берлине каждый день митинги: в Спортпаласе выступают Геринг, Геббельс, Розенберг.
Нас тоже посылают агитировать за национал-социалистскую партию. Я много раз разговаривал на бирже труда с молодыми безработными. Рассказывал им о себе, о том, как я стал национал-социалистом, о «третьей империи», о Гитлере, об освобождении родины от Версаля. Нескольких я привел с собой записаться в национал-социалистскую партию.
Я решил тоже пойти в вспомогательную полицию; туда берут только проверенных штурмовиков, а я доказал свою преданность вождю. Большинство старых полицейских никуда не годится; настоящую работу будет вести вспомогательная полиция. С врагами «третьей империи» будем расправляться мы; если надо будет, я не пожалею родного брата. Кроме того, во вспомогательной полиции хорошо кормят и платят большие деньги. Может быть, удастся купить велосипед, я о нем мечтаю с детства.
Сегодня у нас в штандарте было сообщено, что прекращаются отпуска и что штурмовики, живущие дома, должны вечером приходить в казарму справляться, все ли в порядке. Кстати, наш штандарт получил новую казарму на Фридрихштрассе. Это не то, что прежняя дыра. У нас введена караульная служба, и я уже два раза стоял с карабином в карауле, и хотя весь продрог, но чувствовал себя настоящим солдатом.
3 марта 1933 г.
Не напрасно в течение последних дней наши командиры говорили, что коммунисты к чему-то готовятся. 28 февраля в десять часов вечера началась тревога. По телефону из штаба обер-группы было сообщено о немедленной мобилизации СА, СС и вспомогательной полиции ввиду угрозы нашему государству. Мы узнали, что горит рейхстаг, подожженный коммунистами. Как позже выяснилось, они хотели этим пожаром дать сигнал к восстанию. В первую очередь они предполагали перебить всех наших вождей, истребить штурмовые отряды и объявить советскую Германию. Но это им не удалось. Капитан Геринг не напрасно был лучшим германским летчиком во время войны – он видит врага издалека. Не прошло и десяти минут после поджога рейхстага, как Геринг уже был там со своим охранным отрядом.
Через три минуты после получения телефонного приказа мы уже были на улице, вооруженные карабинами и маузерами. Мы быстро построились по шарам и штурмам. Наш штурм был отправлен в центр города для охраны государственных зданий. Вскоре мы узнали, что главный поджигатель арестован – это голландский коммунист Ван дер Люббе. Ловко придумано: они подослали голландца, чтобы самим остаться в стороне; кроме того они рассчитывали, что если дело сорвется, то мы не решимся мстить иностранцу. Кроме этого голландца, арестованы еще трое болгар; главного из них зовут Димитров, двух других я не запомнил.
Потом стало известно, что в коммунистическом гнезде – в доме Карла Либкнехта – идет уже несколько часов обыск. Говорят, что найдено много документов, доказывающих, что поджог организовали коммунисты. Я считаю, что с этого Ван дер Люббе надо с живого содрать шкуру, чтобы он сказал, кто ему поручил устроить поджог. Среди СА говорят, что мы сегодня устроим варфоломеевскую ночь: будем ходить из дома в дом и истреблять коммунистов.
Поздно ночью наш отряд проходил через Тиргартен мимо рейхстага. Пожар уже потушен. Говорят, что внутри все сгорело. Неожиданно в автомобиле появился фон Люкке; он отобрал из нашего штурма десятерых ребят, в том числе меня, и сказал, что мы временно зачислены во вспомогательную полицию. Мы получили нарукавники, тесаки и по десяти обойм. Нас разбили на команды, посадили в полицейские грузовики и полным ходом повезли в Веддинг. За нами ехал пустой грузовик. Я спросил, зачем он. Мне объяснили, что для двуногого скота. Все понятно. Мы остановились в темном переулке; ехавший с нами Дросте вынул записную книжку.
– Правильно, это здесь.
Он взял с собой пять человек, в том числе меня, другие остались в грузовике и на лестнице.
Четвертый этаж обычного дома в Веддинге, где живут рабочие. Квартира № 17. Стучим прикладами в дверь. Видно, как зажигают свет. Женский голос спрашивает:
– Кто там?
– Полиция. Открой, иначе бросим в дверь гранату.
Дверь раскрывается, и мы врываемся в квартиру. У командира в руках кольт.
– Где Крамер?
– Мой муж лежит, он болен.
– Ничего, мы его живо вылечим!
Открывается дверь в кухню, и из соседней комнаты, шатаясь, выходит полуодетый человек с лихорадочно горящими глазами.
– Что вам от меня нужно?
– Одевайся! Узнаешь, как поджигать рейхстаг!
Крамер делает вид, что ничего не знает о поджоге, и требует ордер на арест.
