Старые строевые лошади, которых в полках дрессировал и так годами, отлично знали все эти эволюции. Они понимали сигналы трубы и возили солдат сами, помня свои места в шеренге и не нуждаясь в особом управлении. От новобранцев в таком случае требовали одного — крепко держаться в седле на всех аллюрах и не мешать своему коню.
Дойти до такой степени строевого образования сразу Алкид, конечно, не мог, но главное усвоил: ему всегда надо находиться в первой шеренге между Рассветом и Соловьём, а там хоть трава не расти. Теперь после атаки в сомкнутом строю, когда шеренги поневоле рассыпались, он, заслышав «апель», мчался туда, где видел свой табун, и сразу пристраивался к соловому мерину Вышемирского.
Кроме общих учений, новобранцев стали наравне со старослужащими отряжать в караулы и на крессы — развозить приказы и другие служебные бумаги, так как в Холмах стоял только штаб эскадрона, первый и второй взвод, а третий и четвёртый квартировали довольно далеко от них. Надежде уже доставалось караулить запасы сена, стоять на посту в штабе, ездить с пакетами по окрестным деревням.
Больше всего ей не нравилось торчать в штабе с чужим штуцером на плече, салютовать всем приходящим, тянуться в струнку перед офицерами и унтерами. До заступления на этот пост приходилось полночи чистить мундир, амуницию и оружие, потому что караульный в штабе должен был являть собой образец солдата...
Много раз длинными вечерами пыталась она дописать письмо к отцу. Но духу не хватало. Надежда и тосковала по сыну, и ясно отдавала себе отчёт в том, что письмо может иметь в Сарапуле совершенно непредсказуемые последствия. Отец, мать, её муж Василий обязательно захотят её найти и вернуть домой. Что же станет тогда с её свободой, завоёванной с таким трудом?
Она тянула время, как могла, и дождалась в конце концов приказа о выступлении в поход. Тут Надежда достала один из своих черновиков, наскоро переписала его и, отпросившись у поручика Бошняка, съездила на почту в Гродно. В Сарапул в тот день ушёл пакет, где она просила у Андрея Васильевича прощения за свой побег из дома, умоляла его дать ей возможность идти тем путём, который она избрала сама для своего счастья, спрашивала о здоровье Ванечки, проклинала Чернова и прощалась со всеми домашними на тот случай, если «товарища» Конно-Польского полка Соколова убьют в сражении...
Давно заметили все служивые в России, что императорская армия пребывает в вечной ссоре с природой. Стоило армии подняться в поход, как вместе с ней в дорогу отправлялись холодные ветры, густые туманы, ненастные рассветы и закаты и ночи, такие студёные даже средь самого жаркого лета, что в одной шинели на земле не поспишь, до костей продрогнешь.
Сперва солнце ласково светило коннопольцам, и шли они весело и бодро, пели песни. В первый день прошли тридцать вёрст, во второй — двадцать пять, на третий устроили днёвку. Лошадей расседлали и пустили пастись на траву с утра до вечера, сами варили кашу, чистили амуницию и мундиры, отдыхали. Утром четвёртого дня выглянули из палаток, а солнце уже спряталось за тучи и сырой ветер шумел в вершинах деревьев. Сыграли «зорю», построились на молитву и при последних её словах: «...ибо Твоё есть Царство, и сила, и слава во веки веков! Аминь!» — на землю упали дождевые капли. Раздалась команда: «Мундиры — в чемоданы, шинели — в рукава, строевые шапки — в чехлы!» Под мелкий дождик позавтракали хлебом, запили его холодной водой, заседлали и двинулись дальше на северо-запад, оставив реку Неман справа.
Мерно и чётко шёл эскадрон: час — шагом, четверть часа — рысью, через каждые четыре часа движения — привал. Построение — колонна «справа по три». Всегда видела Надежда справа от себя Семашко, слева — Вышемирского, впереди на расстоянии полукорпуса лошади — спины трёх солдат передней шеренги их отделения, точно перечёркнутые белыми перевязями и с чёрными лядунками на правом боку. Там ехал Шварц и без конца рассказывал еврейские анекдоты, скрашивая товарищам их путешествие. Если подняться на стременах, то можно увидеть узкую спину поручика Бошняка справа от колонны, а иногда и самого ротмистра Казимирского с трубачами, которые при прохождении населённых пунктов начинали играть лучшую мелодию из своего репертуара — «генерал-марш».
