"Видите вы эту дырку! — сказала я. — Видите вы эту кровь? Альфред мой убит! Вы его убийца; его кровь на вас и на ваших детях! Царь Небесный! Услышь меня и воздай ей вдвойне"!
Под влиянием невольного ужаса, Нина с трудом переводила дыхание. Мили, увлечённая рассказом, пришла в сильное волнение; вся её фигура наклонилась вперёд, её зоркие глаза расширились, её сильные руки судорожно сжались, словом,— весь её органический состав как будто принимал большие размеры и приходил в движение. Для человека, коротко знакомого с мифологией, она показалась бы Немезидой, обратившейся в порыве гнева в чёрный мрамор. В этом положении она оставалась в течение нескольких минут; после того, её судорожно стянутые мускулы начали ослабевать, выражение её голоса постепенно смягчалось; она глядела на Нину нежно, но торжественно. — Конечно, дитя моё, слова эти были суровы; но тогда я была в Египте, я блуждала в пустыне Синая; я слышала трубный звук и слова Божьи, но не видела самого Бога... Я вышла из комнаты молча. Между мною и мисс Гаррет легла теперь ужаснейшая бездна; слова не могли перелетать через неё. Я делала своё дело, и делала охотно; но говорить с ней я не хотела. Тогда только, дитя моё, вспомнила я давнишние слова моей матери; я вспомнила слова: "Дочь моя, когда посетит тебя горе, проси Господа помочь тебе". Только теперь я увидела, что никогда ещё не просила Его помощи, и сказала про себя; Господь не поможет мне теперь; Он не возвратить мне Альфреда. А между тем, я хотела обрести Господа, потому что не знала, куда деться с своим горем. Я хотела придти показать: Господи, Ты видишь что сотворила эта женщина! Я хотела представить Ему на суд это дело, и узнать, вступится ли Он за меня. Ах, мисс Нина, вы себе и представить не можете, чем казался мне в то время мир и всё, что находится в мире! Всё как будто предано было собственному своему произволу. И эти христиане ещё называют себя христианами, говорят, что они наследуют Царство Небесное, а сами так поступают! Я искала Господа и денно и нощно. Много и ночей проводила в лесах, лежала на земле, взывала и плакала, но никто не услышал меня. О, какими странными казались мне звёзды, когда я смотрела на них! Они мигали мне так спокойно и так торжественно, но не говорили ни слова! Иногда я выходила из себя и хотела бы прорваться сквозь небо. Я искала Бога, я имела нужду до Него и должна была найти Его. Однажды я слышала, как читали из священного Писания, что Бог явился одному человеку на гумне. и я подумала, что если б у меня было гумно, он и мне, может быть, также бы явился. Поэтому я избрала себе местечко под деревом и уравняла его, стоптав землю, сколько моих сил было, ногами, и придав ему таким образом вид гумна. Я стала молиться,— но Господь не пришёл. "— Однажды назначено было большое собрание под открытым небом, и я подумала: "схожу туда и посмотрю, не найду ли там Господа." — Мисс Гаррет отпускала людей своих на собрания каждое воскресенье. И вот я отправилась слушала пение, подошла к алтарю, слушала проповедь, и всё-таки на душе не стало легче. Меня не тронуло ни пение, ни проповедь. Я слышала, как читали из Библии: "О если бы я знал, где обрести его. Я бы пришёл даже к его седалищу. Я бы изложил перед ним мою мольбу. Я бы наполнил уста мои доказательствами." Эти слова, конечно, согласовались с моим желанием. Наконец, наступил тёмный вечер; везде запылали костры, повсюду раздавалось пение божественных гимнов; и я снова пошла слушать проповедь. Проповедь говорил мужчина, бледный, худощавый, с чёрными глазами и чёрными волосами. Мне кажется, этой проповеди я никогда не забуду. Он говорил на текст: "Кто не пощадил