И все же по пути к пансиону я чувствовала, как слезы жгут мне глаза.
Итак, моя связь с Райцем завершилась, и я предалась веселому разгулу. С улицы сквозь ворота консерватории проникали крики взбудораженных толп, студенты маршировали по коридорам, скандируя призывы к социалистическому равенству, и я забросила занятия. Веймар бурлил, повсюду вспыхивали бунты и акции протеста. Полиция применяла против демонстрантов слезоточивый газ, а цены тем временем возросли до критического предела. Ломоть хлеба стоил теперь дороже духов, газетные заголовки надрывно вопили о том, как по всей Германии рабочие везут на тачках свои сбережения, чтобы купить кочан водянистого салата. Это была смерть нации, и никто не мог сказать, что возникнет на ее месте.
Я ни на что не обращала внимания. Танцевала, курила и позволяла все большему числу парней шарить у меня под блузкой. Я сама купила в аптеке презервативы, выложив марки на прилавок перед носом разъяренной жены хозяина, и использовала их всякий раз, когда очередной юнец мог сдерживаться достаточно долго, хотя большинство изливалось мне на живот. Спала я с кем попало, и меня это ничуть не заботило. Пробовала на вкус, сколько могла, чтобы смыть с языка кислый привкус Райца.
Но я понимала, что мне грозит, Берта предупреждала меня. Однажды вечером, после того как я, пошатываясь, ввалилась в нашу комнату, чтобы рухнуть в постель не раздеваясь – трусы были где-то потеряны, – она прошипела:
– Марлен, ты сумасшедшая. В этом месяце ты пропустила все уроки! Преподаватели издали предупреждение, что тебя отстранят от занятий. Фрау Арнольди готова с цепи сорваться. Говорит, что ты бесстыдница и она все расскажет твоей матери.
– Ее надо связать, – невнятно пробормотала я. – Связать и надеть намордник.
Я выпила слишком много пива. Мне не нравилось пить, потому что алкоголь ударял в голову, но я все равно заливала в себя, сколько могла. Это сглаживало острые углы, делало парней меньше похожими на батраков, когда они лазили у меня под юбкой, и пробуждало во мне больше желания.
Так я отключилась и снова пропустила утренние занятия. Спала до полудня, пока меня не разбудил резкий стук в дверь. Не успела я утереть слюни с подбородка, как дверь распахнулась, предъявив мне мать в пальто и шляпке, а также злорадствующую у нее за спиной фрау Арнольди.
– Видите? – ликовала хозяйка пансиона. – С похмелья и прогуливает. Это позор, фрау фон Лош.
– Вижу, – бесстрастно сказала мать, а следующие слова выпустила в меня, как пули: – Собирай вещи. Ты едешь домой. Немедленно!
Сцена третья
Кинопробы
1922–1929 годы
Просто я никогда не была амбициозной.
Глава 1
Когда я вошла в магазин, дядя Вилли радостно меня обнял. Времена, может, и были нелегкие, но он выглядел бодрым и подтянутым. Дядя показал мне все, что добавил к ассортименту товаров: помимо наших традиционных наручных и стенных часов, тут появились эмалевые рамки и имитации яиц Фаберже, позолоченные флаконы для духов, похожие на те, что я видела в комнате Омы, и расписные фарфоровые блюда. Целая секция в бельэтаже была отдана под ювелирные изделия: браслеты, подвески, серьги, броши и колье красовались на синем бархате. Я не могла не спросить себя с изрядной долей удивления: почему моя мать, по всей видимости владевшая долей в бизнесе, едва сводила концы с концами? Но дяде Вилли я никаких вопросов не задала. Зато, когда восхитилась ожерельем из полированных изумрудов, он снял его с витрины. Я примерила украшение перед зеркалом, и вокруг моей шеи зажегся студеный искристо-зеленый огонь.
– Кое-что из этого придумала моя Жоли, – сказал дядя Вилли. – Разве это не изысканно? И пользуется спросом. С этими вещицами дело идет довольно успешно. Женщины любят покупать их к вечерним платьям.
Я погладила пальцами камни:
– Это ужасно дорого?
Сколько стоят изумруды, я понятия не имела, но догадывалась, что такие покупки по карману только очень богатым людям, а сколько богачей было в Германии в те дни?
– Это – да, – кивнул дядя, наклонился к моему уху и прошептал: – Только никому не говори. За исключением этой штуковины и еще нескольких, которые тут в основном для вида, все остальное – фальшивки. Моя Жоли такая умница. Она говорит, в Париже сейчас модно использовать стразы вместо настоящих камней. Никто не может определить разницу, да и при таком состоянии экономики мало кто себе позволяет все это.
