— И все же, мне кажется, мы могли бы провести время с большей пользой.
Клоуэнс сжала его руку.
— Скоро у нас будет много времени, чтобы провести его с большей пользой, как ты выразился. Немного терпения!
— Тебе-то хорошо.
— А что? Не должно быть? Чем я от тебя отличаюсь?
— Потому что... ну, тебя окружает семья, ты живешь привычной жизнью, как и всегда. С отцом, матерью и семьей. А я сам по себе.
— Это не так уж важно, Стивен. Ты ведь сам знаешь, как я хочу, чтобы следующий месяц прошел побыстрее.
— Почему твоя мать сегодня не приехала?
— Разве это не очевидно?
— Она стесняется своего положения?
— Конечно нет! Неужели она не может поступать, как ей вздумается?
Стивен изобразил легкое оскорбление:
— Конечно, может, но я бы предпочел видеть в таком положении и тебя.
— Ты бы предпочел жениться на мне, когда я в положении?
— Нет, для меня была бы важна причина. Я бы хотел, чтобы мы занялись любовью.
— Всё впереди.
— Слава Богу, не всё.
— Нет... Не всё.
Они бродили около трибун, где группа цыган раскинула свои шатры. Двух молодых людей быстро окружили разновозрастные дети, пытаясь продать им горшки и кастрюльки. Стивен раздраженно прогнал их, а затем взял Клоуэнс за руку, чтобы отвести на прежнее место.
— И всё же, будь ты в положении своей матери, я бы больше доверял тебе.
— Ты по-прежнему мне не доверяешь?
Стивен взглянул на нее, и его лицо смягчилось.
— Ну, более или менее.
— Может, тогда и я доверяла бы тебе больше.
— Нет.
— Нет?
— Видишь ли, в душе я тот еще мерзавец. Меня не волнует, беременна ли женщина, которую я веду к алтарю, важно то, хочу ли я на ней жениться.
— Помню. И как хорошо, что я не поддалась на твои непристойные предложения!
— В вашем кругу это теперь так называют? Тьфу!
— Так это называли в романах, которые мы читали и прятали под подушку в школе. А в нашем кругу, как ты выразился, для этого всё еще используют грубое словечко.
— И какое же?
— Расскажу, когда мы поженимся.
С появлением лошадей толпа поредела. С другой стороны бегового круга Клоуэнс увидела Валентина вместе с молодым человеком во флотском мундире, но тот ее не заметил.
— Клоуэнс.
— Да?
— Давай сбежим.
— Когда? Сегодня?
— Ага. Я не выдержу этого свадебного маскарада, к которому все готовятся.
— Никакого свадебного маскарада, обещаю.
— Но ведь гораздо легче... Мы можем сбежать прямо сейчас, пока никто не видит. Взять этих двух кляч, на которых мы приехали, и уехать куда-нибудь — где здесь ближайший порт? Фалмут. Уедем в Фалмут, снимем комнату с этакой брюзжащей хозяйкой и тявкающей собакой. Мы заплатим ей за две ночи и захлопнем дверь перед ее носом. И тогда ты станешь моей. Больше никаких насмешек, никаких поддразниваний. Я сниму всю твою одежду, так нежно и так осторожно...
— Стивен, прекрати!
— Что такое, испугалась?
— Надеюсь, ты не серьезно.
— Более чем, уж поверь!
— Тогда прекрати и попытайся сменить тему.
— Эй, эй, не указывай мне, а не то получишь оплеуху!
— Думаешь, после свадьбы начнутся драки?
— Нет, после свадьбы мы заживем, как два воркующих голубка. А если и драка... Будем любить, драться, есть, пить, глубоко дышать и жить полной жизнью, как живет народ, да? Жизнь коротка, а уж юность еще короче. Я даже не могу долго спать, потому что боюсь что-нибудь пропустить!
— Согласна, — заявила Клоуэнс, переводя дух. — Хотя бы в этом мы согласны!
Чья-то рука коснулась ее рукава.
— Если позволите, мисс. Э-э-э, миледи. Купите ожерелье. Красивые камешки, смотрите сами. Прекрасные. Прям как вы. Очень дешево. Очень красиво. И веревочка крепкая, никогда не порвется. Вовек не порвется, миледи.
