Джерри Фостер поведал буфетчику, что его никто не любит. Буфетчик, имевший опыт в подобных делах, ему не поверил и предложил новую порцию выпивки.
— Отчего бы и нет? — ответил несчастный мистер Фостер, исследуя скудное содержимое своего бумажника. — Я возьму себе в супруги дочь вина. И пусть вдали бьют барабаны "Это Омар".
— Ну да! — сказал удивленный буфетчик. — Но тебе нужно быть поосмотрительней, если не хочешь вылететь через ту же дверь, через которую вошел. Здесь не Пятая Восточная, приятель.
— Можешь называть меня «приятелем», — согласился Фостер, пробуя напиток. — Я не против. Я — ничей парень. Меня никто не любит.
— А как насчет той малышки, которая была здесь с тобой прошлый раз?
Фостер был красивым молодым человеком с густыми белокурыми волосами и несколько туманным выражением голубых глаз.
— Бетти? Пробормотал он. — Неладно получилось. Некоторое время тому назад я был с Бетти в «Том-том», а появилась эта рыженькая. Вот я и послал Бетти куда подальше. А рыженькая на меня наплевала. Теперь я одинок, и все ненавидят меня.
— Может быть, тебе не следовало посылать Бетти куда подальше? — предположил буфетчик.
— Я так непостоянен! — возразил Фостер. На его глазах заблестели слезы. — Я ничего не могу с этим поделать. Женщины — мое несчастье. Налей-ка мне еще и скажи, как тебя зовут?
— Остин.
— Так вот, Остин, я, кажется, попал в переделку. Ты знаешь, кто выиграл вчера пятые скачки в Санта-Аните?
— Поросячья Рысца, разве нет?
— Да, — сказал Фостер. — Но я-то повесил свои денежки на нос Белой Молнии. Вот почему я здесь. Сюда скоро должен прийти Сэмми, так?
— Верно.
— Мне повезло, — сказал Фостер. — Я собрал деньги, чтобы с ним расплатиться. — Сэмми — твердый орешек, с ним шутки плохи.
— Такие дела меня не касаются, — сказал буфетчик. — Извини.
Он отошел и занялся двумя любителями водки.
— Выходит, ты тоже ненавидишь меня, — пробормотал Фостер.
Забрав свой напиток, он отошел от стойки.
Бетти сидела в кабинке одна и наблюдала за ним. Однако ее белокурые волосы, влажные глаза и бело-розовая кожа потеряли для него всякую привлекательность. Она наводила на него скуку. К тому же она продолжала болтаться без дела.
Фостер проигнорировал девушку и направился дальше, туда, где у дальней стены сверкал полихромическими красками массивный продолговатый предмет.
Производители сего предмета настаивали на термине "автоматический фонограф", но более распространенным его названием было "меломан".
Этот меломан был прелестен. В нем было столько красок и оттенков, а главное, он не следил за Фостером, а рот держал на запоре.
Фостер устроился подле меломана и погладил его по гладкому боку.
— Ты — моя девушка, — объявил он. — Ты прекрасна. Я безумно тебя люблю. Слышишь, безумно!
Он чувствовал на своей спине взгляды Бетти. Осушив свой бокал, он еще теснее прижался к автомату и произнес красочную речь в его честь. Потом он оглянулся.
Бетти собралась уходить.
Фостер нашарил монетку и хотел сунуть ее в щель автомата. Но тут в бар вошел коренастый темноволосый мужчина в очках в роговой оправе. Он кивнул Фостеру и быстро направился к кабине, в которой сидело толстое существо в твидовом костюме. Произошел короткий диалог, во время которого деньги перешли из одних рук в другие, и коренастый человек сделал пометку в маленькой книжечке, извлеченной им из кармана.
Фостер достал бумажник. У него уже бывали неприятности с Сэмми, и других он не хотел. Букмекер признавал только наличные. Фостер достал деньги, пересчитал их и ощутил пустоту в желудке. То ли он обсчитался, то ли потерял часть денег — ему не хватало.
Такое Сэмми не понравится.
Фостер лихорадочно стал соображать, как протянуть время. Сэмми его уже видел. Никуда не денешься.
В баре стало слишком тихо, а Фостеру был нужен шум.
