Настя молчала, только какие-то горячечные, красные пятна вспыхнули на ее щеках. А Пашка продолжал все так же уверенно, категорично:
– Секс – это честно. И это лучше всех ваших выдумок о любви. Секс – это независимость. Встретились, доставили друг другу удовольствие – и все, и никто никому ничего не должен. Понравилось, захотели еще – еще раз встретились. И никаких ваших: «А где ты был?.. А почему так поздно?.. А ты меня любишь?..». Любовь – это обуза! Это веревки и кандалы на теле свободного человека!.. – Пашка произнес это уверено и сильно, и был немного смешным в этой своей мальчишеской уверенности…
– Знаешь, Пашка, я тебя все же поколочу, – сказала Настя. Сказала уже спокойно, и почти весело. Как-то вдруг отпустила ее злость и желание «отстоять» любовь. Что тут отстаивать, от кого ее защищать – от мальчишки этого еще неопытного, от юношеского его максимализма?
– Не буду я тебя колотить, Пашка, – сказала Настя. – Но вот когда полюбишь, когда девушку свою встретишь, любовь свою найдешь, тогда и поговорим – есть она, нет ее…
Пашка не ответил, только на мать посмотрел, которая стояла у стены, и что-то в лице ее было трагичное, горестное, как будто получила она сейчас какое-то плохое известие.
– Мам, – сказал он тихо, – ты тут приберешь, или мне… Спасибо, было очень вкусно…
И, как будто сглаживая, пытаясь снять напряжение, которое было во всей ее фигуре, лице, сказал:
– Спасибо, мам, не дала умереть голодной смертью…
– Иди, – тихо сказала Маша, и, отойдя от стены, начала прибирать со стола, привычно ставя все на свои места, оглаживая скатерть, поправляя салфетку под вазой.
Пашка вышел. И на кухне воцарилась тишина. Всем было как-то неудобно, как будто с чем-то неприятным они столкнулись. А Насте и Ларисе было за Машку обидно: каково это – сына вырастить, чтобы он тебе потом вот так жестоко делал больно…
Маша, прибрав на столе, опять стала у стены. Стала, как стояла, пока Пашка вел свои речи, с тем же выражением лица – каким-то горестно-печальным.
– Господи – вот растут дети, – сказала Лариска бодро, как бы пытаясь снять это напряжение, царившее на кухне. – Помните, девчонки, когда он начал «р» говорить, и совал его во все слова, он меня стал называть не тетя Лалиса, а тетя Рариса. Ведь казалось – совсем недавно это все было, и тут, нате вам – целая речь в защиту свободной любви…
– Нет, он говорил не о свободной любви. Свободная любовь – она все равно – любовь. А у него – один секс, – сказала Настя грустно. – А в любовь он не верит, потому что он ее не видел…
Настя сказала это и осеклась, и на Машу испуганно посмотрела. А Маша так и стояла с застывшим каким-то лицом.
– Не расстраивайся, Машка, – нежно и мягко, непривычно для нее, сказала Лариса, обнимая Машу за плечи. А Настя подумала – будешь расстроенной, когда видишь, как твоя жизнь, в которой так мало любви, в твоем собственном ребенке отразилась. Такую кашу в его голове сотворила.
– Все станет на свои места, девочки, – авторитетно сказала Лариска. – И Пашка твой никуда не денется от этой самой любви. Попадет в нее, как кур в ощип. Это же болезнь – каждый ею должен переболеть. Придет и его пора – полюбит. А полюбит – все свои глупые рассуждения забудет, и сам будет спрашивать – а где ты была, а почему так поздно… Жизнь свое возьмет. На то она и жизнь…
Лариса замолчала, потом добавила иронично, даже с какой-то издевкой:
– Нет, ну это же надо – каждый должен через любовь пройти, чтобы потом понять: нет никакой любви. Все – проходящее. Была любовь – и нет любви…
Она погладила Машу по плечу, посмотрела на Настю и сказала опять как-то иронично, с улыбкой:
– Я тоже раньше, как Пашка, думала, что нет ее, никакой любви, потом влюбилась, и – куда только мои принципы делись? Как собачка за ним бегала. Потом – любовь прошла, завяли помидоры – стала умнее. Теперь меня, как говорится, на мякине не проведешь – плавали, знаем, чего стоит эта хваленая любовь. Насмотрелись, слава Богу…
И Лариска, как-то независимо от своего желания, искоса посмотрела на Машку, потом, уже не таясь, – на Настю.