Покачиваясь в седле в такт шагам Алкида, Надежда изредка поправляла темляк пики, сильно оттягивающей правое плечо, и размышляла о том, где солдатская жизнь веселее: в походе, в лагере или на обывательских квартирах. Выходило, что в походе веселее. Батовский не донимает своими придирками, потому что едет в голове взвода, занят собой и своей лошадью. Реже выпадает быть в карауле. Картины по сторонам дороги меняются: то лес, то поле, то река с переправой, то сонный городок, где дети бегут за эскадроном, а девушки машут платочками бравым кавалеристам.
Что ни говори, поход есть украшение рутинной военной жизни в мирное время. А война — особенно летом и не очень длинная — просто подарок для того, кто храбр, любит службу и жаждет отличий, впрочем, для тех, кто не храбр и службу не любит, — тоже. Запросто можно убежать из полка, пользуясь неразберихой на поле боя и вокруг него.
4. СРАЖЕНИЕ
В первый раз ещё видела я сражение
и была в нём. Как много пустого наговорили
мне о первом сражении, о страхе,
робости и, наконец, отчаянном мужестве!
Какой вздор! Полк наш несколько раз ходил
в атаку, но не вместе, а поэскадронно.
Меня бранили за то, что я с каждым
эскадроном ходила в атаку; но это, право,
было не от излишней храбрости, а просто
от незнания; я думала, так надобно...
Если Надежда чего и боялась, то это генеральского смотра. Когда эскадрон Казимирского прибыл в деревню Гольбрехдорф, где с марта 1807 года квартировали четыре других эскадрона Польского конного полка, солдатам дали день, чтобы привести в порядок после похода мундиры, снаряжение и вооружение, своих лошадей. Смотреть эскадрон должен был шеф полка генерал-майор Каховский.
Надежда извела весь запас толчёного кирпича на саблю, наконечник пики, шпоры, металлическую белую бляху на крышке лядунки. Всё это теперь сияло. Зато руки у неё стали красными от кирпичной пыли. Она с трудом отмыла их тёплой водой, мылом и туалетной щёточкой. А может быть, и не надо было их мыть, пусть бы оставались такими, как у других солдат...
Смотр прошёл без сучка без задоринки. Она не хуже остальных выполнила все задания: прыжки на лошади через барьер, рубка лозы, приёмы с пикой, строевая подготовка, заряжание пистолетов и стрельба. Тут же, на плацу, ротмистр Казимирский представил генералу всех «товарищей», а о Вышемирском и Соколове доложил особо. Каховский подошёл к ним. С Вышемирским он поговорил по-польски, а у Надежды спросил, из какой она губернии.
— Из Пермской, ваше превосходительство! — ответила она, смирив биение сердца.
— Знавал я одного майора Соколова в Сумском гусарском полку. Он вам не родственник?
— Никак нет, ваше превосходительство!
— Жаль. Храбрый был офицер. Но думаю, вы и сами себя отличите в бою...
— Так точно, ваше превосходительство!
Генерал улыбнулся такой уверенности молодого солдата, сказал, что берёт обоих дворян в свой лейб-эскадрон, в его четвёртый взвод, и потому нужно им с лошадьми и всем имуществом явиться к командиру этого эскадрона штабс-ротмистру Галиофу 1-му...
Гутштадт был небольшой немецкий городок на берегу реки Алле. С февраля 1807 года, после сражения под Прейсиш-Эйлау, здесь стоял французский корпус маршала Нея. Узнав из донесений казаков и лазутчиков, что основные силы армии Наполеона расположены далеко от этого места, император Александр I счёл необходимым начать летнюю кампанию 1807 года с атаки на Гутштадт и отдал приказ главнокомандующему русских войск генералу от кавалерии графу Беннигсену.