– Шредер, покажи ему ордер, – говорит Дросте и делает рукой характерный жест.
Я даю Крамеру в ухо, но не изо всех сил. Тот едва не падает, но опирается о дверь. Жена его бьется на полу и кричит, что ее муж уже пять дней лежит в постели.
Через пять минут мы в грузовике. По дороге кто-то подбил Крамеру глаз, на него страшно смотреть. Если бы коммунисты не подожгли рейхстаг, мне было бы его очень жалко.
Едем дальше. Останавливаемся на соседней улице. Опять стук в дверь. Открывает молодой парень высокого роста с голубыми глазами и светлыми волосами.
– Что, ждал гостей?
Парень ничего не отвечает. Дросте ударяет его в нос. Тот немедленно отвечает ударом ноги в живот. Дросте хватается за живот, мы набрасываемся на парня. Вскоре он лежит неподвижно.
– Ну, эту падаль можно оставить здесь, нужно только устроить обыск, – говорит Дросте.
Мы переворачиваем все, но в маленькой комнатке ничего нет, кроме «Роте фане» и журнала «Ди Интернационале». Вдруг Дросте кричит:
– Наконец-то! – и показывает пакет, найденный им в ящике стола.
Странно: я там все перерыл и никакого пакета не нашел, а пакет большой. Ничего не понимаю…
Мы продолжаем нашу работу до шести часов утра. В обоих грузовиках сидят, а больше лежат человек пятнадцать коммунистов. Уже светает, мы видим на улицах группы людей с поднятыми руками. Их окружает вспомогательная полиция и СА с карабинами и маузерами в руках. Их ведут в казармы: «Колумбия хауз», «Генерал Паппештрассе» и др. Вид у арестованных ужасный: окровавленные лица, фонари под глазами, выбитые зубы, многие полуодеты.
Наш грузовик заворачивает на Фридрихштрассе. Подъезжаем к нашей казарме, вытаскиваем арестованных и рассовываем их по камерам. Там, правда, очень тесно: в комнате набивается человек тридцать. Большинство должно стоять или сидеть на корточках. Те, которые не могут стоять, лежат. Раздаются стоны. Оказывается, за эту ночь в казарму привезли около двухсот коммунистов. Сейчас их будут допрашивать. Входит фон Люкке; у него странно горят глаза, такого лица я у него никогда не видел. Он требует у Дросте список арестованных.
Я страшно устал и как-то отупел от криков, драк и окровавленных лиц. Прошу Дросте отпустить меня на несколько часов поспать. Он называет меня дураком: «Ты ведь пропускаешь самые веселые часы», – но все же отпускает. Я бросаюсь на койку, но не могу спать. Мысли мелькают какими-то клочками, вроде как в кино, если быстро запустить ленту. Кроме меня на койках лежат еще несколько человек и рассказывают о том, как они арестовывали коммунистов. Один говорит, что не завидует тем, кого допрашивает фон Люкке, – он с них сдерет шкуру, они у него заговорят, как у попа на исповеди. Я почему-то представляю себе фон Люкке в поповской одежде и шляпе. Какая ерунда лезет в голову! Наконец засыпаю.
Через два часа меня будят. Я вскакиваю: моя очередь тащить арестованных на допрос. Я мою горстью воды лицо и иду на второй этаж. Дросте с завязанной платком рукой дает мне список. Я спрашиваю, не ранен ли он. Он ругается:
– Какое там ранен! Просто неудачно ударил одну красную свинью по зубам.
Я беру список и в сопровождении еще двух парней иду за арестованными. Караул пропускает меня в камеру.
– Мюллер, Классен, Ферстер, Гросс!
Четыре человека вылезают из камеры. Одного надо тащить за руки, у него как будто бы в ногах песок. Видно, наши здорово перестарались. Возвращаемся на второй этаж, вталкиваем арестованных в комнату, где сидит фон Люкке.
– Кто из вас, свиней, Ферстер?
– Я, – отвечает болезненного вида небольшой человек лет сорока.
– Ты был казначеем организации – давай список членов.
– Я его уничтожил.
– Вспомни!
– У меня плохая память.
Люкке медленно берет со стола маузер, поднимается и ударяет Ферстера в зубы. Тот падает.
– Дать ему воды и посадить на стул. Вспомнил?
– Я уже сказал, что у меня плохая память.
Люкке встает, подходит к Ферстеру, вынимает папиросу изо рта и неожиданно прикладывает ее горячим концом к его уху. Раздается вопль, чувствуется запах жареного мяса.
– Ну, вспомнил?
Арестованный не отвечает; он стиснул зубы и молчит.
– Всыпать ему двадцать пять!
Ферстера бросают на скамейку и начинают сечь нагайками. Через пять минут у него на губах появляется кровавая пена, и тело вздрагивает мелкой дрожью.