Она стояла, прислонившись спиной к перилам, не поднимаясь на поверхность, словно действительно попала в то время, в ту свою жизнь с теми событиями, переживаниями, поступками, чувствами и оставалась в ней, не в силах выйти. Или не желая выйти. Перед глазами проносились фрагменты этой разной жизни.
Она – по-детски влюбленная в своего мужа, счастливая оттого, что засыпает и просыпается на его плече.
Она – беременная, чувствующая себя большой, тяжелой и очень боящаяся родов, как чего-то страшного – ей даже снилось тогда, что она умирает, и она больше всего на свете хотела, чтобы случилось чудо и у нее просто вдруг появился бы ребенок – уже родившийся.
Она – с трудом волокущая детскую коляску на третий этаж этого дома, упрямо делающая это каждый раз после прогулки с дочкой. Она ни за что не хотела оставлять коляску в подъезде.
– Делать тебе нечего, – равнодушно говорил муж, – чего ее таскать все время, пусть под лестницей стоит…
Но даже сама мысль, что коляска будет стоять под лестницей, по которой целый день ходят люди, вызывала в душе Зои возмущение: сколько пыли они на коляску эту нежную – временный домик ее доченьки – натрясут?! Или вдруг какая кошка дворовая в коляску залезет, микробов оставит – как могла она такое допустить?! Вот и таскала эту коляску – на себе, злясь на мужа, на равнодушие его, на нежелание помочь в таком маленьком деле. Может, с того и началось их отдаление, отчуждение, приведшее потом к разводу…
Здесь, в этом доме, в этой квартире были быт и ревность, охлаждение и непонимание. Здесь были ссоры и обиды. И вера в лучшее, которая все таяла и таяла…
И сейчас, вспоминая это, подумала она, что весь тот период был одной веткой ее жизни – с событиями, отношениями, мыслями, чувствами того времени. С разными мелкими веточками – поступками, встречами… Со своим запахом, атмосферой…
И странно было осознавать, что все это – бывшее когда-то живым, наполненным переживаниями, бывшее когда-то ее жизнью – было и прошло. Исчезло, словно и не было ничего…
«Как же так?! Как то, что было жизнью, было тогда важными событиями, сейчас исчезло, словно их и не было, а на их место пришли другие люди, события, другие переживания? Как произошла эта смена, когда, оглянувшись назад, обнаруживаешь целый период – с людьми, отношениями, страстями, от которых и следа не осталось?» – думала она.
Думала – со слезами на глазах, словно жалея об ушедшем, хотя о большей части тех событий жалеть не надо было: не было в них ничего хорошего, кроме страданий, одиночества, непонимания – ни себя, ни жизни своей, ни людей, в ней находящихся.
И подумала, что ветки жизни могут быть яркими, полными радостных событий, встреч, надежд. А могут быть – печальными, тусклыми, мрачными. Ветка может быть цветущей, радостной – а потом может стать сухой, безжизненной. Так у нее и получилось тогда.
«Та ветка моей жизни закончилась, – подумала Зоя. – Все ветки, веточки на ней выросли, каждый лист занял свое место, проявился, вырос, наполнился жизнью и отжил свое. И ветка стала безжизненной, просто – выросшая ветка на дереве жизни, с расходящимися мелкими веточками».
И пришло время другой ветки жизни.
Здесь, в этой квартире после развода остались они с дочкой вдвоем. И началась новая ветка другой ее жизни, – наполненной другой атмосферой, другими запахами, словно остались они в той же квартире, но переместились в иное пространство, в котором было свободно, светло, уютно.
Это была другая ветка. Действительно другая. Не было больше нервотрепки, напряжения, недовольства. Жизнь словно наполнилась энергией, постоянной радостью от новых возможностей: жить, быть, узнавать, пробовать новое, ездить, учиться чему-то, что раньше – даже в голову не приходило ей, напряженной отношениями и мечтающей о свободе от них. И дочь словно распускалась, раскрывалась в этой свободе.
Здесь создали они свое новое пространство. Здесь принимали гостей – друзей взрослеющей дочери и ее, Зои, новых сотрудников.