Польский конный полк был назначен в авангардный отряд генерал-лейтенанта князя Багратиона, стоявший у деревни Лаунау. Коннопольцы прибыли туда днём 23 мая, ночевали в палатках за деревней, 24 мая, в пятом часу утра, заседлали и выступили на место, отведённое им согласно диспозиции будущего сражения. Но пришли они рано, пехота запаздывала, и им пришлось сойти с дороги в поле, пропуская батальоны и полки в тёмно-зелёных, почти чёрных мундирах.
Теперь Надежда могла наблюдать, как шли пехотные колонны, как, стуча колёсами, выезжала со своими пушками и зарядными ящиками артиллерия. Войска выходили на поле и постепенно заполняли его, строя батальонные фронты, распуская над ними разноцветные знамёна. Гремели десятки пехотных барабанов. Это были ритмичные удары, похожие на раскаты грома. Они то убыстрялись, то замедлялись, и Надежде уже хотелось подчиниться этим величественным звукам и помчаться туда, куда они звали.
Предвкушение какого-то необычного события: страшного, тревожного и всё-таки радостного — захватило её. Она повернулась к Вышемирскому.
— Тебе нравится? — Надежда концом повода, сплетённым в твёрдую косичку, указала на поле, где пехота уже стояла чёрной стеной и сверкала рядами штыков.
— Боже правый! — судорожно вздохнул её товарищ и перекрестился. — Когда же ЭТО начнётся?..
— Скоро! Мы поскачем туда. Да?
— Нет, надо ждать приказа...
— Подумаешь, приказ! — Надежда отвернулась от Вышемирского.
Он вовсе не разделял её чувств, был бледен и встревожен предстоящим боем.
Первый артиллерийский выстрел раздался со стороны французов. Русские ответили, и сильная канонада открылась по всему фронту. Но честь первой рукопашной схватки с неприятелем досталась доблестной русской пехоте. Затрещали ружейные залпы, потом они стихли, ревела лишь артиллерия, и наконец раздалось дружное «Ура!». Гренадеры и мушкетёры ударили в штыки.
Ординарец Багратиона прискакал к Каховскому с приказом поддержать пехоту. Генерал обрадовался. Давно было пора коннопольцам вступить в дело, пойти на пир кровавый ради чести и славы. Люди у него заждались, лошади застоялись.
— Господа офицеры! — раздался по фронту полка его зычный голос. — Первый эскадрон, к атаке!
Офицеры поехали на свои места, и Надежда увидела впереди штабс-ротмистра Галиофа на вороном жеребце. Он встал перед строем их лейб-эскадрона и вынул из ножен саблю. В это время штаб-трубач, находившийся возле генерала, заиграл сигнал «поход»:
Эту мелодию подхватили трубачи лейб-эскадрона. Коннопольцы зашевелились, подбирая поводья. Лошади прядали ушами, переступали с ноги на ногу.
— Пики — в руку! Пики — к бою! — крикнул Галиоф, повернувшись к своим солдатам. — Эскадрон, рысью с места, прямо марш!
Всадники начали движение. Трубачи уже играли другой сигнал: «Движение вперёд» — и поле загудело под ударами копыт, флюгера на опущенных вперёд пиках затрепетали. Лошади, стоявшие с утра, рвались пуститься вскачь, но надо было удерживать их, чтоб не нарушить равнение в строю и нанести мощный совокупный удар.
Штабс-ротмистр был впереди эскадрона. Унтер-офицеры на флангах взводов и «в замке» изредка покрикивали на солдат: «Равняйсь! Не заваливай плеч! Не трусь!» Лишь в ста шагах от вражеской пехоты Галиоф взмахнул саблей:
— Эскадрон, в карьер! Марш-марш!
Трубачи заиграли сигнал. Лошади, чувствуя отпущенные поводья, понеслись как сумасшедшие на рогатки французских штыков.