Изможденный ребенок неопределенного возраста — десяти или четырнадцати лет — вероятно, девочка, держала в худых грязных руках два ожерелья из синего грубо отполированного камня, явно подобранного на берегу. На ожерелье было с полдюжины камней, и сквозь каждый продета грубая бечевка. Клоуэнс не могла понять, недавно ли девчонка увязалась за ними или выследила их из цыганского лагеря.
— Отвяжись! — крикнул Стивен. — Отвали уже!
И замахнулся на ребенка. Девчонка спряталась за Клоуэнс, но не отступила, замечая признаки слабости молодой леди, но в то же время угрозу нападения со стороны молодого человека.
Около года назад Демельза откровенно рассказала Клоуэнс о своей первой встрече с Россом, о себе — голодной, ругающейся, оборванной и необразованной. И хотя в то время юное воображение Клоуэнс с трудом могло представить такую сцену с ее красивой матерью, сейчас, через год, эта картина с болью возникла перед глазами; так, наверное, и было — или могло быть — ее мать могла вполне так выглядеть на ярмарке в Редрате тридцать лет назад.
Она неодобрительно взглянула на Стивена, который — вот ужас — по его словам, двадцать лет назад пережил гораздо худшее и имел полное право на сочувствие.
— Сколько ты просишь за ожерелье, дитя? — спросила она.
— Шесть шиллингов, мисс. Шесть. Или пять, миледи. Самые лучшие камешки всего за пять шиллингов. И особенно крепкая нитка, которая не порвется.
Нескончаемый перечень похвал продолжался, Стивен исходил негодованием, а Клоуэнс раздумывала.
— Редкая дрянь, — злился Стивен. — Такие же можно найти в любой шахте! Пошли отсюда, дорогая, и пусть этот цыганский крысеныш отправляется обратно в свою нору.
— Может, три шиллинга? — спросила Клоуэнс.
— Четыре.
Клоуэнс заколебалась и уже готова была отказаться.
— Ладно, три, — сказала девочка. — Пусть три.
Покупка состоялась.
— Не вздумай надевать его на шею, — предупредил Стивен, — а не то подхватишь золотуху. — Всё, отвянь! Сейчас же брысь в свою нору!
Девчушка взяла монеты, попробовала их на зуб, а затем сунула в карман грязной рубахи. Потом она вдруг плюнула на землю и ткнула в этот плевок пальцем, посмотрев на Стивена красными глазками.
— Вы никогда не доживете до старости, мистер. Уж поверьте мне. Никогда не доживете до старости.
IV
Они отлично перекусили и выпили в своем экипаже, весело смеясь и болтая, во многом благодаря Огастесу Беттсворту, который казался шумным даже более обыкновенного, и Джереми, на время забыв о мрачных мыслях, блистал перед той, кто эти мысли вызывал, и постоянно ее смешил. Валентин Уорлегган занял второе место на Шпорнике в два сорок пять, и Джереми с Кьюби проиграли пари драгуну из Сент-Остелла, чья лошадь обошла их ставленника на голову. Около четверти четвертого, несмотря на то, что оставалось еще три заезда, на первой площадке начался аукцион, предлагающий к продаже некоторых лошадей из числа победителей гонки, и большая часть общества, не заинтересованная в последующих заездах, переместилась туда, чтобы посмотреть торги.
На западе снова выстроились облака, но солнце всё еще сияло и припекало, будто в середине лета.
— Не хочешь ли купить лошадь? — спросил Джереми у Кьюби.
— Не думаю.
— Я тоже. Но они тебя привлекают?
— О да, я люблю лошадей.
— Толпа слишком разгорячилась. Того и гляди толкнут. Можешь помять платье. Да и грязь еще не подсохла.
— Тогда зачем нам туда идти? — она подняла бровь.
— А нам и необязательно. Можем просто прогуляться.
Она обдумывала его слова. Это был вызов.
— А куда?
— Кажется, здесь есть речка неподалеку.
— Точно! Но тут, должно быть, крутой склон, ведь мы на вершине холма.
— Вон тот лесок выведет нас вниз. Где-то около мили. Даже если не удастся уйти далеко, мы могли бы прогуляться. Это было бы приятнее.
— И грязнее.
— О нет.
— Не грязнее?
— Там наверняка только мягкие тропинки и палая листва. Здешняя грязь — из-за телег и лошадей.