Он посмотрел на свою монетку, торчавшую из щели автомата, и поспешно протолкнул ее внутрь.
И тогда из отверстия для возврата монетки посыпались деньги.
Почти мгновенно Фостер подставил шляпу. Четвертаки и медяки струились бесконечным потоком. Меломан заиграл песню, игла затанцевала по черной поверхности пластинки. То была полная светлой печали мелодия "Ты мой любимый". Она поглотила звон падавших в шляпу Фостера монет.
Через некоторое время денежный поток иссяк. Фостер остался стоять там, где был, возблагодарив Господа. Тут он увидел, что к нему направляется Сэмми. Букмекер посмотрел на шляпу и изумленно заморгал.
— Привет, Джерри! Что происходит?
— Ящик разбился, — сказал Фостер.
— Но не меломан же?
— Да нет, там, в Ониксе, — сказал Фостер.
Он назвал один частный клуб, находившийся несколькими кварталами дальше.
— Не успел еще обменять на крупные, не поможешь мне?
— Я тебе не кассир, — сказал Сэмми. — Я свое беру в зелененьких.
— Благодарю, — сказал Сэмми. — Жаль, что твоя клячонка подкачала.
"И верная любовь навеки", — пламенно пел меломан.
— Тут уж ничем не поможешь, — сказал Фостер. — Может быть, в следующий раз мне повезет больше.
— Ты играешь в Оуклаунде?
"Чтобы мечты стали явью, — и вдруг, — должен рядом с тобой быть друг".
Фостер прислонился к автомату. Последние слова поразили его, как громом. Именно они, выскочив из ниоткуда, завладели его мозгом, околдовали его. Он перестал слышать что-либо, кроме них. А они все повторялись и повторялись.
— Должен быть друг, — сказал он в прострации. — Друг!..
— О'кей, — сказал Сэмми. — «Друг» будет в Оуклаунде третьим. Обычную?
Комната начала вращаться. Но Фостер успел утвердительно кивнуть. Через некоторое время до него дошло, что Сэмми ушел. Он увидел напиток, стоявший на автомате, и тремя большими глотками осушил бокал. Потом наклонился и уставился на загадочно мерцавший аппарат.
— Невозможно, — прошептал он. — Я просто пьян. Но все же мне недостаточно. Мне нужен еще глоточек.
Из отверстия для возврата монет выкатился четвертак, и Фостер машинально подобрал его.
— Нет, — выдохнул он. — Невероятно!
Он набил карманы монетами, вытащенными из шляпы, жестом утопающего вцепился в стакан и направился к стойке. На полпути кто-то тронул его за рукав.
— Джерри, — сказала Бетти, — прошу тебя…
Он не обратил на нее внимания и заказал еще порцию спиртного.
— Послушай, Остин, — спросил он, — этот ваш меломан, он что, хорошо работает?
Остин выжимал сок из лимона и даже не поднял головы.
— Жалоб не было.
— Но…
Остин пододвинул к нему наполненный стакан.
— Извините меня, — сказал он и отошел за стойку. Фостер украдкой бросил взгляд на автомат. Тот стоял у стены, мигая светящимся глазом.
— Просто я не знаю, что делать, — сказал Фостер, ни к кому не обращаясь.
Заиграла пластинка. Низким грудным голосом автомат запел: "Оставьте нас вдвоем перед лицом нашей любви…" По правде говоря, дела Джерри Фостера в эти дни шли неважно. Он был консерватором по натуре, поэтому родиться в эпоху великих изменений было для него огромной ошибкой. Ему требовалась твердая почва под ногами, а сумасшедший век с тревожными газетными заголовками, обещавший все новые технические и социальные изменения, такой почвы не обещал.
Чтобы пережить эпоху этих бесконечных изменений, нужно было обладать приспособляемостью. Там, в устойчивых двадцатых, Фостер чувствовал бы себя прекрасно, но здесь, в этом мире, он не был на коне. Человек подобного склада ищет уверенности и безопасности в своем вчерашнем дне, а безопасность эта все время ускользает от него.
В результате Джерри Фостер оказался без работы, в долгах и стал пить больше обычного. Единственным преимуществом всего происшедшего оказалось притупление алкоголем подозрительности Фостера при встрече с любящим автоматом.