Этот момент показался Надежде самым прекрасным, самым восхитительным. Это были секунды полного освобождения и забвения всего мирского и земного. Но только слишком короткие: от команды штабс-ротмистра: «Марш-марш!» — до дружного залпа французской лёгкой пехоты, в ожидании конной атаки свернувшейся в каре.
Залп грянул. Сверкнул огонь. Просвистели пули. Слева от Вышемирского осел вниз и затем соскользнул под ноги своего коня солдат лейб-эскадрона. Алкид резко взял в сторону, и Надежда, обернувшись, увидела, что солдат лежит на траве с простреленной головой. Его четырёхугольная тёмно-синяя шапка откатилась и треснула под копытами лошади из второй шеренги.
— Матка Бозка, пан Езус! — по-польски завопил Вышемирский, ударил Соловья шпорами и, пригнувшись к его шее, поскакал назад через все поле.
Французская пехота устояла. Коннопольцам не удалось ворваться в каре. Лейб-эскадрон повернул лошадей и помчался прочь, не дожидаясь второго залпа. Строя уже не было, он распался у каре. Но трубачи играли «апель» на другом конце поля. Там же стоял штабс-ротмистр на своём вороном и крутил над головой саблей, подавая знак людям вновь собираться после атаки. Вместо лейб-эскадрона на исходные позиции шёл, взяв пики наперевес, эскадрон ротмистра Казимирского.
Увидев знакомые лица, Надежда придержала Алкида. Чудо как хороши были её однополчане, впервые идущие в бой: спокойные, уверенные в себе, красивые. Казимирский её заметил, их взгляды встретились, и Надежда как будто услышала его голос:
— Ну как, Соколов? Что же такое храбрость, по-вашему?
— Не знаю, господин ротмистр! Но я хочу испытать это снова...
На рыси поравнявшись с первой шеренгой, она повернула коня и пристроилась ко взводу поручика Бошняка. Батовский крикнул ей:
— Соколов, ты куда? Ты зачем здесь едешь?
— С вами. На французов.
— Убирайся! Сие не дозволяется! — Унтер-офицер потянулся за тростью, но она была далеко: темляком зацеплена за крючок на высоком изгибе передней луки, тонким концом просунута под ремень на груди его могучего Грома.
Верный Алкид, чуя, к чему клонится дело, вдруг оскалился на голштинца, и Гром испуганно шарахнулся в сторону, освобождая место. Раздалось заветное: «Эскадрон, в карьер! Марш-марш!» — и дальше Надежда и Батовский уже неслись рядом, колено о колено, под мерный перестук копыт и гул земли.
Всё повторилось как во сне. Минута дикой скачки. Ружейный залп, с треском разорвавший воздух. Недвижный строй пехоты, сверкающий штыками. Поворот назад и широкое поле с травой, примятой множеством копыт. На краю его стоял, готовясь к атаке, третий эскадрон Польского полка с командиром впереди. Надежда здесь никого не знала и присоединилась к всадникам скорее из любопытства и озорства, нежели по здравом рассуждении.
Сокрушить французских егерей удалось лишь с шестого раза, при повторной атаке лейб-эскадрона. Кто-то из унтер-офицеров поднял лошадь на дыбы и в прыжке направил её на солдатский строй. Шеренга синих мундиров сломалась. В открывшееся пространство въехало сразу десятка два кавалеристов. Они начали колоть пиками направо и налево. Французы бросились к лесу, а коннопольцы яростно преследовали их, мстя за свои прежние неудачи.
В эту атаку Надежда пошла, заняв своё обычное место в четвёртом взводе, рядом с Вышемирским. Он приветствовал её радостным возгласом. Они вместе доскакали до каре и въехали в него. Но ненависти к вражеским егерям, убегавшим от всадников, она не испытывала. По её мнению, они сражались мужественно и проиграли в честном бою.
Поэтому, догнав у зарослей двух французских солдат, Надежда не заколола их, а только сбила с ног ударом пики, перевернув её тупым концом вперёд.
— Pourquoi? — крикнул ей один из них, седоусый, со шрамом на щеке.
— Courant! En avantr! — Она указала на лес.
— Bien. D’accord... — Он хотел поднять своё ружьё.