— Зовут-то как вашего сынка?
— Ванюшкой, — почему-то немедленно ответил Андрей, забыв о принятом решении сказать старику правду.
— Иван, стало быть? Славное имя…
Старик внезапно осекся, тяжелая щетка вырвалась из его рук и громко стукнулась об пол деревянной своей частью. Старик нагнулся, чтобы поднять ее, а когда разогнулся, Андрей не узнал его лица. Морщинистое и прежде, теперь оно сморщилось еще больше, странно изменившись, и по этим морщинам, особенно частым у глаз, точно по желобкам из невидимого родничка, во все стороны покатились, теряясь где-то в густых зарослях седой бороды, торопливые слезы. Пряча их от Андрея, старик подал шинель с фуражкой и отвернулся.
Андрей вышел, решив про себя, что больше никогда не придет в эту парикмахерскую, а будет бриться дома или уходить куда-нибудь подальше, на другую улицу.
II
Сдержанный в отношениях к жене, в тот день Андрей был необычайно ласков с Анной Антиповной. Таким он бывал всякий раз, когда малость провинится перед ней. Сейчас вина его — и это он хорошо чувствовал — была большей, словно бы он изменил ей. Вот бы взять, да и сказать тому старому чудаку, что никакого Ванюшки у них с Анной Антиповной нет. Однако не сказал. Теперь терзайся, прячь глаза, хитри…
Брился Андрей через день, и через день пошел не куда-нибудь еще, а в ту самую парикмахерскую. В этот раз он твердо решил снять неприятный груз со своей души. Денек был теплый, и дверь в парикмахерской была раскрыта настежь. Старичок стоял на улице и улыбался всякому, кто оказывал малейшее намерение заглянуть в его заведение. Андрея он встретил как старого знакомого. Засветился весь и поздоровался прежде, чем Андрей подошел к нему. Вешая фуражку, дедушка сообщил как нечто очень важное теперь для них обоих:
— Вчера в ЦУМе видал хорошенькое пальтецо. Прямо на вашего Ванюшку. И не особенно дорого. Ежели вам неколи, я сам схожу и куплю. Работаю я через день. Завтра слободный. Делов у меня все равно никаких нету. Так что могу…
— Зачем же, дедушка? Не беспокойтесь, пожалуйста. Послезавтра я сам схожу туда.
— Нет уж, вы там ничего без меня не найдете. Пойдемте вместе. И не послезавтра, а завтра. Федосей Осипович не любит откладывать такие дела, — сказал он с очевидной целью сообщить Андрею свое имя и тем самым сделать на пути их знакомства еще один шаг. Андрею ничего не оставалось, как согласиться с Федосеем Осиповичем, а заодно таким же, непрямым способом, назвать и себя.
С этой минуты их было уже трое: Федосей Осипович, Андрей и Ванюшка. На следующий день, в шестом часу вечера, старик и новый его знакомый отправились в ЦУМ. На Крымской площади спустились в метро, а на Пушкинской улице вышли из него. Мимо Большого театра — к магазину. Расстояние тут совсем малое. Три-четыре минуты, ну, может, пять, учитывая московскую толкотню, — и вот он, ЦУМ. Федосей Осипович успел, однако ж, заметить, что на месте, где еще несколько дней назад орудовал своими щетками старый айсор-чистильщик, появился книжный киоск, на углу Кузнецкого моста и Петровки достраивается новое кафе, и еще и еще что-то там приметил Федосей Осипович. Пальто, которое они купили за пять сотенных, тоже было новшество. Месяц назад не было «ни такого фасону, ни такого материалу».
Распрощавшись со стариком и поблагодарив его, Андрей сел на такси и помчался прямо к своему приятелю, у которого был сын Санька. К счастью, пальтецо парнишке очень показалось.
III
Теперь Андрей уже и сам понимал, что странная эта игра зашла слишком далеко, чтобы можно было остановить ее. С помощью Федосея Осиповича он раздобыл все учебники для первого класса, старик позаботился о тетрадках и о карандашах, и о пенале, и о непроливной чернильнице, чтобы Ванюшка не мог испачкать форменного костюмчика, тоже приобретенного не без содействия Федосея Осиповича. Учебники, тетрадки, пенал, карандаши, портфель и форменку пришлось сбыть тому же Саньке.