Здесь собирались они с дочкой на дачу, в их деревенский дом. И сборы эти были всегда праздничными, волнующими, словно готовились они попасть в какой-то иной мир, отличный от городской жизни, со всеми городскими хлопотами-заботами, работой, учебой.
И так волновали их ночные поездки в поезде, в которых им всегда не спалось, и они долго пили чай, смотрели в темноту за окнами, со всполохами огней маленьких станций. Нравились им их ночные приезды на станцию: поезд стоял всего несколько минут и надо было успеть выйти со всей их – всегда немалой – поклажей.
Темный тоннель, ведущий к стоянке такси, на которой в любое время суток стояли частники, подрабатывающие на подвозе пассажиров в близлежащие деревни, словно был входом в эту иную жизнь.
А потом был путь по пустому шоссе, стоящему в обрамлении леса – зеленого, живого, величественного, в сфере фар – сказочно-прекрасного.
И дом их деревенский, терпеливо ждущий, впускал их в сени, проводил в маленькую горницу с белыми занавесками на окошках, с большой доброй плитой.
И они, уставшие, ложились спать и просыпались – в утро, в котором мычали коровы, в залитую солнцем комнату, которая была местом покоя и отдыха от городской их жизни – со всеми ее сложностями и наворотами.
А потом ждал их поход в магазин, мимо поля с россыпью молодых березок, которые с каждым годом становились все выше, крепче – и уже небольшой лесок рос вдоль дороги. И она думала, что березки эти – как ее дочка или дочь – как березки эти: не успела она, Зоя, оглянуться – как превратилась дочь в стройную, красивую, полную сил и жизни девушку, о своей жизни мечтающую, своей любви ожидающую.
А зимой по пути в деревню ожидали их заснеженные, заледенелые ветки сосен. И лес, освещенный фарами машины, словно бы проявлялся, показывался такой красивой, мощной стеной, что дух захватывало.
И ждал их холодный зимний дом, в котором, казалось, каждое бревно было ледяным, но они быстро топили печь, и дом отогревался, и теплые куртки, шапки, шарфы становились уже не нужны. Дом теплел, теплел, плита раскалялась, чугунные круги становились алыми – и начиналась их отпускная жизнь, и – другой мир, другой воздух, вода, еда.
Начиналась другая жизнь, в которой никому никуда не надо было спешить. И завтрак, приготовленный на печи, перерастал в приготовление обеда, для которого надо было принести воды из колодца, и выскакивать на холод в сени, чтобы взять привезенные с собой продукты. И масло, занесенное с мороза, резалось стружкой, ветчина походила на ледяной брусок, даже хлеб был подмороженный – но такой вкусный…
А вечерами пили они чай со всякими вкусностями – долго, душевно…
И стояла тишина, в которой слышно было тиканье часов, треск горящих поленьев в печи и шелест переворачиваемых страниц: любили они с дочкой лежать рядышком на широких полатях у печи и читать – каждая свое…
А на обратном пути ждал их станционный буфет, в котором было всего четыре стола, по-провинциальному накрытых обычной клеенкой, стертой на сгибах от частого вытирания. Буфет этот тоже был частью их отдыха. И пироги, пышные, с толстым слоем теста, начинка в которых едва угадывалась, с чаем в граненом стакане – были привычным, приятным ритуалом, завершающим их выезд в деревню.
И удивительно было сейчас, вспоминая эти поездки – всего-навсего поездки в деревню – увидеть их наполненными чувствами, переживаниями, маленькими, но радостными событиями, увидеть в них маленькие ветки, из которых складывались большие ветки ее жизни.
А из таких вот веток – ответвлений в жизни – и состояла вся ее жизнь. И когда энергия их, фокус уходил от людей, поступков – жизнь уходила из этой ветки и перетекала в другую – новую, свежую, насыщенную, в других людей, встречи, события, поступки, чувства.
Другая ветка жизни брала начало – и росла, укреплялась, расцветала – и опять завершалась, когда приходил ей срок, уступая возможность прорастать другой ветке жизни – в других домах, городах…
Тогда, спустя несколько лет после развода, когда дочь ее подросла и начала выращивать свою новую ветку жизни, Зоя уехала жить к новому мужу в другой город. И началась другая ветка жизни.
