Странно, что он не сказал ни слова об обороне Москвы и Ленинграда. Указывает ли это на возможность взятия немцами этих городов? Сегодня ночью ходил за водой, поезд тронулся, и я только успел прыгнуть в международный вагон. Досадно, что никогда не знаешь точно, когда поезд отходит и сколько времени он стоит. Поэтому, когда идешь за водой, за продуктами, никогда не знаешь, возвращаясь, не ушел ли поезд, и может быть, он уже далеко. Однако вчера мне удалось купить молока, а сегодня я купил 4 кг картошки, молока и масла на рынке в Кузнецке. Это был настоящий героизм, так как рынок находится в городе, далеко от вокзала; поезд мог уйти в любой момент, и был такой холод, что, когда я вернулся в вагон, я совершенно промерз, пальцы у меня страшно болели и не сгибались. Действительно, эти походы за продуктами слишком дорого обходятся. Сегодня я серьезно все обдумал и пришел к следующему решению. Устроив какое-нибудь временное жилье в Ташкенте с Кочетковыми, я еду вместе с Александром Сергеевичем в Ашхабад. Там я обследую все возможности Мити, словом, я предлагаю его семье (бабушке, дядюшке) меня взять к себе (на всем готовом: питанье, место, ночлег, белье) за какую-нибудь сумму денег ― скажем, 700 рублей. Иными словами, я с ним встречаюсь, объясняю мое трудное положение, не говорю ему о Кочеткове и прошу его взять меня в свою семью; я ему рассказываю о самоубийстве Марины Ивановны; я предлагаю его семье денежную помощь с возможностью ее продолжить, если я буду работать, а не только учиться; свое образование я беру на себя (всего у меня 1700 рублей); я ничем не рискую, кроме отказа с их стороны. В последнем случае я посмотрю, вернее… Кочетков посмотрит. Конечно, я посмотрю, на что похожа их квартира. Если она большая, я буду говорить о том, чтобы жить у них, если маленькая, я только буду говорить о питанье. Конечно, я совсем себе не представляю, как они согласятся. Они ведь скряги. Но 700 рублей… Ну, посмотрим. Во всяком случае, эту почву я прощупаю: а вдруг выйдет? Было бы неплохо жить вместе с Митей. Кочетков говорит, что это план рациональный. Ну да! В крайнем случае мне откажут… И в таком случае Кочетков меня не бросит (по крайней мере, я так думаю). Надо надеяться, это главное. Будем надеяться. Читаю «Богатые кварталы». Действительно замечательно! Наш план с Кочетковым № 1: ищем пристанище в Ташкенте; № 2: поездка в Ашхабад для выяснения возможностей. Он говорит, что поможет, если надо, с пропиской«… Все это далеко, конечно. Но надеяться надо и должно, это ясно. Стоим среди поля. Последнее время гораздо хуже едим. Но плевать. Жрем снег, так как с водой трудно, ведь неизвестно, сколько будет стоять поезд.
Вечер того же дня
Да, вечер, хотя только 4 ч. дня. Но темнеет очень рано. На дворе холод страшнейший. Я чешусь ― проклятые вши. Весь день стоим в чистом поле. Вечер неизменно приносит с собой тоску и пессимизм, который острее оттого, что вот уже дня 2–3 мы не получаем хлеба, воды почти нет, и… ах, да ладно, о чем тут говорить! Я жутко боюсь, что в Азии Кочетковы меня просто бросят к чорту на произвол судьбы. Почти совсем стемнело. Кончаю писать, темно, а в вагоне нет никакого освещения.
12/XI-41
13й день пути. В переполненном вагоне, несмотря на печь, которая топится в конце коридора, очень холодно. Мы снова стоим среди поля. Сегодня особенно холодно, минус 20–25. Даже писать трудно, пальцы застыли. Какая все же противная погода. Кочетковы собираются стряпать в топке. Александр Сергеевич лежит на средней койке, его сломил приступ болей в печени. Что очень и даже очень неприятно ― это то, что в окне, около которого я полулежу почти весь день и ночь, или, вернее, во второй раме этого окна не хватает стекла, так что от первой рамы, замерзшей изнутри и покрытой льдом, мне все время в лицо дует так, что я опасаюсь будущих ревматизмов. Думается мне, что мы будем ехать еще две недели и приедем в Ташкент числа 26–27. Все еще сидим без хлеба. Не везет на остановках. Да, можно сказать, как во французской поговорке, «путь длинен, как день без хлеба», даже как уже несколько дней без хлеба. А вши так и жрут меня. Никакой возможности вымыться. Может, переменить белье? Но куда девать грязное белье? Если я положу грязное в чемодан, вши разведутся повсюду. Хорошенькое положение, нечего сказать. А выбросить грязное белье в окно ― это уж такая расточительность… Кончил читать «Богатые кварталы». Действительно великая книга!
