– Но почему, мам? Почему он ушёл на войну?
Она помолчала немного, а потом заговорила.
– Потому что он солдат, Уилл, – сказала она. – Когда страны воюют, солдаты идут на войну. Так уж заведено. У солдат такая работа.
– Я знаю, мам, – кивнул я. – Но из-за чего эта война?
И мама мне не ответила.
2
«Посмотри на меня. Улыбнись мне»
Молодой погонщик, махаут, вёл слона то за ухо, то за хобот. На махауте болталась белая балахонистая рубаха, а слон всё норовил ухватить хоботом длинный подол и потянуть его. Но парень и в ус не дул, шёл себе и шёл, тихонько беседуя со слоном. Меня так и разбирало любопытство: что же он говорит? Вслух спросить я стеснялся. С виду махаут был вполне дружелюбным, то и дело поглядывал на меня – всё ли у меня в порядке – и улыбался. Но ему наверняка не до разговоров, да к тому же непонятно, знает ли он английский. Хотя если я так и буду молчать, мои мысли совсем меня поглотят, а уж этого мне вовсе не хочется. И к тому же интересно узнать побольше о слоне, на котором я еду. И я решился.
– А как его зовут? – спросил я.
– Ну, если на то пошло, это не он, а она, – сказал погонщик на почти безупречном английском. – Уна. Её зовут Уна. Ей двенадцать лет, и мне она всё равно что сестра. Уна родилась на моих глазах.
Молодой махаут, кажется, был не прочь поболтать. По крайней мере, умолкать он явно не собирался. Он тараторил быстро, слишком быстро и при этом не глядел на меня, так что улавливать суть было нелегко. Я весь превратился в слух.
Он продолжал, попутно освобождая подол рубахи из слоновьего хобота:
– Эта слониха обожает мою рубашку. И людей она тоже любит. Уна очень ласковая, а ещё она умница и шалунья. Такая озорная иной раз, ты просто не поверишь. Иногда вздумается ей бежать, и она бежит, что ты ей ни говори, и попробуй останови её. А уж если она встала, то её с места не сдвинешь, хоть ты тресни. Знаешь, что Уна любит больше всего? Я тебе скажу. Море. Она любит море. Но сегодня она сама не своя. Никак её в море не загонишь. Может, у неё болит что-нибудь. Нынче утром я отвел её на берег – каждый день так делаю, – а она в воду ни ногой. Стоит себе и смотрит на море, как в первый раз. Уна, говорю я, да ведь море то же самое, что и вчера, а она всё равно ни с места. Уж ты мне поверь: если Уна чего не хочет делать, ты её нипочем не заставишь.
Махаут наконец вырвал у слонихи подол рубашки.
– Спасибо, Уна, очень мило, – сказал он, поглаживая её по уху. – Видишь, сейчас она вроде бы повеселела. Похоже, ты ей понравился. Я по её глазам всегда вижу, кто ей нравится. Слоны так разговаривают – глазами. Честное слово, не вру.
Больше я вопросов не задавал, мне и так было хорошо. Я смаковал каждую минуту этой прогулки на Уне. У слонихи, как я заметил, был необычный цвет кожи – под серым проступали розовые пятнышки. Розовый слон! Я рассмеялся, и Уна сердито потрясла хоботом – видно, шутка не пришлась ей по вкусу.
Всё, на что я смотрел, было таким новым, таким неведомым: с одной стороны глубокая синь безмятежного океана, с другой – тенистая зелень джунглей над песчаным берегом. А за деревьями – склоны холмов, терявшиеся в облачной вышине. Прямо передо мной тянулась белая полоска пляжа – казалось, конца-краю ей нет. Хорошо бы ехать вот так вечно. «Мама была права, – подумалось мне, – это идеальное место, чтобы забыться». Но забыться всё равно не получалось. И забыть тоже.
Мы с мамой проживали день за днём в каком-то полусне, словно лунатики. На нас сыпался нескончаемый поток писем и открыток, трезвонил телефон, у порога оставляли десятки букетов. По телевизору всё время показывали одну и ту же папину фотографию, где он в форме, не такой, каким был дома.
А потом была тихая поездка в аэропорт; бабушка с дедушкой сидели впереди. На заднем сиденье ехали мы с мамой, и мама всю дорогу невидящими глазами смотрела в окно. Но иногда она легонько сжимала мою руку, чтобы подбодрить меня, и я отвечал на её пожатие. Это был наш с мамой тайный язык, известный только нам. Одно пожатие означало: «Я рядом. Вместе мы справимся», а два – «Посмотри на меня. Улыбнись мне».