Федосей Осипович уже несколько раз приглашал Андрея к себе в гости. «Хорошо бы вместе с супругой и сынком», — добавлял он к своему приглашению, но Андрей под разными предлогами отказывался. То у Ванюшки грипп, то он, Андрей, занят, то школьное родительское собрание, то собрание на службе, то еще чего-нибудь. Между тем Андрею очень хотелось побывать у старика и поглядеть, как он живет-может. И все-таки Андрей отказывался. Он не отказался и не придумывал бы разные причины своих отказов, но понимал, что в таком случае ему и самому пришлось бы пригласить старика к себе в гости. А это означало конец всей истории, конец Ванюшки, в которого Андрей начинал уже верить, точнее, не верить, а для него стал уже необходим, потребен этот сладкий обман. Он мог бы, конечно, предупредить жену, рассказав ей всю историю, но, во-первых, она могла бы обидеться, в душе-то она давно считает, что не дала мужу того, чего он ждал от нее более всего на свете, то есть детей, и от этого сама потихоньку страдала. Андрей все видел, все понимал и теперь не хотел, чтобы она страдала еще больше; во-вторых же, и это самое главное, он не хотел вовлекать в эту мистификацию еще и жену.
IV
Ванюшка между тем рос. Пошел он и в первый, и во второй, и в пятый, и в шестой, и в седьмой класс. Андрей Платанов — теперь он был уже майором, — приходя в парикмахерскую, делал для Федосея Осиповича подробнейшие отчеты о поведении Ванюшки, о его отметках, обо всех его детских радостях и печалях. По случаю принятия Ванюшки в пионеры у Андрея и Федосея Осиповича было даже маленькое тайное пиршество — они выпили по бокалу шампанского в гастрономе напротив парикмахерской. Охмелев, старик опять звал к себе в гости, просил привести завтра же Ванюшку к нему, чтобы он, Федосей Осипович, мог самолично убедиться, что с Ванюшкой все в порядке. Пришлось опять выкручиваться, а старик морщился, и по морщинам его, как тогда, в первый день их знакомства, катились и прятались в бороде слезы.
Ванюшка рос. Росла и Москва. Однажды Федосей Осипович с величайшей торжественностью объявил Андрею, что на Лубянке — раньше это слово он произносил с совсем иной интонацией — открыт «Детский мир», преогромнейший универсальный магазин исключительно для детей. На следующий день — он был воскресным — они отправились в этот самый «Мир» и прошлялись там до закрытия магазина. Для Ванюшки — фактически же для Саньки — были приобретены великолепные штуки: лыжи с необыкновенным креплением и большой набор под названием «Конструктор», а также готовальня. Вырос спортивный массив в Лужниках. В летнюю пору по набережной, звонко цокая об асфальт, скакали милицейские эскадроны — это на тот случай, ежели болельщические страсти окажутся несамоуправляемыми. Все чаще и с каким-то особым оттенком стало произноситься слово «Черемушки», появились и другие слова, вроде: «микрорайон», «воздушный лайнер», «фестиваль». На какое-то время все эти громкие слова были начисто заглушены тонюсеньким писком, долетевшим откуда-то с немыслимых высот. Миллионы людей, набожных и безбожников, в трогательном единении воздели очи к небесам, чтобы хоть на одну минуту увидеть маленький золотистый шарик, о котором Федосей Осипович сказал:
— Это не шар там, а мысля человеческая витает!
V
Весной и небольшие-то события кажутся важными до чрезвычайности. А тут — Гагарин. О его полете Андрей узнал в одиннадцать часов дня, а вечеров собирался пойти в парикмахерскую и послушать, что думает по поводу полета Федосей Осипович. Люди часто стараются проверить свои впечатления впечатлениями других и как бы заново пережить уже пережитое. К тому же Федосей Осипович умел встречать любое событие как-то по-своему, по-особому. Увидел старика у своего дома, на Фрунзенской набережной. Он неловко улыбнулся, стараясь и не находя возможности спрятать большую коробку, перевязанную крест-накрест голубой лентой. Андрей все понял и почувствовал, как по всему телу пробежала дрожь, а к глазам подступило что-то горячее. Ведь Федосей Осипович ждет. Ванюшку ждет с подарком. Разведал адрес, старый, и вот теперь караулит. Мальчишки все пришли из школы, а какой из них Ванюшка?
— Зачем… как вы тут, Федосей Осипыч?