13.30. Переменил белье, положил грязное в маленькую сумку. Больше до Ташкента менять не буду. Ясно, что эта дорога кошмарная, холод, голод, вши, отсутствие воды и т. д. Но это стоило ― хотя бы ради того, чтобы повидать Митю. Ведь только потому, что Митя в Азии, я и поехал. Как будет хорошо его повидать! Какое первое восклицание придет ему в голову? О! Да я не строю себе иллюзий. Очень возможно, что Митя совсем недостоин моей к нему привязанности… Но надо же кем-то интересоваться, иметь какую-нибудь цель, не правда ли? Интересно бы знать, будут ли у меня еще вши или эти уже исчезли вместе с грязным бельем. Все это путешествие совершенно омерзительно… Главное ― думать о Мите и о радости встречи с ним и отметать в сторону все отрицательные соображения. Да и климат играет огромную роль, это уж точно! Я надеюсь, что от лазури я воспряну. Быть может, все, в конце концов, хорошо устроится? Ах, старик Митя. Я бы все же очень хотел знать, что точно я буду просить у Насоновых. Конечно, надо бы перед тем, как говорить с бабушкой и дядюшкой, сначала с глазу на глаз поговорить с Митей. Возможно, что Кочетков мне и поможет устроиться у кого-нибудь в Ашхабаде. И тогда то, что я бы просил у Насоновых, было бы облегчено: без жилья оставалось бы только питанье и стирка. Что же я буду делать в Ашхабаде? Учиться или работать (кем?), или и то, и другое? Главное ― не остаться одному в конечном итоге. Но у меня впечатление, что Кочетков меня не бросит. Все же он ― поэт, он был знакомым и даже другом Марины Ивановны, все это обязывает. Конечно, будет трудно найти пристанище в Ташкенте. Но Ташкент еще далеко. По моим расчетам, еще две недели пути нас отделяют от столицы Узбекистана. Сейчас мы направляемся к портам Сызрани и Куйбышева, на Волге. С нами в вагоне едут в Самарканд семьи раненых военных, они шумные, болтливые, но, в сущности, неплохие люди.
Например, надо будет сходить в баню в Ташкенте. Я совершенно не представляю себе разговор с Митиной бабушкой в тот момент, когда я ее буду просить мне помочь… Вот это уж совсем нет. Да ну ладно, посмотрим. Будем надеяться ― это ничего не стоит и облегчает внутреннюю атмосферу. Многое зависит от того, каков город, на что похожи связи Кочеткова, какая квартира у Насоновых, каков климат. Военные в поезде лучше питаются, чем другие пассажиры. Это потому, что они лучше заготавливали запасы на дорогу. Что было бы шикарно ― это в Ашхабаде пойти в кафе с Митей… Так мы бы продолжили нашу московскую традицию, мы бы вспомнили «Артистик», «Националь», «Москву», а также и парижские «Ротонду» и «Дом». Все это очень далеко, да, так далеко! Приходится все время смаковать одни и те же глупости. Академики и несколько типов из вагона образовали делегацию и хотят поехать из Сызрани в Куйбышев вперед нашего поезда на поезде с рабочими, чтобы попросить власти пустить наш поезд из Куйбышева как пассажирский. Это было бы гораздо быстрее. Всем это проклятое путешествие надоело до чортиков: без хлеба, без воды, без угля, а поезд тащится, как черепаха. Майор Казаков уже рванул в Куйбышев, чтобы попытаться поторопить события. Но я очень мало верю в успешность этих хлопот перед государственными властями. У представителей государства есть другие дела ― например, ногти чистить и лясы точить. Да и вообще, я сомневаюсь, чтобы кому-нибудь было до нас дело. Продуктов нет ― вот что самое говенное. Да и то большинство эвакуированных с этим смирилось бы, если бы поезд шел нормально. Но он идет отвратительно медленно; ну, ну, ну, может, и выйдет что-нибудь в Куйбышеве. Хотя бы хлеба. Я был бы очень рад пожрать хлеба, все остальные тоже, кстати. По всему СССР выпиты весь одеколон и все духи за неимением водки и вина. Говорят, в Ашхабаде хорошее мороженое. Как было бы здорово: сидим с Митей за столиком, болтаем. Идиллическое видение, каких мало! Говорят, через Сызрань проедем ночью, значит, опять не будет возможности купить пожрать.