своего Сына, но добровольно принёс его в жертву за нас всех, тот не ужели, вместе с этой жертвой, не отдаст нам всего?" — Слова эти с первого раза поразили меня, потому что я сама лишилась сына. После того он рассказал нам, кто такой был Сын Божий. О, как прекрасен был он! Как распространял Он между людьми Божественное учение! И потом как взяли его, положили терновый венец на главу его, распяли на кресте, и прокололи Его копьём. Бог до такой степени любил нас, что допустил своего возлюбленного сына перенести за наши грехи все эти страдания. Дитя моё! я встала, подошла к алтарю, пала на колени и, прильнув к земле, молилась так долго, что окружавшие говорили, что я упала в обморок. Быть может я и была в обмороке. Где находилась я тогда,— не знаю; но я увидела Господа. Сердце моё как будто замерло во мне. Я видела Его, страдающего за нас, и так терпеливо переносящего свои страдания. Я видела, как Он любил нас! Всех нас, всех до единого! Нас, которые так ненавидят друг друга. Я поняла тогда, что значит ненавидеть, как я ненавидела. "— Господи! — сказала я, — я прощаю им! Господи! Я никогда ещё не видела Тебя, я ничего не знала... Я была жалкая грешница! Я больше не буду ненавидеть! Я чувствовала, что сердце моё наполнялось чувством любви.— Господи! сказала я, — я могу любить даже белых!— Чувство любви переполнило моё сердце, и я продолжала: " Господи! Я люблю бедную мисс Гаррет, которая продала всех моих детей и была причиною смерти моего бедного Альфреда! Я люблю её"! — И вот, дитя моё, я была побеждена Агнцем, кровью Агнца! Если б это был Лев, я бы ещё может быть поборолась с ним! Агнец победил меня! "— Когда пришла я в себя, я чувствовала себя не лучше ребёнка. Я пошла прямо в дом мисс Гаррет, и несмотря, на то, что со дня смерти Альфреда не обменялась с ней кротким, миролюбивым словом, я вошла в её спальню. Она была не здорова, казалась необыкновенно бледною, жёлтою. Бедняжка! Сын её напился пьяным и жестоко оскорбил её. Я вошла и сказала: « Мисс Гаррет, я видела Господа! Мисс Гаррет, во мне уже более нет ожесточения; я прощаю вас и люблю от всего сердца, как прощает Господь и любит нас всех». Вы бы посмотрели, моя милочка, как плакала эта женщина! « Мили, — сказала она, — я величайшая грешница». « Мы обе грешницы, мисс Гаррет, — отвечала я, — но Господь предал себя за нас обеих; уж если Он любит нас, жалких грешниц, то мы не должны ненавидеть друг друга, Вы были введены в искушение, мисс Гаррет, продолжала я, стараясь оправдать её поступки: — но Господь простил нас обеих». После того я уже не стеснялась. И в самом деле, дитя моё, ведь мы всё же сёстры по Господу. Я несла её бремя, она несла моё. И, Боже мой! Её бремя было тяжелее моего, потому что во время нашего разговора, её сына привезли домой мёртвого: будучи пьян, он заряжал ружьё и прострелил себя в сердце. О, дитя моё, я вспомнила о мольбе моей к Господу воздать ей вдвойне; но после того я думала гораздо лучше. Если б я могла оживить бедного мистера Джорджа, я бы это сделала: всю ночь она лежала на моих руках и плакала. Это приключение свело её в могилу. Не долго жила она после этого; но успела, всё-таки, приготовиться к смерти. Она послала купить сына моей дочери Люси, вот этого самого Тома, и отдала его мне. Бедненькая! Что могла, всё она сделала. Я находилась при ней, в ночь её кончины. О, мисс Нина, если в душе вашей родится желание ненавидеть кого-нибудь, то вспомните, до какой степени для ненавидящих тяжела бывает минута смерти. Мисс Гаррет умирала тяжело! Она сильно сокрушалась о своих грехах. " Мили! — говорила она, — и Господь, и ты можете простить меня, но я себя никогда не прощу".