— Да праздник-то какой! Разве ж усидишь дома! Вот Ванюшке твоему «Спутника» принес. В новом магазине, на Комсомольском проспекте, нашел. «Космосом» зовут тот магазин. Дома, что ли, Ванюшка-то?
— Да нет еще, дедушка.
— Можа, обождем маненько, а?
— Да к бабушке его мать повезла. Завтра только будут, — сказал Андрей и покраснел.
— Ну так передай ему вот это.
— Спасибо. Передам. Может, отметим?
— Отчего ж не отметить? — грустно сказал Федосей Осипович. — Пойдем, Андрюша, пока не закрыли.
И они отправились в большой гастроном, куда стали захаживать все чаще и чаще, потому как все больше и больше причин находилось у них для такого захаживания: у Ванюшки дела шли хорошо, дневник выглядел как нельзя лучше, одна только тройка, да и та случайная, да и та по второстепенному предмету. Зато по физике и химии отлично. Дневник этот завел Андрей специально, чтобы радовать им Федосея Осиповича. Для того чтобы все выглядело натурально, правдиво, он изредка вписывал в него посредственные оценки, не делал Ванюшку круглым отличником — в это не мог бы поверить даже Федосей Осипович, что-то отличники в последние годы сильно поредели. Были причины и другого характера. Справила новоселье и старенькая парикмахерская, где служил Федосей Осипович, Андрея уже несколько раз в течение этих лет повышали в должности. А тут спутники, а тут Гагарин — мало ли еще каких больших дел сделано в последние годы! Невозможно все же утверждать, не рискуя погрешить против истины, что поводом для посещения погребка были только события радостные и торжественные. Один раз в году, а именно 17 сентября, они шли туда неизменно по инициативе Федосея Осиповича по какому-то печальному для старика поводу. По какому, Федосей Осипович не уточнял, а Андрей почему-то не решался расспросить, что же такое случилось в жизни Федосея Осиповича 17 сентября. Умер ли кто из близких, обидел ли кто так, что и во веки веков не забудешь, жизнь ли круто переломилась на том рубеже — не расспрашивал, а Федосей Осипович молчал. Когда наполнялись бокалы, он первым подымал один из них неуверенной рукой и, осторожно коснувшись им Андреева бокала, печально, тихо и загадочно возглашал:
— Ну да бог с ними. Выпьем, Андрюша.
Молча выпивали, молча уходили по домам.
Были горькие минуты не только у них, но и у страны и у всех добрых и честных людей других стран. Федосей Осипович узнавал о них прежде, потому как маленькая коробочка, притулившаяся под самым потолком гардеробной, не выключалась ни на минуту и сообщала все новости — радостные и печальные. Федосей Осипович знал по имени и по голосу всех дикторов Всесоюзного радио и по тону этого голоса заранее определял, какою будет новость — плохой ли, хорошей. С Юрием Левитаном у Федосея Осиповича как бы сами собой установились дружеские отношения. Нередко старик в мыслях своих приятельски разговаривал с ним: «Что-то ты, Юрий, нонче не того, не в духе будто. Голосу твоему не хватает чегой-то. Можа, простуда?» Юрий Левитан доводил до сведения Федосея Осиповича, как правило, события чрезвычайной важности и потому пользовался особым благорасположением старика. «Человек государственного ума, ежели доверили такое дело!» — думал он про знаменитого диктора. «Советский человек в космосе!» — на весь свет возгласил о Гагарине Левитан, а у Федосея Осиповича захолонуло под ложечкой, и он до сей поры, как только вспомнит про тот час, испытывает сызнова радостную дрожь во всем теле.
Диктору не раз приходилось сообщать Федосею Осиповичу о событиях вовсе уж не радостных. В далекой Африке какие-то злыдни убили Патриса Лумумбу. «Как же это можно, как могли допустить?!»— в страшном гневе говорил Андрею старик. А тот, чтобы хоть чуточку успокоить друга, сказал ему, что Ванюшка просит взять маленького Патриса, одного из сыновей погибшего. Мысль эта принадлежала Анне Антиповне, но Андрей приписал ее Ванюшке, чему был до крайности рад Федосей Осипович. Он дал Андрею много разумных советов относительно того, как и к кому надо обращаться с этакими делами. «Лучше и вернее всего в Мирный Совет, там свяжутся по радио или еще как с кем надо, похлопочут, и у Ванюшки будет приемный брат. Это уж точно!» Не откладывая дела в долгий ящик, они в тот же день сочинили длиннейшее письмо и около месяца находились в состоянии напряженного ожидания. Из Комитета солидарности со странами Азии и Африки, куда было переслано их письмо, пришел наконец ответ грустного для них содержания. Ценим, мол, ваши интернациональные чувства, дорогие товарищи, но мать Патриса хочет растить своего сына на родной ему, африканской земле, чтобы он жил среди своего народа и был таким же мужественным его защитником, каким был отец. «Так, видно, надо, Андрюша», — рассудил все понимающий Федосей Осипович.