Я бы никогда не догадалась, так как не умела распознавать подделки, однако дядя Вилли уже дважды упомянул свою Жоли.
– Лизель говорит, у тебя в доме живет какой-то гость. Это Жоли?
– Да, – расцвел он, – моя жена. – Не успела я отреагировать на эту неожиданную новость, как он продолжил: – Ты должна с ней познакомиться, она будет от тебя в восторге. Она так сильно напоминает мне нашу дорогую Ому – такая элегантная и утонченная. Жоли сотворила чудо, оживив твоего усталого старого дядю и его бизнес.
Как вовремя я появилась здесь!
– Мне было бы очень приятно, – сказала я, неохотно расстегивая ожерелье и возвращая его дяде.
Убрав украшение в ящик, дядя Вилли вздохнул:
– Я бы пригласил тебя сразу, как только ты вернулась из Веймара, но Йозефина об этом и слышать не хочет.
– Да. Боюсь, она очень зла на меня.
– Вот как? Об этом она не упоминала, сказала только, что ты завершила положенное обучение в консерватории и пришло время возвращаться. – Голос его смягчился. – Мне надо было догадаться.
Я кивнула, вдруг испытав укол унижения. Дядю я любила всегда, но рассказывать ему о своих сомнительных приключениях не хотела, даже предполагая, что он бы все понял.
Будто ощутив мою неловкость, он улыбнулся:
– Не беспокойся, Liebchen. Моя сестра – хорошая женщина, но терпимостью не отличается. И у нас с тобой есть нечто общее, потому что мою Жоли она тоже не одобряет. Твоя мать так недовольна мной, что отказывается принимать от меня деньги, хотя сейчас наши дела идут лучше, чем за все послевоенное время. Но я продолжаю вносить ее долю на счет в банке, – добавил дядя Вилли и подмигнул. – Думал, средства могут понадобиться на твое обучение и частные уроки.
Пришлось опустить глаза, чтобы он не заметил, как ужасно я себя почувствовала. Мать, конечно, многого лишала себя, чтобы обеспечить мои нужды. Она делала это, потому что мечтала, что я выйду из консерватории солисткой и займу место на большой сцене. Ей и сейчас этого хотелось, отсюда и возник договор о ведении хозяйства австрийца. Разочарование матери, когда она узнала о недостатке у меня таланта, сделало ее еще более нетерпимой и требовательной по отношению ко мне.
Дядя повел меня обедать в кафе «Бауэр», и я впервые с момента приезда в Берлин прилично поела. За свиными отбивными с приправленным мятой картофелем – это блюдо стоило, наверное, целое состояние – он рассказал мне, что познакомился с Жоли на приеме в честь принца Вильгельма, сына кайзера. Принц остался в Германии, несмотря на то что отец был изгнан, и общество так же добивалось его внимания, как и прежде. Вильгельм представил мадам Жоли дяде Вилли, и тот был сразу сражен наповал.
– В то время она была замужем, – объяснил он, – за одним американским изобретателем, который придумал карнавальный аттракцион под названием «Чертово колесо». Жоли сказала мне, что больше не любит мужа, и мы решили: лучшего момента для начала нашей совместной жизни не найти. Она полячка, очень рассудительная, объехала весь мир, хотя по ней этого не скажешь.
Я удержалась от вопроса, чего по ней не скажешь: что она объехала весь мир или что она полячка? Мне стало ясно, почему мать была недовольна. Иностранка, да еще разведенная, живет в фамильном доме Фельзингов как новая хозяйка. Мама, должно быть, чувствовала, как Ома переворачивается в своем гробу.
– У нее необычное имя, – сказала я, подбирая соус с тарелки кусочком хлеба и не заботясь о том, что от этого кое-кто тоже может перевернуться в своем гробу.
– Это имя ее собачки. А вообще-то, ее зовут Марта Хелена. Но все называют ее Жоли.
– Все?
Дядя кивнул, делая знак официанту, чтобы тот принес счет.
– Мы по старинке устраиваем вечера. Жоли, как и я, любит театр и обожает принимать гостей. Хотя все сильно изменилось, людям по-прежнему нужны развлечения. Она подбила меня вложиться в кое-какие постановки – не говори ничего матери, – и я продолжаю сдавать верхний этаж. Мой съемщик вызывает всплески интереса своим изобретением. После войны стали раздаваться звонки со студий с предложениями запатентовать его линзы для кинокамер, чтобы снимать фильмы.