На следующее утро он ни о чем не вспомнил, и не вспоминал о случившемся еще два дня, пока его не разыскал Сэмми и не передал ему выигрыш, девятьсот долларов, — Друг пришел в Оуклаунде первым.
Фостер немедленно решил выпить по этому случаю и незаметно для себя оказался в знакомом ему баре нижнего города. Остин в этот вечер не работал, Бетти тоже не было. Фостер, нагрузившись, поставил локти на полированное красное дерево и огляделся. В глубине зала стоял меломан. Фостер заморгал, пытаясь что-то вспомнить.
"Я буду помнить апрель", — запел меломан.
Клеточка в мозгу Фостера, избегнувшая тьмы опьянения, заработала. Из его рта вырвались слова:
— Помнить апрель… помнить апрель…
— Ладно, — сказал толстый, небритый и неопрятный мужчина, сидевший подле него. — Я тебя слышал, я буду… что ты там сказал?
— Помнить апрель, — пробормотал Фостер почти автоматически.
Толстяк отпил из своего стакана.
— Сейчас не апрель, сейчас март.
Фостер неуверенно порылся в поисках календаря.
— Сейчас третье апреля, — объявил он наконец. — А в чем, собственно, дело?
— Тогда мне пора возвращаться, — сказал толстяк.
В его голосе было отчаяние, он потер обвислые щеки.
— Уже апрель! Сколько же времени я пьян? Ты не знаешь. Но ты обязан знать! Апрель… Тогда еще порцию!
Он подозвал бармена.
Однако ему помешало появление человека с топором. Вновь прибывший буквально ворвался в помещение. Это был тощий белокурый молодой человек с дикими глазами. Он весь трясся, как в лихорадке. Прежде чем его успели остановить, он пролетел через весь зал и занес топор над меломаном.
— Я не могу больше этого выносить, — истерически закричал он. — Ты злобное, маленькое животное… Я разделаюсь с тобой раньше, чем ты погубишь меня.
Выкрикнув эти слова и не обращая внимания на подоспевшего бармена, белокурый человек изо всех сил опустил топор на меломана. Вспыхнуло голубое пламя, раздался треск, и блондин рухнул на пол.
Фостер оставался на своем месте. На стойке рядом с ним стояла бутылка, и он завладел ею. Он довольно тупо воспринял происшедшее. Вызвали "скорую помощь". Врач сказал, что блондин получил сильный ожог, но пока жив. У меломана была разбита панель, но в основном он, казалось, поврежден не был. Откуда-то появился Остин и соорудил себе напиток.
— Каждый убивает то, что любит, — сказал Остин. Он обращался к Фостеру.
— Ты тот парень, что когда-то цитировал тут Омара, так?
— Что? — спросил Фостер.
— Странные дела. Этот парень часто приходил сюда только для того, чтобы заставить автомат поиграть. Он был в него просто влюблен. Часами он сидел и слушал его. Конечно, говоря, что он был в него влюблен, я употребляю это слово как оборот, улавливаешь?
— Конечно, — отозвался Фостер.
— И вдруг, пару дней назад, он вышел из себя, просто совсем помешался. Я вошел и обнаружил его на коленях перед меломаном, он вымаливал у него за что-то прощение. Не понимаю. Думаю, что некоторым просто нельзя пить! А ты как думаешь?
— Так же, — ответил Фостер.
Он наблюдал за тем, как санитары из "скорой помощи" выносили пострадавшего из зала.
— Электрошок средней тяжести, — сказал один из санитаров. — Все будет в порядке.
В меломане что-то щелкнуло, и заиграла новая пластинка. Должно быть, что-то произошло с регуляторами, потому что звук был просто оглушающим.
— Хло-о-о! — вопил меломан.
Оглушенный, борясь с ощущением, что он переживает галлюцинацию, Фостер оказался возле автомата. Он приник к нему, борясь с накатывающей волной звука. Он потряс аппарат, и звук уменьшился.
— Хло-о-о! — мягко и нежно пел меломан.
Кругом все суетились, но Фостер не обращал на это никакого внимания. Он весь был во власти обуявшей его идеи.