Мы стояли на взлётной полосе, продуваемой всеми ветрами, и наблюдали за самолётом: он сел, проехал немного по земле и замер. Заиграла волынка, и папины однополчане вынесли из самолёта покрытый флагом гроб. А потом последовало ещё несколько дней скорбного безмолвия. Бабушка с дедушкой жили в нашем доме и делали всё-всё: бабушка готовила еду, дедушка подравнивал изгороди в саду, стриг лужайку и пропалывал клумбу. Бабушка хлопотала по дому как заведённая: чистила, мыла, наводила блеск, гладила. Ещё были телефон и дверь – к нам постоянно кто-то звонил и ломился, и дедушка давал им отпор. Нужно было ходить в магазин – дедушка и это тоже взял на себя. Иногда мы делали покупки вместе, и мне это нравилось. Так я хотя бы уходил из дома.
На похоронах народ толпился даже на улице, а в церкви и вовсе яблоку было негде упасть. Могила мокла под дождём. Волынка заиграла траурную мелодию, солдаты дали залп в воздух – эхо от него долго не смолкало. Потом все стали расходиться. Я заметил, что все придерживают шапки, чтобы ветром не унесло, а солдаты нет. Их береты держались как приклеенные. Интересно, как это, подумал я тогда. Стоило мне поднять голову – и я натыкался на взгляды других людей. Они все всматривались в моё лицо. Наверное, чтобы выяснить, не плачу ли я. Но я не плакал. И не заплакал бы, ведь мамина рука сжимала мою – раз, другой.
На поминках все пили чай и переговаривались вполголоса. Я мечтал, чтобы всё побыстрее закончилось. Пусть бы они все ушли. Пусть мы останемся с мамой, бабушкой и дедушкой. Они все замечательные, эти родственники и друзья, но я видел, что мама тоже провожала гостей с облегчением. Мы стояли у калитки и смотрели, как они разъезжаются.
Два пожатия и улыбка. Наконец-то всё закончилось.
Но на самом деле ничего не закончилось. Потому что папина рыбацкая куртка висела в прихожей с накинутым сверху шарфом болельщика «Челси». У задней двери стояли его ботинки – на них так и засохла грязь с нашей последней прогулки в паб по берегу реки. Папа купил мне чипсов с сыром и луком, и мама потом наткнулась на пустой пакетик в кармане моего анорака. Папе тогда влетело: мама терпеть не может, когда я ем эту пакость.
Мы с папой ходили на стадион «Стэмфорд Бридж» поболеть за «Челси» и всегда по пути заворачивали в наш любимый паб поесть пирога со свининой и чипсов. Если погода позволяла, мы сидели снаружи, а вокруг мельтешил народ, одетый в синее. И потом, идя к стадиону, мы тоже вливались в синюю реку. Мне нравилось, как начинается матч и сама игра тоже. Дома мама неизменно интересовалась, что мы ели на обед, и мы смущённо мямлили про пирог и чипсы. И тогда мама нас обоих отчитывала. Это мне нравилось тоже, потому что и это было частью похода на футбол.
Папина удочка стояла в углу за морозильником, где обычно, и его гавайская гитарка-укулеле лежала на пианино – там, где папа сам её оставил. А ещё была папина фотокарточка, где он гордо улыбался, держа в руках пойманную щуку весом чуть не в пять кило. Когда папа уезжал куда-нибудь на учения или за границу – а уезжал он частенько, – я дотрагивался до снимка и иногда даже разговаривал с ним, если, конечно, рядом никого не было. Я поверял фотографии все мои горести. Папина карточка для меня была всё равно что икона или талисман. Но сейчас я старался вообще не глядеть на снимок, потому что знал: мне снова будет грустно. Без фотографии мне было плохо, но лучше уж плохо, чем грустно – я и так весь был до краёв заполнен грустью, и новая грусть в меня уже не помещалась.
Ещё несколько дней, просыпаясь по утрам, я думал, что всё это просто страшный сон. Что папа, как обычно, сидит на кухне и завтракает, а после он отведёт меня в школу. И потом на меня наваливалось понимание, что никакой это не сон, не кошмар, а самая что ни на есть ужасная правда.