– Была любовь… – зафальшивила она, – была да только все прошло… Теперь – другая сегодня я-я-я…
И Настя возмутилась, возмутилась, как девочка, почувствовала, что даже вспыхнула вся от возмущения.
– Ты чего городишь-то! Чего городишь! Ты о чем говоришь – как это «была любовь»? Она и была, и есть и будет. Просто у тебя ее нет, вот ты целую теорию и придумала, удобную тебе… И сама себе признаться не хочешь, что тоже – любить хочешь, просто еще – не полюбила. Просто – не нашла еще его – своего, того, кто для тебя создан…
Настя остановилась, увидев насмешливый какой-то и одновременно злой взгляд Ларисы.
– Ты, подруга, не лезь, куда тебя не просят, – сказала Лариса как-то медленно и холодно. – И не смешивай меня с собой, в свои идеалы меня не засовывай. Нечего мне то приписывать, чего во мне и в помине нет…
Лариса сказала эту фразу, как точку поставила, и даже как будто успокоилась, продолжила уже более миролюбиво:
– Это ты все во что-то веришь, все ждешь любви своей немыслимой. Вот и жди. А мальчику голову не дури. Он сам разберется. Жизнь сама все по местам расставит…
– Да, – согласилась Настя. – Жизнь сама все по местам расставит…
И посмотрела на Ларису немного виновато – и правда, чего она в Ларискину жизнь лезет. Живет она, как ей хочется, как ей удобно. И пусть живет. А она, Настя, будет жить так, как ей хочется, и будет верить в то, во что ей хочется верить…
…Она шла домой по утренним еще пустынным улицам, думая об этой удивительной ночи – такой длинной, наполненной мыслями, озарениями, верой. Наполненной чувствами – такими разными…
Она шла и думала о бурной любви Ивана и Люси. О Лариске, в которой любовь жила невыпущенной, нерастраченной, запрятанной Ларискиным волевым усилием. Она думала о Маше, ее жизни без любви, но в спокойном, налаженном семейном быте.
Она думала о Пашке, его мальчишеской самоуверенности с неверием в любовь. И вспомнила, как недавно лежала в снегу и думала, что ее видят и слышат, и испугалась вдруг, что Пашку тоже услышат, и не дадут ему любви, раз он в нее не верит.
И испугавшись за Пашку, подумала:
– Господи, не слушай его, он сам не знает, что говорит…
И шла по скрипящим от снега дорожкам между домов и просила, молила:
– Господи, прости его, прости его неверие… Ты просто сделай так, чтобы он полюбил…
И просьба эта так ей понравилась, что шла она и просила:
– Господи, пусть Пашка полюбит… Пусть Пашка полюбит…
И подумалось ей – как славно было бы, если бы все люди любили…
И представила она Машу, которая смотрит на своего Петеньку так, как Лена смотрит на Сережу – глубоко, целиком отдаваясь ему в этом взгляде…
Она представила Люсю, которая так смотрит на Ивана – вся растворяясь в этом взгляде.
Она попыталась представить Лариску, которая так смотрит на своего бойфренда. Только вот взгляд Лариски никак не получался. Смотрела она все равно иронично, насмешливо, как бы говоря – плавали, знаем…
И Настя, вздохнув, подумала:
– Да ладно, Бог с ней, с Ларисой, тут бы с собой разобраться…
И опять начала думать о себе, своей любви, которая, конечно же, случится. Случится в этом году – она была в этом уверена.
Настя шла в этих своих мыслях, сменяющих друг друга, и не заметила, как дошла до своей улицы, до поворота, за которым был уже виден ее дом.
И, завернув за угол, сразу увидела у подъезда машину «скорой помощи».
– Надо же, даже в эту новогоднюю ночь кому-то плохо, кто-то болеет, страдает, – подумала она и тут же почувствовала: «скорая» эта – к Полине Сергеевне, это ей – плохо. И рванулась было к подъезду, но сама себя остановила, чтобы рассмотреть – горит в ее квартире свет? Но окна кухни были темными, и не было заметно отблесков света из коридора.
Настя вздохнула облегченно, даже обругала себя за то, что мысли такие допустила. Хотя что удивительного было в этих мыслях – Полина Сергеевна сдавала, и все чаще в последнее время Настя замечала ее бледность, темные круги под глазами. И все больше баночек и пузырьков с лекарствами появлялось на тумбочке у ее кровати.