— "Не думайте об этом, мисс Гаррет, — говорила я, стараясь успокоить её, — Господь принял и скрыл все грехи ваши в своём сердце." Всё же она долго боролась со смертью, боролась всю ночь, беспрестанно повторяя: « Мили! Мили! не отходи от меня»! В эти минуты, дитя моё, я любила её, как мою собственную душу. С наступлением дня, Господь освободил её от страданий, и я склонила на подушку её голову, как будто она была одним из моих кровных детей. Я приподняла её руку; рука эта была ещё тепла, но сила и жизнь её покинули. « Бедная! Бедная! — подумала я, — неужели могла я ненавидеть тебя»? Да, дитя моё, мы не должны ненавидеть друг друга: мы все жалкие создания, но Господь, поверьте, любит нас всех одинаково.
Глава XVII.
Дядя Джон
В милях четырёх к востоку от Канемы находилась плантация, куда был послан Гарри в то утро, о котором мы уже упомянули. Молодой человек ехал с поручением в весьма незавидном расположении духа. Дядя Джон, как всегда называла его Нина, был назначен опекуном её имения, и при том таким, ласковее и любезнее какого Гарри не мог пожелать. Его уверенность в Гарри была безгранична; и он считал эту уверенность за величайшее благодеяние для себя, потому собственно, как он, шутя, выражался иногда, что и с своей-то плантацией, по её обширности, он едва-едва управлялся. Подобно всем джентльменам, которые ставят своё собственное спокойствие выше всего в мире, дядя Джон воображал, что весь мир старается, во что бы то ни стало, нарушать его спокойствие. Всё мироздание так организовано, что люди должны работать и трудиться; а из этого следует, что никто не имеет столько заботы, сколько человек, который положил себе за правило ни о чём не заботиться. Дядя Джон систематически, и по самому обыкновенному порядку вещей, был обманываем и обкрадываем управляющими, неграми и бедными скоттерами; а что ещё хуже, он за это постоянно получал выговоры от жены и постоянно находился под страхом. Природа, судьба или вообще то, что тасует и сдаёт карты супружества, и с обычною заботливостью уравнивает противоположности, распорядилось так, что весёлый, самодовольный, беззаботный дядя Джон должен был сочетаться брачными узами с женщиной бойкой, деятельной, предприимчивой и решительной, не оставлявшей в покое ничего, что её окружало. Постоянно вмешиваясь в хозяйственные распоряжения, постоянно представляя на вид злые умыслы, измены и заговоры, которыми изобилует плантация, постоянно внушая необходимость заниматься различными разбирательствами, решениями и исполнениями приговоров, несноснейшими для любящего спокойствие, жена дяди Джона была, существом, беспрестанно нарушавшим его физический и нравственный покой. Дело было в том, что заботы и ответственность, увеличиваемые небрежностью мужа, преобразовали эту достойную женщину в род страшного дракона из садов Гесперидских. По мнению её доброго супруга, она никогда не спала, воображая при этом, что не должны спать и другие. Всё это было очень хорошо, по мнению дяди Джона. Он не сердился на неё, когда она проводила целую ночь на ногах; не сердился, когда она дремала, высунув из окна голову и карауля коптильню; не сердился, когда она вскоре после полночи тайком выходила из дому, чтоб подловить Помпея, или обойти Коффи; нисколько не сердился, только бы эти обязанности не возлагались на него. Да и какая была бы в том польза? Если окорока и будут украдены между двумя и тремя часами ночи, и проданы Абидже Скинфлинту за ром, — что же здесь станешь делать? Да, да Джон должен спать; если б за это удовольствие нужно было заплатить окороками, он бы заплатил; но спать всё же он должен, и он спал. Если он и был бы убеждён в душе, что Коффи, пришедший поутру с длинным лицом объявить о покраже и предложить