VI
Временами Андрей испытывал мучительное угрызение совести. Как там ни говори, а ложь есть ложь, рано или поздно, но за нее придется держать ответ. Были дни, когда он ходил как побитый, глаз не смел поднять на жену. Сознание того, что втайне изменил ей, нафантазировал какого-то Ванюшку, с годами обострялось, становясь невыносимым. Много раз он подходил к парикмахерской с железной внутренней установкой рассеять этот туман, отбросить прочь призрачную завесу, но, не прошагав и десяти шагов от своего дома, понимал, что не сможет сделать этого. Достаточно было хоть на одну минуту представить, как встретил бы его признание Федосей Осипович, чтобы тотчас же отказаться от вроде бы и благого намерения. И сладкая ложь продолжалась. Продолжалась бы она бог весть сколько еще, не случись беды.
Андрея послали в командировку на полтора месяца. Он предупредил Федосея Осиповича, что уезжает в Сибирь… он сказал не на полтора, а на два месяца, для чего-то прибавив пятнадцать дней. Федосей Осипович грустно поморщился, вздохнул как-то по-детски судорожно.
— Коли надо, что ж, поезжай, Андрюша. Не простудись, сынок… Холода там, вишь, страшенные. Ну, а каковы дела у Ванюшки?
— Спасибо. Хорошо. Осенью — в десятый класс.
— Ишь ты? В десятый?! Времечко-то как бежит.
— Бежит, Федосей Осипович.
Они обнялись и расцеловались на прощание.
Вернувшись из поездки, Андрей первым долгом побежал в парикмахерскую. Только далеко от Москвы, в командировке, он по-настоящему понял, кем для него стал Федосей Осипович…
В прихожей, у гардеробной, стоял другой человек, еще не старый, с одной рукой. Андрей никогда его не видел, но он и не приходил в парикмахерскую, когда там не было Федосея Осиповича. Брился и стригся только в дни его дежурств. Значит, решил Андрей, сегодня не его время. Приду завтра. Но и назавтра Федосея Осиповича не оказалось на привычном месте. Не оказалось его и на третий и на четвертый день. И теперь уж Андрей, схваченный за сердце недобрым предчувствием, решил спросить у однорукого, а где ж его напарник, почему не приходит, не рассчитали ли за какую-нибудь промашку.
— Нет, не рассчитали… Помер Федосей Осипович, в одночасье помер. Стоял вот тут, ничего, бодрый, даже шутил. А потом как-то тихо присел на пол, прислонился к стене, глядь — он уже не дышит… А что с вами, гражданин? Он что, отец ваш?
Но Андрей был уже на улице.
Лишь на пятый день после приезда, узнав адрес у заведующего парикмахерской, отправился на квартиру Федосея Осиповича. Отыскал на Плющихе деревянный домик, один из тех, что покорно и безропотно ждут своей очереди на слом. В единственном подъезде первая дверь направо вела в комнатушку Федосея Осиповича. Ключ был у соседей. Андрей объяснил им, кто он и почему пришел. Открыли. Из старенького репродуктора, притулившегося в углу, по соседству с Николой-угодником, слышался голос Левитана — сообщались последние известия. Железная кровать стояла прямо у двери, какой-то старый зеленый сундучок, перехваченный со всех сторон ржавыми железными ремнями, кастрюля, закопченная на плите в голландке, посудная полка с двумя тарелками и одной деревянной ложкой, малость выщербленной. Вот и вся Федосеева утварь. На стене — единственная фотография в самодельной раме. Молодая женщина в темном платке, широколикая и большеглазая, со строго поджатыми губами. На руках у нее дитя. Должно быть, фотографию часто снимали со стены, потому как рама была сильно и свежо захватана.