Настя вошла в подъезд, и опять волна тревоги накатила на нее, какое-то ощущение, даже уверенность, что «скорая» эта все же к Полине Сергеевне. Она быстро, перескакивая через несколько ступенек, поднялась на этаж, уже прикоснулась было к кнопке звонка у двери Полины Сергеевны, но остановила сама себя:
– С ума сошла, человек, может, спит ангельским сном, а ты ее ни свет, ни заря разбудишь…
И она не стала звонить, просто прижалась ухом к двери, чтобы услышать – нет ли там голосов. Но, казалось, в квартире было тихо.
И Настя, облегченно вздохнув, повернула к своей квартире, возвращая себя в свои мысли, свои надежды и веры.
И только зайдя в квартиру, почувствовала, как устала она за эту длинную ночь. Казалось, все ее мысли, переживания, разговоры навалились на нее. И она даже сопротивляться не стала – быстро разделась, забралась на диван под теплый плед, и заснула в одно мгновение…
…Звонок звучал требовательно и сильно, как может звенеть только звонок в школе. И она заторопилась, побежала по школьному коридору к своему классу, заняла свою парту, достала учебник, но звонок прозвенел опять, и опять, он звонил и звонил – и тут только она проснулась, несколько мгновений осознавая, что это не во сне, вплетенный в сюжет, а наяву звенит звонок – звонок телефона.
Настя подскочила, схватила трубку, и Полина Сергеевна усталым каким-то голосом сказала:
– Настена, извини, – разбудила я тебя?
– Да ничего, Полина Сергеевна, я так – вздремнула немного, ночь целую не спала, – проговорила Настя, оставаясь еще в этом состоянии полусна, не желая просыпаться.
Настя посмотрела на часы – проспала она только полчаса.
– Я понимаю, девочка, что беспокою тебя, но мне лекарство нужно купить, а сама я выйти не могу…
– Тетя Полиночка, случилось что? Вы плохо себя чувствуете? – спросила Настя, окончательно, резко просыпаясь.
– Да так… – замялась Полина Сергеевна, – неважно себя чувствую. Могла бы лучше… – сказала она. – Ночью что-то сердце прихватило да все не отпускало. Вот, пришлось «скорую» вызывать…
– Ох, – вырвалось у Насти, – Полина Сергеевна, так это к вам «скорая» приезжала? А я, бестолковая, ведь подумала же сначала, что это к вам, а потом засомневалась и не зашла к вам. Вы простите меня, Полина Сергеевна, милая, простите меня!
– Да что ты, Настена, за что мне тебя прощать? Мое дело стариковское, моложе я, к сожалению, не становлюсь. А болезни – они только и ждут старости… Ты, Настя, если сможешь, сходи в аптеку, врач мне лекарство выписал…
– Да я сейчас, сейчас схожу, Полина Сергеевна, – торопливо сказала Настя, – сейчас я к вам зайду за рецептом…
Настя быстро оделась, не глядя в зеркало, стянула растрепавшиеся волосы в хвост, накинула куртку, сунула ноги в сапожки, и уже спустя несколько минут была у двери Полины Сергеевны. И слыша ее медленные шаги за дверью, еще более медленные, чем всегда, – почувствовала, что сейчас расплачется: Полина Сергеевна действительно сдавала, и так не хотелось Насте, чтобы с ней что-то случилось…
– Спасибо тебе, Настена, – сказала Полина Сергеевна, открывая дверь, и Настя только рукой замахала: какое тут спасибо – «скорую» проворонила, не зашла, хотя сердце ведь чувствовало, тревожилось!..
И забирая из рук Полины Сергеевны рецепты, непреклонно отталкивая ее руку с деньгами, Настя все еще чувствовала эту досаду и какое-то недовольство – почему не зашла, человеку плохо было, ведь чувствовала же… И так неправильно это было, что такой хороший человек в старости один на один с болезнью остается, один с врачами «скорой» встречается.