Кьюби взглянула на Огастеса, который кокетничал с Элизабет Боскауэн. Клеменс стояла с Николасом Карветом.
— Ладно, — сказала она, — тогда пойдем гулять.
На краю поля была калитка, ведущая в лес. Джереми открыл ее, и они вошли. Земля была влажная, и Джереми с тревогой взглянул на свою добычу, но Кьюби не стала жаловаться. Сегодняшняя непринужденная попытка сблизиться с ней превзошла все его ожидания. Но он прекрасно понимал, что день сегодня праздничный, и особенно понимал, что оба к тому моменту осушили немало бокалов канарского, поэтому сомневался, что этот очевидный прогресс на самом деле продвигает его к цели — все может исчезнуть в холодном свете дня. Но просто возможность побыть рядом с ней вселила в Джереми новую жизнь и надежду. К тому же — это было смягчающим обстоятельством — вряд ли она бы согласилась пойти с ним гулять, если бы ей самой это не нравилось.
Когда они спускались вниз по тропе, Кьюби опустила зонтик.
— Когда твоя сестра выходит замуж?
— В конце месяца. Ты хотела бы посетить церемонию?
— Думаю, нет. Это будет слишком явным подтверждением того, что я иду против желаний брата. Джереми...
— Знаю. Прости. Я нарушил наш договор. С этой минуты ни одного серьезного слова!
Она остановилась, осматривая свой ботинок, и стряхнула три больших влажных листа с каблука.
— Вот бы не слышать никогда ничего серьезного! Как было бы приятно, если бы мы могли общаться с людьми самым несерьезным образом!
— Может, у нас получится.
— Как? — ответила она. — Да это невозможно! Удовольствия со временем все равно иссякнут. И это уже началось! Так давай наслаждаться сегодняшним днем!
Они пошли дальше. В лесу было пустынно и тихо, за исключением нежного журчания воды в ручье. Все птицы, казалось, умолкли.
— Расскажи мне о своих экспериментах с паровой машиной, — попросила она.
— Хвастаться особо нечем.
Он рассказал о встрече с Тревитиком и о том, что почти забросил свой проект.
— Но так нельзя! — возмутилась она. — Если каждый изобретатель будет отчаиваться, когда что-то пошло не так, как мало будет тогда открытий!
— Я не изобретатель. Я использую и, возможно, немного дорабатываю то, что изобрели другие.
— Пусть так.
— Хорошо, да, думаю, ты права. Я должен продолжать. Разумеется, в последнее время мне не хватало...
— Продолжай.
— Ты, наверное, можешь догадаться, чего мне не хватало, что еще раз доказывает, что, как ты верно заметила, удовольствия имеют свойство иссякать.
Вокруг возвышались гигантские стебли борщевика, цветущие и покрытые семенами чаши с множеством изящных стебельков, каждый с замысловатой прической. Она стегнула один из них и сломала стебель с зонтиком.
— Позволь, я расскажу тебе о нашей новой шахте. Она уже открылась, и насос, который я спроектировал, работает, и неплохо работает! Я никогда об этом не говорил?
— Нет. В прошлом году это было в планах.
— Но тебе интересно?
— Ну конечно, мне интересно! Просто потому...
И Джереми рассказал. Через какое-то время Кьюби начала весело болтать о своей жизни, о том, как Огастес, работающий в Лондоне, проводит с ними отпуск, о размолвке Клеменс с учителем музыки, о визите тетки со спаниелем, который тяпнул ее за лодыжку. Джереми поведал ей о Клоуэнс и Стивене. Самые простые новости, самый легкий диалог между ними приобретал важное значение.
Небрежно ступая, они спускались всё дальше и дальше. Вдруг Кьюби поскользнулась на упавшей ветке, наполовину торчавшей из земли, влажной и замшелой. Джереми поймал ее за руку, и она устояла. Она посмотрела на косые лучи солнца и сказала:
— Боже милостивый, нам пора возвращаться!
— Отсюда можно увидеть реку.
— Я знаю, но всё равно мы должны идти назад. Мне бы не хотелось, чтобы Джон, присоединившись к нашим друзьям, обнаружил мое отсутствие.
Они стали возвращаться по своим следам. Джереми легко и деликатно придерживал ее под руку, не встречая особого сопротивления. Они снова пробирались вдоль ручья, протискиваясь через молодые платаны, чьи огромные влажные листья светились в солнечных лучах.