Спустя неделю или около того после похорон я отправился в школу. Все были такие предупредительные. Ужас до чего предупредительные. Но на самом деле – я это чувствовал – никто не хотел со мной разговаривать. Даже мои лучшие друзья – Чарли, Тонк и Барт – держались на расстоянии. Мы ведь с ними всю жизнь дружили, а теперь они просто не знали, что сказать мне. Всё изменилось, сделалось каким-то неловким, неестественным. И не только всё, но и все. Учителя стали прямо приторными, даже директор мистер Маккензи по прозвищу Биг Мак. Я словно купался в сладком сиропе. Все вокруг притворялись, а мне от этого делалось очень одиноко. Как будто в школе мне теперь не было места.
И однажды утром я решил, что больше не могу. Я поднял руку на уроке и попросился выйти в туалет. Но ни в какой туалет я не пошёл. Я просто вышел из школы и отправился домой. Мамы дома не было, я уселся на ступеньку крыльца и стал ждать. Там-то меня и нашёл Биг Мак. Он совсем не рассердился. Просто позвонил маме в больницу и попросил её прийти. Мама расстроилась, это было заметно, сказала, что из-за меня такой случился переполох. Я почти надеялся, что она рассердится, даже ждал этого. Но она тоже не рассердилась. А сбега́л я ещё не раз.
Однажды после обеда мама пришла к школьным воротам прямо в форме медсестры. Я всегда ходил из школы сам, никто меня не встречал. Значит, что-то стряслось, сообразил я. Мама сообщила, что у неё новости, хорошие новости. Бабушка приехала к нам – на этот раз одна, без дедушки. «Тоже мне, хорошие новости», – тут же приуныл я. Опять бабушка будет выговаривать мне за столом: «Кушай бутерброд, как воспитанный мальчик». И тут-то мама мне всё и рассказала.
– Мы с бабушкой посоветовались и обо всём договорились, – начала она. – И решили, тебе нужно больше времени, чтобы всё улеглось, и зря я сразу же отправила тебя в школу. Мы, наверное, слишком поспешили вернуться к обычной жизни – мы с тобой оба. Все вокруг так добры к нам, так внимательны. Мистер Маккензи сразу же дал согласие, и из больницы меня тоже отпустили. Все считают, что нам нужно передохнуть – столько, сколько понадобится. Нам разрешили вернуться, когда мы будем готовы.
Это уже звучало неплохо, но потом и бабушка тоже кое-что добавила, и это было совсем уж круто. Бабушка объявила, что она всё продумала. Мы с мамой приезжаем на ферму и живём там месяц или около того.
– Твоей маме я так и сказала, Уилл: спорить со мной бесполезно. На Рождество вы будете у нас и останетесь потом, если захотите. На сколько надо будет, на столько и останетесь.
Мы с мамой переглянулись и заулыбались. С бабушкой всегда спорить бесполезно, это и так ясно.
– Бабушка уверена, что нам с тобой такой перерыв нужен как воздух, – сказала мама. – А ты что думаешь, Уилл?
– Ага, здорово, – только и ответил я. А сам был на седьмом небе от счастья.
Каждый день на ферме был просто сказочным. Из плохого был только визит к врачу – зачем-то потребовалось делать мне прививку. Мама уверяла, что это очень важно и что всем детям моего возраста полагается такая прививка. Я отбрыкивался как мог, но на маму ничего не действовало. В кабинете у врача я старался не смотреть на иглу. Боль была адская. Прививка и бабушка с её вечными назиданиями – только это портило мне жизнь. А так всё было распрекрасно.
Вот потому-то, когда мама сказала, что мы не остаёмся на Рождество, это было как снег на голову. Но сказано – сделано. Чемоданы быстренько собраны, бабушка готова везти нас на станцию, а утренний поезд доставит нас домой.
На вокзале мы взяли такси. И это тоже было как-то чудно́, ведь мама вечно твердила, что такси – это пустая трата денег, и ругалась, какие они запредельно дорогие. Такси затормозило возле нашего дома, и тут мама повернулась ко мне и сказала, посиди, мол, тут, а я мигом. И попросила таксиста подождать минут пять. При этом вид у неё был какой-то восторженный, будто она еле-еле сдерживала хихиканье.
– Мама, ты куда? – крикнул я ей вслед, но она уже выскочила из такси и бежала по дорожке к дому.
Я вообще никак не мог взять в толк, что это с ней.
