— Да, конечно.
Шацкий вынул соответствующий бланк и карандаш, глядя на сидящую напротив гражданку и пытаясь угадать, с чем же та пришла. Нет, из общественных низов она не была, хорошо одетая, ухоженная, прическа простая, но, вместе с тем, и элегантная. Тип той женщины, которая предпочтет прийти в прокуратуру, а не в полицию, поскольку в подобном окружении она чувствует себя лучше. Возраст около тридцати, красота продавщицы из парфюмерного отдела: красива настолько, чтобы хорошо свидетельствовать о фирме, но и не настолько, чтобы посетительницы стыдились делать покупки.
— В общем… я хотела сообщить о том, что муж… что муж меня, в общем, я его просто боюсь.
Замечательно, для начала дня дело об издевательствах. Злорадно он представил себе содержание несуществующего предписания: «В том случае, если кто-то постоянно доводит другое лицо до перепуга и порождает в нем чувство угрозы, он подлежит наказанию лишения чувства безопасности на срок до трех лет».
— А может пани желала бы переговорить с моей коллегой-женщиной? — мягко спросил Шацкий. На кончике языке у него уже была маленькая ложь, что, в соответствии с новыми положениями, сообщения по вопросу домашнего насилия женщины обязаны делать только лишь чиновницам. Но он подавил ее, немного из чувства стыда, немного — из чувства обязанности, немного — из страха того, что ложь выйдет на свет божий.
Женщина отрицательно покачала головой.
Шацкий записал ее личные данные. Имя, фамилия, адрес. Какая-то деревня под Ольштыном, по дороге, насколько ему помнилось, на Лукту. Тридцать два года, по образованию — логопед, по профессии — инструктор верховой езды и парусного спорта.
— То есть, до недавнего времени, — поправилась просительница. — Сейчас-то я сижу с ребенком.
— Я зачитаю вам закон, который может быть здесь применен, — сказал хозяин кабинета. — Статья двести седьмая уголовного кодекса говорит о физическом или психическом издевательстве над родственником. За это может угрожать от трех месяцев до пяти лет. И даже до десяти, если запретное деяние связано с применением особой жестокости. Насколько я понимаю, пани желает заявить об издевательстве.
— Я просто боюсь его.
— А у пани имеются доказательства физического насилия? — у Шацкого не было времени на долгие беседы.
— Не поняла.
— Снятие побоев или, по крайней мере, документы после лечения переломов или травм. Если у вас их нет, мы можем извлечь соответствующие данные из поликлиники или больницы.
— Но ведь он меня никогда ни разу не ударил, — женщина произнесла это с таким жаром, словно пришла сюда лишь для того, чтобы встать на защиту мужа.
— То есть, мы не говорим о физическом насилии?
Просительница беспомощно глядела на Шацкого, облизывая губы.
— Так мы говорим о физическом насилии — или нет? Повреждения тела? Раны? Синяки? Что-то другое?
— Но я же говорю, что нет.
Шацкий сложил руки, словно собираясь молиться, и посчитал про себя до пяти, повторяя себе, что это цена за выбор профессии, заключающейся в службе гражданам. Всем без исключения. Даже таким, которые считают его контору чем-то вроде консультации по вопросам разводов.
— Следовательно — это психическое насилие. Он обзывал вас? Угрожал, что применит физическое насилие?
— Ну, если прямо, так нет.
— У вас есть дети?
— Сын, ему почти три годика.
— Он его бьет? Кричит на него? Пренебрегает им?
— С чего бы, это превосходный отец, современный. Он им замечательно занимается.
— Проше пани, — начал Шацкий, желая сказать после запятой, что просительница ошиблась адресом, и что «Газэта Ольштыньска» обязательно организует плебисцит на звание мужа и отца года, но в последний момент сдержался. — Насколько я понял, муж не бьет ни вас, ни ребенка, он не ругает вас, даже не кричит. Быть может, он вас держит под замком? Никуда не выпускает?
— Да нет.
— Но вы чувствуете, будто бы вам что-то угрожает.
Женщина подняла дрожащие ладони в жесте беспомощности. Кожица у ногтей была обкусана до живого. Невроз, подумал Шацкий. Только ведь невроз — это еще не доказательство преступления. Последнее предложение следует оформить в виде вопроса, вникнуть, дать ей время выговориться. За дверью ожидал мир с реальными преступлениями, у него не было времени заниматься проблемами придуманными.