– Вы меня простите, Полиночка Сергеевна, – опять сказала Настя, – что вам одной пришлось…
Но Полина Сергеевна даже договорить ей не дала:
– Да что ты, Настенька, что ты все извиняешься. Ко мне такой врач хороший приезжал, такой внимательный, и расспросил про все, и послушал… Вот бы все врачи такие были. Дай Бог ему здоровья. А тебе Настя, вот такого бы мужчину – и надежный он, и заботливый, с таким, действительно была бы ты как за каменной стеной…
– Тетя Полиночка, как я вас узнаю в этом, – улыбнулась Настя. – Вы все о других печетесь. Вот вы обо мне думаете, о моем счастье… А вам сейчас о себе нужно заботиться побольше…
И Настя пошла к двери, думая, что нужно будет Полине Сергеевне побольше внимания уделять, раз со здоровьем у нее проблемы. И уже выходя, услышала, как Полина Сергеевна, видимо, продолжая думать о своем, сказала:
– А жаль, Настя, что не зашла ты утром, – познакомилась бы с доктором этим… Хороший он человек… Я ему сказала: «Девочка у меня есть, как дочь она мне… Человек она хороший и женщина – замечательная, добрая, вот бы вас познакомить…». А он улыбнулся так хорошо и говорит: «Знакомство – хорошее дело. Когда один хороший человек с другим хорошим человеком знакомится – что-то из этого хорошее может получиться…».
Тетя Полина еще что-то говорила о докторе этом, а Настя только улыбнулась ей и подумала – скоро рядом с ней, Настей, появится ее мужчина. И Полине Сергеевне не придется больше переживать за Настю и сватать ей всяких хороших докторов…
Маша опаздывала, и Настя, уже привыкшая к ее опозданиям, пила чай и смотрела на прохожих за окном кафе, в котором они обычно встречались с Машей. Встречи эти на двоих давно уже стали привычными. Еще в годы их учебы в институте, когда притянулись они вчетвером друг к другу, да так и дружили все годы учебы, Настя выделяла Машу среди подруг.
Маша была старше их, и Насте сначала казалось, что именно поэтому была она мудрее, добрее, что ли. Но познакомившись с ней поближе, Настя поняла, что дело было вовсе не в возрасте, не в нескольких годах работы, самостоятельной жизни – просто была Маша очень терпимым, принимающим и понимающим человеком. Она всегда готова была помочь, поддержать. Ее Настя и выбрала как самую-самую близкую подругу. С ней она секретничала, ей поверяла душевные тайны, которые не хотела доверять рассудочной, холодноватой Ларисе и бурной, горячей Люсе.
Маша была – Маша. Насте казалось, что в имени ее звучало что-то теплое, доброе, понимающее. И отношения их с Настей, сложившиеся давным-давно в девичью дружбу, так и остались прочными и очень близкими. И как-то сложилось за годы их дружбы, что раз в неделю встречались они в небольшом кафе, удобном по расположению обоим, либо у Насти дома – попить чаю, поболтать, просто побыть вместе.
Еще когда шла Настя утром домой после новогодней ночи, подумала она, что нужно не откладывая встретиться с Машей. Вся эта ситуация с Пашкиной проповедью в защиту секса без любви так ранила Машу, что Настя понимала – Маше нужна поддержка. Нельзя ее оставлять одну в этой ситуации.
Маша пришла – как всегда, запыхавшись. Она не любила опаздывать, но – вечно кому-то помогала, что-то решала, была озадачена чьими-то проблемами – и не успевала прийти вовремя.
Настя, посмотрев на подругу с любовью, сказала только:
– Все, сядь и расслабься, наконец. Ты, Маш, прям мать Тереза. Опять, небось, человечество спасала в чьем-то лице…
Маша только улыбнулась в ответ, наливая себе чаю из почти остывшего уже чайника. И Настя спросила тактично:
– Как у тебя дома?
И Маша – перестала улыбаться, потом все же усмехнулась, сказав:
– Тихо, как в танке. Как говорится – тишь да гладь, да Божья благодать…
И, помолчав, добавила:
– Видимость именно такая. А что на самом деле – Бог его знает. Видишь, подруга, как все иногда вылезает на поверхность… То, чего не ждешь…
Маша замолчала, помешивая чай в чашке, потом добавила:
– Хотя чего уж тут удивляться? Что другое может вылезти? Если ребенок живет в семье, где любви нет, – как он может узнать, что она есть? Как может в нее поверить?
Маша проговорила это с какой-то горечью, как-то обреченно, и Настя, задетая этой горечью, сказала горячо:
– Нет, Маша, ты не должна так думать. Маленький он еще, Пашка, молодой, в молодости своей категоричный…