Сквозь стеклянную панель он заглянул внутрь фонографа. Пластинка вращалась медленно, и, когда игла поднялась, Фостер смог прочитать ее название: "Весна в горах".
Пластинка торопливо поднялась и скользнула на свое место. Другая черная-пречерная пластинка закружилась под иглой. Это были "Сумерки в Турции".
Через некоторое время шум суеты улегся, и Остин подошел к фонографу. Оглядев его, он сделал пометку, что надо заменить разбитую панель. Фостер совсем забыл о толстом, небритом, неопрятном мужчине, но вдруг услышал за спиной его голос:
— Не верю, что сейчас апрель.
— Что?!
— Сейчас март!
— Иди ты!.. — сказал Фостер.
Он был глубоко потрясен, хотя сам не понимал почему. Он подозревал, что истинная причина его нервозности была нереальной.
— Врешь, я тебе говорю!
Толстяк дохнул перегаром в лицо Фостеру.
— Сейчас март! Или ты согласишься, что сейчас март, или… Но с Фостера было довольно. Он оттолкнул толстяка и сделал было два шага в сторону, когда маленькая, сохранявшая холодную ясность клеточка его мозга дала знать о себе. Меломан заиграл "Отрицай — да, выбирай — нет".
— Сейчас март! — вопил толстяк. — Ведь март же!
— Да, — тусклым голосом подтвердил Фостер. — Март.
Всю ночь название песни крутилось у него в голове. Он отправился с толстяком домой. Он пил с толстяком. Он ни разу не сказал "нет".
Утром он с удивлением узнал, что толстяк нанял его для «Саммит-студио» в качестве сочинителя песен, просто потому, что Фостер не сказал «нет», когда его спросили, умеет ли он писать песни.
— Отлично, — сказал толстяк. — Теперь мне лучше отправиться домой, не так ли? Завтра я должен отправиться на студию. Мы начинаем супермузыкальный «апрель-2» и… Сейчас ведь апрель, правда?
— Конечно.
— Давай-ка немного поспим. Нет, не в ту дверь — там бассейн. Пойдем, я покажу тебе спальню для гостей. Ты ведь хочешь спать, правда?
— Конечно, — ответил Фостер, хотя и не хотел.
Однако он заснул, а на следующее утро оказался с толстяком в «Саммит-студио» и подписал контракт. Никто не спросил у него документы, подтверждающие его квалификацию. Галиаферро, толстяк, сказал, что он подходит, и этого оказалось достаточно.
Ему выделили кабинет с фортепьяно и секретаршей, и большую часть дня он проводил, сидя за столом и размышляя над тем, как все это получилось. Постепенно кое-что начало проясняться.
Галиаферро был крупной шишкой. Очень крупной. У него была одна слабость — он не выносил противоречий. Его окружали лишь люди, говорившие «да». Те, кто окружал Галиаферро, должны были отказываться от «нет» в пользу "да".
Фостер прочитал подписанный им контракт. Романтическая любовная песня для нового фильма. Дуэт. Каждый считал само собой разумеющимся, что Фостер умеет отличать одну ноту от другой. Он и умел, потому что в юности занимался фортепиано, но тайна контрапункта и ключей была ему неведома.
В эту ночь он снова отправился в маленький бар в нижней части города. Он надеялся на то, что меломан сумеет ему помочь, хотя и очень смутно представлял себе, как это будет.
Не то чтобы он верил в подобное, но попробовать было можно. Однако меломан продолжал играть одну и ту же песню.
Странно было то, что кроме него никто этой песни не слышал. Фостер обнаружил это обстоятельство чисто случайно, когда Остин сказал, что меломан исполняет свой обычный репертуар.
Тогда Фостер стал слушать внимательнее. Это был жалобный и удивительно нежный дуэт. В нем были обертоны, от которых по спине Фостера пробегала дрожь.
— Кто написал эту вещь? — спросил он Остина. — Может, Хоуги Кармикаэль?
Но они говорили о разных вещах. Внезапно меломан заиграл "Я это сделал", а затем снова вернулся к дуэту.
— Нет, — сказал Остин, — думаю, это не Хоуги. Вещь старая, "Дарданелла".
Фостер увидел в глубине зала пианино. Он подошел к нему и достал блокнот.