— Потому что он все так контролирует, не оставляет никакого пространства, — произнесла женщина наконец. — Например, мне нужно заплатить кредиткой, так настоящий допрос: где я заплатила, сколько заплатила. И чек необходимо приколоть в тетрадку с расходами. Оно все вроде как и мелочи. И все должно быть только так, как он хочет, все…
Она снизила голос, словно ожидая поощрения, толчка в нужном направлении.
Шацкий ожидающе глядел на посетительницу.
— Но только знаете ли, правда ведь и то, что я сама тоже немного рассеянная. Опять же, с этими деньгами, пан сам знает, как оно случается. Если сотню разменяешь, значит — сотню потеряешь. — Женщина нервно рассмеялась. — Мне очень жаль, я столько собиралась, а теперь только трачу ваше время. Я безнадежна.
— Для этого мы здесь и существуем, — ответил Шацкий таким тоном, чтобы у посетительницы не оставалось никаких сомнений, что все оно с точностью до наоборот.
Женщина качнула головой. Прокурор почувствовал, что она обязана что-то сказать.
— Прошу прощения, я понимаю, что это дело крайне деликатное, только ведь нет таких учреждений, которые станут вам помогать в принятии сложных решений. Я понимаю, что в своем брачном союзе вы чувствуете себя очень плохо, в противном случае, пани в прокуратуру не обратилась бы. Но ваш, — несколько секунд он подбирал наиболее подходящее слово, — ваш психический дискомфорт еще не свидетельствует о том, что ваш муж совершает преступление. Он свидетельствует лишь о том, что пани, возможно, сделала неправильный выбор. А ведь никакой закон не требует жить с человеком, с которым тебе плохо.
Женщина положила сумочку на коленях и стиснула пальцы на ручке. Выглядела она так, словно бы знала, что ей следует выйти, но не могла себя заставить сделать этот шаг.
— Только ведь я ужасно боюсь.
Шацкий поглядел на часы. Через час ему следовало быть на Варшавской, а еще нужно заполнить кучу бумаг.
— И я знаю, — тихо произнесла женщина и встала. — Таких учреждений нет.
Буквально через несколько секунд прокурор Теодор Шацкий выбросил незаполненный протокол в корзину и тут же обо всем забыл.
2
Тем временем, его посетительница вышла из прокуратуры и, вместо того, чтобы повернуть направо, где припарковала машину на улице Эмилии Плятер, направилась в сторону торгового центра. Самая обыкновенная женщина, ни элегантная, ни запущенная; не красавица, но и не дурнушка. Она влилась с толпу самых обыкновенных людей. И прекрасно, именно в такой толпе она чувствовала себя безопаснее всего. Женщина присела за столиком одного из не имеющих собственного лица кафе и заказала абсурдно дорогой кофе, а собственных денег у нее было немного. Взяла в долг у матери в День Всех Святых, под каким-то дурацким предлогом, ведь им с отцом прекрасно известно, что семье дочки всего хватает. И вечно еще подчеркивают, насколько они горды тем, что дочь такого кавалера нашла. Дом построил, дерево посадил, сына породил — настоящий мужчина. Насколько нужно — традиционный, насколько нужно — современный.
Женщина отпила горячего кофе и скривилась, горло после вчерашнего до сих пор саднило. Заснула она с таким сильным решением, что приедет к прокурору, наведет во всем порядок и вырвется из всего этого дерьма. Ведь даже если она и такая уж безнадежная, неблагодарная, обо всем забывающая и ничего не замечающая пизда — все равно, такого не заслуживает. У нее ведь была логопедическая практика, она работала с молодежью, обожала туристские лагеря под парусами, любила показывать малолеткам одни и те же моряцкие узлы, палить костры в тех же местах, фальшиво петь шанти,[39] с радостью узнавать, что по одному и тому же проливу нельзя проплыть как раньше.