Это была новая ее жизнь. В ней был новый ее дом в центре нового для нее города – старый сталинский дом, построенный еще пленными немцами.
Был уют нового города, в котором в радиусе одной остановки было все, что нужно ей для жизни: и рынок, и парикмахерская, и магазины, и кинотеатр, и ресторан, и химчистка. И нравилось ей жить, создавая свою новую жизнь – открывая для себя новый город, людей, возможности.
В этой жизни были ослепительные солнечные утра и необычная жара. Прогулки вечерами вдоль Волги и маленькие ресторанчики с живой музыкой. Утренние поездки на велосипеде по пустынным чистым, только что промытым улицам.
И она кричала, радостно встречая пустые от людей цветущие аллеи:
– Здравствуйте, травы и цветы!
Кричала, едва завидев среди зелени аллей реку:
– Доброе утро, Волга!
Здесь, в этой ее жизни, были сбитые от падения с велосипеда коленки, замазанные зеленкой, – словно стала она маленькой девочкой, открытой жизни. Были занятия танцами и поездки на реку.
И был теплый хлеб, который привозили в магазин у ее дома. И свежая рыба, и ведерки с ягодами, которые в течение всего лета не сходили с их стола. И был целый поток – нового ветра, запахов, пейзажей, людей, отношений с ними, с их жизнями, судьбами.
В ней была она – другая, новая, словно помолодевшая, сбросившая с себя весь груз прошлой жизни. Здесь она была такая, какой в той, предыдущей жизни была разве что в деревне – в короткое время пребывания в той, другой, жизни.
И нравилось ей быть такой – помолодевшей, энергичной, словно счастливое ее замужество стерло возраст и с души, и с лица ее.
И она так любила жизнь в этой новой семье, в новом городе, среди новых людей. И это была бурная, интересная жизнь. И уже скоро появились у нее любимые места, кафе, магазины. И любимое дело захватило всю ее.
А спустя несколько лет началась еще одна – новая ветка ее жизни, – наполненная творчеством, открытиями, общением. И она вернулась в этот город с его огромными площадями, пространством, возможностями и создавала сейчас другую – новую свою жизнь. Растила новую – мощную ветку своей жизни…
…Зоя все еще стояла на лестнице, как на застывшем эскалаторе, переместившем ее в тот период жизни.
И представилась ей жизнь прекрасным древом с густыми ветками, сильными листьями. И ощутила она себя стволом этого древа. Это из нее прорастали, вырастали все ее ветки. Из ее чувств, желаний, из ее поступков, из созданных ею событий, из встреченных ею, такой, какой она была, людей, из построенных ею с ними отношений формировались, росли ветки ее древа жизни.
И ветки эти – росли, менялись по силе, даже по окрасу листьев. Были на этом древе жизни веселые, яркие веточки, были – печальные, сухие с ломкими листьями. Всякое было. И все вместе это и было древо ее жизни. Из нее растущее. Ею выращенное. Дальше живущее – древо жизни.
На нем была ветка детства – пушистая, зеленая, с ее интересом к миру, открытостью жизни, со стремлением к учебе, ко всему новому, с детскими играми, с куклами и красками, с катанием на лыжах и купанием в реке.
Ветка юности – с любовью к учебе, с ростом и осознанием себя, с первой любовью и всем, что она приносит – радостью, сомнениями, счастьем, обидами, расставанием. И жизненные выборы – кем быть, чем заниматься в жизни.
Потом – ветка студенчества, с его молодостью, открыванием мира и себя в нем, с общением и дружбой, с любовью и предательством. С интересом и овладением профессией, которая на долгие годы стала любимым делом.
А дальше – ветка семьи, становление ее как женщины, матери.
И ветка новой любви ее.
И ветка творчества, самореализации, открытия себя.
И подумала с улыбкой: «Интересно, какие еще ветки появятся на моем древе жизни?»