И вскоре она появилась снова, таща тяжёлый чемодан.
– Вы не отвезёте нас обратно на вокзал? – спросила она у таксиста.
– За ваши деньги, милая, хоть на Луну, – хмыкнул тот.
– Нет, так далеко нам не надо, – радостно выпалила мама и села обратно в такси.
Она велела мне закрыть глаза. А когда я открыл глаза, она помахивала перед моим носом двумя паспортами и сияла во всё лицо.
– Это всё бабушка, – сказала она. – Точно тебе говорю, Уилл, это лучшая из её затей. На самом-то деле, я думаю, затея дедушкина. Но как бы то ни было, оба они решили, что Рождество нам лучше провести вдвоём, как-нибудь очень по-особенному. Где-нибудь, где можно забыться… Где-нибудь за тысячи миль отсюда. – Она вытащила из сумки туристический буклет и помахала им тоже. – Гляди, Уилл! Вот это гостиница. А вот пляж. Море и песок, видишь? И знаешь, где это? Это в Индонезии, откуда родом моя семья. Я никогда там не бывала, а вот теперь собираюсь побывать и тебя беру с собой. Ох уж эта бабушка, какова выдумщица! И хоть бы раз спросила меня о чём. Да когда она кого спрашивала? Просто взяла и заказала нам номер. Сказала, это рождественский подарок от них с дедушкой. Дескать, отдыхайте, развлекайтесь в своё удовольствие. – Мамино лицо так и светилось от радости. – Всё, что от нас понадобилось, – это сделать прививки – помнишь, да? Ну и плюс паспорта, летние вещи – и вперёд!
– Как, прямо сейчас? Мы уезжаем прямо сейчас?
– Прямо сейчас.
– А как же школа?
– Школа подождёт до лучших времен. Не волнуйся. Мистеру Маккензи я всё объяснила, и он не возражал. Эй, босс, выше нос!
Это было папино старое присловье. И вот тут-то мы с мамой впервые за долгое время расхохотались. А потом заплакали. И выяснилось, что плакать вдвоём куда лучше, чем в одиночку. Мы вцепились друг в дружку на заднем сиденье такси, и боль наконец-то начала покидать нас.
На вокзале таксист помог нам выгрузить чемоданы. И денег он с нас не взял.
– За счёт фирмы, – сказал он маме, помогая ей выйти из машины. – Я не сразу сообразил, кто вы. Я ведь был на похоронах, видел вас с мальцом. Сам когда-то был солдатом. Воевал на Фолклендах. Много лет прошло, но такое разве забудешь? Мой лучший друг там погиб. Хорошего вам отдыха, уж кто-кто, а вы-то его заслужили.
Я уже летал на самолёте – в Швейцарию. Но этот самолёт был огроменный. Он по взлётной полосе разгонялся целую вечность, я уж думал, никогда не поднимется. У меня был собственный экран – выбирай любой фильм, какой душе угодно. Я снова посмотрел «Шрека-2». Мультик закончился, и мне случайно попался на глаза мамин буклет. С первой фотографии на меня задумчиво взирал своими глазищами орангутан. И у меня в голове сразу всплыла жуткая картинка – страшнее я мало что видел. Где она мне попалась, не помню: может, по телику показывали, а скорее всего, наткнулся в журнале «National Geographic» – их у нас дома в туалете целая пачка. На верхушке обугленного дерева сидит, крепко вцепившись, до смерти испуганный детёныш-орангутан. А вокруг него – сплошь сожжённый дотла лес.
Я побыстрее перелистнул страницу, чтобы не думать о той картинке. Дальше меня поджидал снимок слона. Слон шагал вдоль берега моря, а на нём ехал мальчик примерно моих лет. Я, конечно, пришёл в дикий восторг и принялся тормошить маму:
– Мама, погляди! Там есть слоны, и на них можно покататься!
Но мама мирно спала и просыпаться, кажется, не собиралась.
Многие люди в том буклете были с виду совсем как мама. Она почти не разговаривала со мной об Индонезии, но я всегда знал, что её семья родом оттуда. А ещё она была швейцаркой, поэтому мы и летали в Швейцарию несколько раз – повидаться с другими бабушкой и дедушкой. «Гремучая смесь» – вот как звал меня папа. «Немножко Индонезии, немножко Швейцарии плюс немножко Шотландии – от меня. Лучшее от всех стран в тебе одном, Уилл», – говорил он.