Немного погодя они остановились перевести дыхание. Кьюби прислонилась спиной к дереву позади нее. Джереми накрыл ее ладонь своей и весело улыбнулся. Они постояли несколько секунд, а затем поцеловались - казалось, губы Кьюби сами потянулись к его губам, чтобы наконец встретиться. Волна чувств, взметнувшаяся от губ к губам, превратила остаток дня в банальный и бессмысленный.
Сделав паузу, чтобы успокоить дыхание, Джереми позволил пальцам погладить ее по щеке.
— Это было, — сказал он, сбился и начал снова, — это было не так и ужасно. Если хорошенько подумать, совсем не ужасно.
Он прервался, увидев в ее глазах вспышку удивления от его легкомысленного настроя.
— Знаешь эту песню? — спросил он. — Полно медлить. Счастье хрупко. Поцелуй меня, голубка; Юность — рвущийся товар.
На лице Кьюби промелькнуло такое выражение, будто ей стало скучно, но после легкого колебания сияние вернулось, как и улыбка, хотя и немного натянутая.
— Джереми, я же сказала, нам пора.
— Конечно, пора! Так поторопимся. Но согласись, мы ведем себя соответственно установленным сегодня правилам?
— Что ж, я не совсем уверена.
— Почему не уверена? Мы ведь не стали серьезными? Ничего такого... Разве в детстве ты никогда не играла в игры с поцелуями?
— Разумеется. Но это...
Она остановилась. Джереми наклонился, чтобы поцеловать ее снова.
— Прекрати!
— Но почему?
— Сам знаешь!
— Нет, не знаю.
— Потому что, — она попыталась отойти от дерева. — Нам пора возвращаться.
— Конечно, пора. Разве я не говорил то же самое?
Она не допустила следующего поцелуя в губы, и поэтому Джереми целовал ее лоб, волосы и щеки, лишь чуть-чуть не доходя до губ. Она вздернула голову.
— Джереми, я же тебя просила!
— О чем ты меня просила? Разве я не веду себя несерьезно?
— Ты ведешь себя неприлично!
— Но ведь это весело? Разве мы рождены не для этого? Разве мы не должны искать счастья на этом поверхностном уровне, пока еще можем?
— Да, да, да, да, да! И всё же пойдем.
Он с нежностью отстранился.
— Значит, мы должны вернуться. Я к твоим услугам.
Она отодвинулась от дерева, на бархатном платье осталось несколько зеленых пятен.
— Наверное, я вся в листьях?
— Нет, всего парочка, — он почтительно смахнул их со спины и юбки.
Она глубоко вздохнула.
— Ты и вправду смешной.
— Конечно, — откликнулся он. — Но ты же понимаешь, этим я просто сдерживаю свою искренность.
— Джереми, мне начинает казаться, что твоя единственная цель в жизни — мучить меня!
— Моя единственная цель в жизни — угодить тебе. Принять твои пожелания и всегда действовать, исходя из них.
Кьюби посмотрела на него. Овал ее лица, хоть и затененного, всё равно четко выделялся на фоне темных волос.
— Пойдем.
Они двинулись дальше. Ползучие заросли папоротника-орляка ноготками цеплялись за них. Прервав птичье молчание, заверещали две сороки. Кьюби повернула голову в их сторону.
— Одна — к печали, две — к радости, — заметил Джереми.
— Я бы сказала, одна к печали, две — к веселью.
— Тоже верно.
— Знаешь, — сказала Кьюби, — я пошла с тобой... Просто ради прогулки.
— Таково соглашение.
— И то, что ты... И я... Те объятия, в которые ты меня заключил, не больше, чем... Чем просто объятия. Что это может значить? Разве мы не поссорившееся друзья? Разве объятия и поцелуи не уместны для примирения?
Вдали раздались крики детей, но они казались звуками из другого мира. Их по-прежнему окружал тихий, залитый солнцем влажный лес.
— Конечно, — успокоил ее Джереми, — Я рад, что всё позади.
— Всё позади?
— Я имею в виду ссору. Теперь мы можем встречаться, как любящие друзья.
— Да, пожалуй.
— Дорогая Кьюби, — осторожно сказал он. — Не сомневайся, я не претендую ни на что, кроме...