И знала – дальше все будет лучше и лучше. Потому что она стала лучше, сильнее и мудрее и вырастить может что-то хорошее. И красивую, сильную, яркую ветку жизни может прожить…
– Да будет так! – произнесла она вслух и стала подниматься по знакомым ступеням…
Искупление
Больно мне, больно…
Они опять с утра поссорились. Да нет, не поссорились – они просто так жили. Просто ссоры были стилем их жизни.
Что он ей такого сказал? Что на полированном столе царапина от ее швейной машинки – ведь сто раз говорил, чтобы подкладывала какую-нибудь ткань или сложенное полотенце.
А она ему – мол, другие уже давно купили своим женам нормальные машинки, а она все на этой доисторической шьет. Вот Павел давно уже купил своей жене машинку с ножным приводом…
Так, слово за слово… Как всегда. Разве это ссора? Это их жизнь.
– Больно мне, больно… – сказала она вдруг. Только сказала как-то странно.
Она часто так говорила, кидая ему эти слова: «Больно мне, больно!..», прижимая руку к груди. И в каждом ее слове была боль, и в жесте руки, и в том, как она прижимала руку к сердцу, была боль.
А тут она сказала это каким-то безжизненным голосом, как голосовая запись на телефонной станции: «Московское время девятнадцать часов сорок восемь минут».
Каким-то мертвым голосом сказала она эту фразу и вдруг завалилась на бок, да так и осталась – с открытыми глазами и полуоткрытым ртом.
Он как сидел напротив нее за столом, так и остался сидеть. Он сразу понял: она – мертвая. И уже ничего нельзя сделать.
И так неожиданна была эта ее остановка – именно это слово почему-то пришло ему в голову в первую секунду. Как будто бы механизм, который работал, работал, вдруг сломался, остановился. Он даже не пошевелился, не сделал никакого движения к ней – просто сидел и смотрел на жену, осознавая то, что произошло.
Она умерла.
И совершенно трезвая и рассудочная мысль появилась в нем: наверное, в этот момент она видела свет в конце туннеля и поднималась туда, к свету. Наверное, сейчас начинался обратный отсчет ее жизни, он сам читал, что умирающие люди видят как ускоренную запись кинопленки в обратном порядке, в которой пролетают годы их жизни. Они тогда тоже поссорились из-за этого. Он прочел ей об этом в какой-то газете, она поохала – вот ведь как, а он рассердился: и верит же она всякой чепухе!
Сейчас, сидя напротив нее, он подумал: наверное, это не чепуха. Наверное, в ее остывающем мозгу идут процессы остановки и все проносится, как обратный отсчет времени.
Он сидел, смотрел на нее, и его не удивляло собственное спокойствие. Он не был спокойным. Он был оглушен и этим ее «Больно мне, больно», сказанным таким безжизненным голосом, и тем, как она запрокинулась на бок и лежала теперь напротив него, как большая мертвая кукла. Он был так оглушен, что сидел и смотрел на нее, словно ничего не случилось.
И только одна нормальная, человеческая мысль родилась в нем: «Как же так? Как это получилось? Почему? За что?»
И в эту минуту в нем самом начался этот обратный отсчет…
Он вспомнил вдруг, как увидел ее впервые, еще молоденькой девочкой, и как тронула его тогда какая-то детскость в ней и незащищенность.
– Больно. Мне больно… – сказала она, когда он впервые, с силой, поцеловал ее. Сказала и потрогала свои по-детски припухшие губы.
– Мне больно, – приглушенно прошептала она, когда он впервые входил в нее.
– Мне больно, – говорила она и повторяла это снова и снова, с редкими промежутками, когда начались схватки, и она так боялась боли и своих первых родов…
В нем сейчас оживали эти ее слова, ее жалобы на боль как попытка понять, почему же она сейчас полулежит напротив него в такой нелепой позе, с открытыми глазами и полуоткрытым ртом. Лежит мертвая.
Он подумал, что не эти слова, которые говорила она тогда, привели ее сейчас к этому состоянию. Уже потом, позже, так часто он слышал от нее это: «Больно мне…», которое раздражало его, которое казалось ему притворством, защитой в спорах.