И такое было всего лишь три года назад, сегодня же ей казалось, что это доисторические времена. Самое прекрасное это то, что все казалось естественным и нестрашным. С мужем она проводит много времени, ибо, в конце концов, это ее молодой супруг. Он много времени проводит на строительстве, потому что на стройке за всем нужно следить. Много времени он торчит в доме, что ни говори, но за отделочными работами нужно следить. Массу времени проводит в глуши, потому что дом, о котором они так мечтали, находится в чертовой глуши. Он следит за расходами, потому что дом — это расходы, всем известно, а тут еще ребенок появится. А она не зарабатывает, ведь кто-то же должен следить за домом, а еще и за малым. А рынок труда такой: чтобы заработать на няню и разъезды, ей нужно было бы стать логопедом в Варшаве или перебраться на Канарские острова, где парусный сезон длится круглый год. В свою очередь, она даже мечтала обучать парусному спорту где-нибудь подальше, в Хорватии, ходить по морю — дело совсем другое, чем по озерам.
Помимо тетрадки с записями расходов ей необходимо иметь и тетрадку с вещами, с которыми она облажалась. Сегодня туда следовало бы записать посещение прокуратуры. С одной стороны, тот седой лакей не был особо обнадеживающим, глядел на нее, словно на дуру, и чуть ли не выпихивал своими мыслями из кабинета. С другой же стороны, а чего она ожидала? Что прокурор умеет читать чужие мысли? Нужно было перебороть себя и заявить: «Дорогой пан прокурор, мой муж ежедневно сует свой хуй так глубоко в мое горло, что приходится глотать свою же блевотину. Как пан считает, есть ли на все это какой-нибудь рецепт?».
Изменило бы это хоть что-то? Возможно, да. Он спросил бы, имеются ли у нее подтверждение снятия побоев и телесных повреждений, а потом дал бы добрый совет, что, к сожалению, нет каких-либо учреждений, осуждающих патологии при занятиях любовью. Или, что было бы еще хуже, глуповато бы посмеивался, шутил и рассказывал, что, мол, в браке может случиться и хуже. Она уже доверилась подруге, вскоре после того, как все это началось, когда после родов ее супруг начал испытывать отвращение к ее влагалищу. Та ее только высмеяла и заявила, что подруга и так еще легко отделывается. По крайней мере, не обязана чувствовать вкуса спермы, поскольку та попадает прямиком в желудок.
Женщина допила кофе, думая о том, что в одном седой лакей прав. Никакое учреждение ничего за нее не решит. Пора с этим покончить. Раз и навсегда.
3
Прокурор Теодор Шацкий припарковался под «бюветом[40] региональных видов пива», чтобы не забыть прикупить себе чего-нибудь на вечер, когда уже будет возвращаться. Пивоваренное заведение «Баклан» было весьма положительным открытием в его ольштынской эмиграции. Некоторые их изделия были слаще пирожных, но некоторые — высший сорт. Вообще-то он всегда строил из себя сноба и пил вино, но потом посчитал, что проживание в Ольштыне — это нечто вроде отпуска, а пиво с отпуском ассоциируется как-то лучше. При этом имелись кое-какие угрызения совести, что пиво полнит, но всякий раз у кассы обещал себе, что вновь начнет бегать, и так успокаивал сознание.
Понятное дело, что снова начну бегать, размышлял он, застегивая пальто, но только тогда, когда позволит погода. Скоро одиннадцать утра, но все заволокло ледяным туманом, а темные тучи висели так низко, что из всех солнечных лучей пробивался, дай бог, хотя бы тысячный. И вообще, Шацкому казалось, что уже смеркает.
Он вошел в здание «Anatomicum» и неожиданно почувствовал себя как-то уютно и приятно, его пронзила — как оно часто бывает — ностальгия по безгрешным годам, по семейному дому и счастливому детству на Повисле. Чувство было настолько сильным, что прокурор, изумленный, даже остановился. Он стоял и разглядывался, но ничего знакомого в обезличенном больничном коридоре, в лампах дневного света и анатомических плакатах на стенах не было. Дело было в запахе! В единственном своеобразном соединении вони пасты для пола с великолепным ароматом говяжьего бульона. Который, как раз, и ассоциировался с детством, потому что по субботам всегда натирали паркет, а в воскресенье был бульон. Маленькие ритуалы традиционных семей, времена ПНР.