Дорога идет вдоль Волги. Я навсегда возненавидел Волгу и Каму из-за Татарии, где пережил самые ужасные моменты моей жизни. Скоро будем пить чай. Ну, ладно, жизнь, в конце концов, не такая уж плохая. Конечно, нам нужно отъехать как можно дальше от этих страшных русских морозов. Становится все темнее и темнее. Все бегают смотреть на Волгу, так как поезд стал после двадцати минут медленного хода. В сущности, как и следовало ожидать, путешествие это ― сплошная остановка. Разговоры о том, что Волга представляет для нас нечто вроде Рубикона. Действительно, можно часами обсуждать «границу между двумя мирами»; что немцы хотят дойти только до Волги; что это «целая эпоха»; почти исторический момент и прочие глупости. И все же, даже будучи Рубиконом, Волга не помешает нам мерзнуть до Чкалова. Кончаю писать. Темно.
13/XI-41
Переживаем очень трудные дни. 2 недели путешествия, и все еще не доехали до Сызрани. Сегодня ночью все спали в шубах, так как вследствие готовки в топке загасили celle-ci ― неумелые люди, пришлось вновь разжигать, не было дров и угля. К утру все проснулись окоченелыми. Теперь на каждой станции, в поле, мы бегаем за каким угодно топливом для топки. Стоит исключительно сильный мороз. Нас неожиданно застигла ранняя зима. Державин и Кочетков говорят, что даже в 17е ― 18е гг., в годы разрухи и страшного беспорядка, и то было больше порядка на дорогах, ― и они впервые переживают такие передряги. А это ― люди бывалые, qui ont vécu, как говорится. Но в таком положении они действительно не бывали. Хлеба уже дней 6 как не удавалось достать. А мороз не ждет ― и невиданный. Сегодня таскали все утро полена, дрова, бревна, даже шпалы… Всем напоминает времена революции, но даже еще хуже. А ведь всего четыре месяца войны ― а какой безобразный беспорядок во всем. Du reste, наш вагон ― картина всероссийских беспорядков en miniature. Каждый хочет распоряжаться по-своему, все вносят противоречивые предложения, причем c’est toute une histoire que de tirer quelqu’un pour faire le travail nécessaire. Вагон раздирается склоками, причем у некоторых доходит дело до «хамов», «подхалимов» и пр. Источники споров ― в основном на базе готовки. Каждый норовит пройти вне очереди; пользуются больными детьми, чтобы готовить 2–3 раза… Более неорганизованных, сбивчивых, противоречивых людей, чем русские, не видывал и видывать не буду. Сейчас ― 13 h. 30. Если будет coup de chance, часика через полтора удастся в топке вагона сварить картошку, если какие-нибудь косолапые дураки не затушат ее до этого. Partout rêgnent des междо-усобицы, разъедающие «коллектив». Какой, к чорту, коллектив! Интендант Казаков поехал в Куйбышев. Может, он там как-нибудь облегчит наше положение, в смысле быстроты продвижения, хлеба? Поговаривают о том, что он поехал в Куйбышев, т. к. там у него семья. Конечно, особенно не надеюсь на плодотворность его démarches, если даже таковые будут. Ведь в Куйбышеве правительство и нарком путей сообщения. Но до Куйбышева еще далеко. До Куйбышева неизвестно сколько километров; до Сызрани ― 20 км. Говорят, на нашем пути произошло крушение, которое задерживает наше продвижение. Выступило морозное солнце. Все говорят, что никто ничего не умеет организовать (верно, между прочим). Читаю гениального «Гамлета» в переводе гениального Пастернака. Читаю также забавные, хотя чуть-чуть устаревшие, очень остроумные и талантливые «12 стульев» Ильфа и Петрова. Что останется от советской литературы? Грин, Ильф ― Петров, может, Пришвин и Шолохов. Ничего неизвестно с фронта ― неоткуда получать новости. От мира, в сущности, полностью отрезаны. Вот хорошо, если бы 2й фронт к чорту расколошматил немцев! Ведь, в сущности, во всех бедах они виноваты не меньше, чем мы сами, ― даже больше. В России ЖИТЬ хуже, работу же найти легче, чем на Западе; на Западе же работа ― все, но, получив работу, ― жить легче, ВКУСНЕЕ. Прямо не знаешь, как быть. Хотя сейчас вопрос об этом не ставится: du moment qu’on y est, faut s’arranger comme on peut. Подождем ― увидим. В конце концов, можно творить в полном смысле слова, занимаясь какой угодно дрянью, которая бы «давала на жизнь». Это даже было бы пикантно. Конечно, люди «свободно творящие», вроде Жида, Монтерлана, Валери, ― примеры соблазнительные. Они не вынуждены заниматься посторонними делами. Но ведь им лет 40–60, а к этому времени никто мне не говорит, что я не достигну их положения. Конечно, жалко своей jeunesse non dorée: хотелось бы