Прокурор был рад тому, что узнал источник ностальгии. А потом пришло чувство ужасного изумления, поскольку в прозекторской — даже в такой, где еще недавно на бестеневых лампах висел серпантин — не должно пахнуть бульоном.
Он вошел в зал, скелет лежал на хромированном столе, с повернутым набок черепом, как будто тот с интересом наблюдал за тем, что же здесь творится. Профессор Франкенштейн стоял спиной к скелету возле длинного стола, с которого убрали все лабораторное оборудование, зато наставили кучу банок и склянок. Возле одного из таких резервуаров, стоящего на газовой горелке, стояла ассистентка Франкенштейна и перемешивала исходящее паром содержимое. Шацкий представил, как при каждом ее движении из булькающей жидкости в баке выплывают глазные яблоки. Он кашлянул.
Повернулись одновременно: и Франкенштейн, и его помощница. Он выглядел точно так же, как и вчера — безумный ученый из немого кино — застегиваемый сбоку халат, удлиненное лицо, седые волосы и очки в золотой оправе. Зато его ассистентка выглядела так, словно только что покинула съемку порнушки, где все трахаются в лабораторных декорациях. Женщина была красива естественной красотой живущей по соседку девушки, брюнетка с волнистыми волосами и с формами, которые нельзя скрыть, даже напялив на себя мешок из-под картошки. Ниже застегнутого халата можно было видеть только лишь черные колготки и шпильки на таких острых каблуках, что ними можно было бы прокалывать уши. Сверху из-под халата никакие фрагменты гардероба не просвечивали. Шацкому хотелось думать о чем-нибудь другом, а не о том, что наверняка под халатом ничего и нет, но он не мог.
— Прокурор Теодор Шацкий, пани Алиция Ягелло, — представил их друг другу профессор Франкенштейн. — В прошлом моя самая способная студентка, сейчас — ассистентка, пишет работу по определению даты смерти, только-только вернулась после стажировки на легендарных трупных фермах[41] в Штатах. Производящиеся здесь эксперименты станут частью ее диссертации.
Шацкий подал руку женщине, размышляя при этом, как намеренный сексапил связан с ее работой с мертвецами. Он знавал многих патологов, каждый из них отличался каким-нибудь чудачеством, спасавшим от того, чтобы не поехала крыша. Легендарная начальница Судебного Медицинского Учреждения из Гданьска пошла, к примеру, в материнство, возле прозекторской у нее была комната для кормления очередных малышей, а ее муж, в прошлом замечательный прокурор, настолько серьезно занимался домом, что, в конце концов, стал автором бестселлеров о здоровом питании для детей и бросил службу юстиции.
Аспирантка Ягелло глядела на Шацкого огромными глазами цвета бледно-голубого неба в жаркий день. Взгляд выражал проницательность и живой ум. Женщина производила огромное впечатление в любом смысле этого слова.
— Есть какие-нибудь новости в отношении моего клиента? — указал прокурор на скелет.
— Масса, — ответила ассистентка, подходя к разложенным костям. Она явно перехватывала инициативу.
Пожилой профессор, казалось, был этим доволен. Он глядел на Ягелло ласковым взором отца, который учил дочку кататься на лыжах, а теперь с трибуны глядит на то, как она выигрывает соревнования по скоростному спуску.
— Прежде всего, я осмотрела все кости в поисках следов, которые могли бы нас навести на причину смерти. Понятное дело, это всего лишь кости, но они могли бы быть повреждены пулей, ножом или тупым орудием. Переломы или трещины тоже дали бы нам понятие о том, что пережил покойник, еще будучи живым человеком.
Девушка натянула латексовые перчатки и взяла череп в руку, несколько мгновений держа его в жесте Гамлета.
— И я не нашла ничего, то есть, практически ничего. Наверняка, не причину смерти. На теменной кости, — повернула она череп задом, чтобы показать гостю, — имеется звездчатая трещина. Такие нам известны достаточно хорошо, поскольку часто наблюдаем их на лобной кости. Это результат удара головой в плоскую поверхность, в стену или пол; у жертв несчастных случаев это, собственно, стандарт. А вот темечком, такое случается гораздо реже. Но что-то не давало мне покоя, я осмотрела трещину через лупу. Так вот, трещины говорят нам о то, что они образовались не в результате одного, но множества ударов.