комфорта, хорошей еды… По всей вероятности, это может быть достигнуто только в зрелом возрасте. Очевидно совершенно, что надо просто снизить свои требования к жизни, постольку поскольку эти требования действительность telle qu’elle est не может удовлетворить. Очевидно, нужно плевать на сейчас и завтра, a viser beaucoup plus loin. В сущности, надо забыть о молодости и работать на достижение обеспеченности в зрелые года. Вообще это ничего не меняет, эти рассуждения. Одно дело ― реальная жизнь в СССР с ее возможностями и невозможностями, дело другое ― идеалы, моральные требования, мечты и надежды. У настоящего, ЯСНОГО человека не должно быть décalage между идеалами, мечтами и надеждами ― и реальными возможностями. Этот человек должен здраво смотреть на жизнь и приравнять свои требования к действительности. Прочь глупые мечты, порождающие ипохондриков и ratés. Нужно уметь СОРАЗМЕРЯТЬ. Конечно, нужно знать и реальные возможности, не преувеличивать и не преуменьшать их. Надо жить опять-таки «по лестнице» ― ведь сразу площадки 8го этажа не достигнешь. Но надо знать, что каждая ступень ведет к этому этажу ― и не пренебрегать ею, и не думать, что это ― конечный пункт. Я, например, хочу быть, скажем, знаменитым писателем. Основное ― сохранить себя. Заниматься я могу чем угодно, лишь бы уметь самому себе создать максимум благоприятных условий для творческой жизни. Всему свое время. Придет и комфорт, и деньги, и женщины, и слава, и заграница. Нужно уметь ЖДАТЬ ― и не отчаиваться. Все изменяется, все имеет временный, переходный характер. Как-нибудь устроюсь, будет когда-то мир… Небось! Хорошие времена настанут ― хоть в 40–50 лет ― и то хлеб, спасибо и за это. В конце концов, я сейчас пока в целости и сохранности, как-то «шамаю», любимые книги ― со мной… Что толку, что не знаю, что ждет меня в Азии? Ведь все равно как-нибудь устроюсь. Умея много не ожидать от будущего, зная свои силы и возможности, я побежду в конечном счете ― это ясно. Все же мне предстоит приятная штука: встреча с Митькой. Да еще, вдобавок, она может не произойти, можно замерзнуть в пути, могут нас не высадить в Ташкенте; высадив же, могут не пустить в Ашхабад; в Ашхабаде могу не устроиться; встреча с Митькой может быть испорчена отказом мне помочь; tout cela est fort possible et peut fort bien arriver. Я это знаю, но так как органически надо надеяться и радоваться чему-то, я это и делаю, невзирая на возможную призрачность моих надежд. Знание шаткости моих перспектив не мешает мне иметь эти перспективы, которые меня как-то питают морально. Je me connais ― et c’est beaucoup. Пусть все разрушится, все надежды ― наплевать. Je l’aurai prévu, d’une part, et de l’autre l’aurai pris du plaisir de ces espérances, tout en sachant que tout peut fort bien foutre le camp. C’est paradoxal, mais pratique. N’empèche que cette nuit ce me semble fort qu’il fera aussi froid qu’hier ― et pire, peut-être. Сейчас еще ничего, топят. А ночью ведь не достанешь дров… В этом-то и соль. Давно не мылся. Но ничего, доедем! Говорят о том, что эвакуационный документ на Союз писателей оформлялся, но его не успели захватить из-за спешки отъезда, так что у нас есть только индивидуальные справки об эвакуации и Ташкент может нас не принять. Но неужели туда из Москвы не протелеграфировали о том, что вот едет эшелон с вагоном Союза писателей, так-то и так, общий документ придет после, со следующей группой… Все же вряд ли, доехав до Ташкента, нам придется ехать в другой город. J’y suis, j’y reste. Но все можно ожидать от неорганизованности наших руководителей. Но до этого еще далеко. Потом, я-то, в сущности говоря, хочу доехать до Ашхабада, и одна из эвакуационных справок направлена в Ашхабад, и Кочетков… Но все это слишком рано. Миновать бы холода ― главное. А там ― увидим. Еще пока неприметно начинает темнеть. Все перенесем, а все-таки доедем. Думаю, что в Ташкент нас пустят ― все-таки вагон кто-то дал, справки кто-то выдал… Увидим. Все-таки туго мне сегодня пришлось из-за холода ― не приспособлен я к этому. Говорят, делегация академиков поехала в Куйбышев, ― может, они облегчат продвижение эшелона. По-видимому, мне надо просто пойти по проторенной дороге: закончить ср. школу, поступить в университет, быть скучным человеком, tout en сохраняя всю мощь и внутреннюю свободу, творя параллельно с карьерой, ― это самое умное. Удастся ли это ― другой вопрос. Возможно, Митьке это удастся. Но до этого всего еще очень далеко.