меры к открытию воровства, что этот Коффи был главным участником в краже,— что же из этого следует? Ровно ничего! Ведь дядя Джон не мог же уличить его! Коффи, с тех пор как родился, не сказал ещё ни слова правды; какая же была бы польза из того, если б он стал сердиться и кричать, чтобы выпытать из Коффи правду? Нет, нет! Мистрисс Джи, как дядя Джон обыкновенно называл свою супругу, могла делать подобные вещи, но из этого ещё не следует, что она должна была утруждать и его такими поручениями. Нельзя, впрочем, сказать, чтобы дядя Джон был ровного характера: человеческое терпение имеет свои пределы, но бывают минуты, когда и самый терпеливый человек выходит из себя. Так и дядя Джон, добрейший и лучший человек в мире, подвергался от времени до времени тропическому урагану гнева, под влиянием которого он топал ногами, бесновался и бранился с удивительной энергией; в эти минуты вспыльчивости, все скорби, скрывавшиеся на дне его души, выбирались на верх и летали около него, как калёные ядра по всем направлениям. В эти минуты он проклинал негров, проклинал управителей, проклинал Коффи, Помпея и Дину, проклинал несчастных скоттеров, проклинал мистера Абиджу Скинфлнита, и говорил, что он пошлёт их со всеми неграми в такое место, назвать которое запрещает нам приличие. Он изливал страшные угрозы: грозил перерезать всех, содрать с живых кожу или продать в Джорджию. Весь этот шум, все эти угрозы негры выслушивали, поворачивая белки своих глаз и упирая языками в щёки с видом величайшего удовольствия. Опыт в достаточной степени доказал им, что вследствие таких порывов гнева никто ещё не был зарезан, ни с кого не сдирали кожу, никого не продавали в Джорджию. Поэтому, когда с дядей Джоном случался подобный припадок, они поступали как курицы перед грозою, — убегали в хижины и выжидали прекращении грозы. Совсем другое дело, когда гнев проявлялся в мистрисс Гордон. Они убедились, что угрозы её что-нибудь да значили; хотя часто случалось, что во время оказания самого необходимого правосудия, дядя Джон, разумеется, под влиянием чрезмерного юмора, бросался между виновным и его госпожой, и с триумфом уводил его, подвергая свою особу самым серьёзным последствиям. Читатели не должны выводить из этого, что мистрисс Гордон была на самом деле и от природы злая женщина. Нет! Она была одною из тех строгих домохозяек, которые встречаются на каждом шагу, одною из тех женщин, которые обречены бороться, без посторонней помощи, за порядок и аккуратность, с целым светом, во всеоружии. Если б она имела счастье родиться в Вермонте или Массачусетсе, она прослыла бы там за женщину, которую нельзя обмануть на полцента при покупке какой-нибудь провизии, которая инстинктивно угадывала, что в известной вязке дров недоставало столько-то поленьев, или в фунте масла недоставало столько-то золотников. Поставьте такую женщину во главе беспорядочной толпы негров, составляющей население плантации, дайте ей в помощь плута управляющего, окружите её ворами скоттерами, которым, по самой организации общества, не представляется никаких других средств к существованию, кроме воровства; прибавьте к этому беспечного мужа и землю, для которой миновали лучшие дни, и которая быстро приближается к бесплодию,— и вы не будете судить слишком строго о характере мисстрис Гордон, не станете порицать его, если он не всегда подчинялся условиям скромности. Чепец мистрисс Гордон всегда имел какой-то ощетиненный вид; всегда наводил собой какой-то ужас, тем более, что сама мистрисс Гордон редко сидела на месте. Правда, иногда она опускалась на стул, но сейчас же вскакивала, чтобы присмотреть за хозяйством, или прокричать, со всею силою своих лёгких, какое-нибудь приказание на кухню. Когда Гарри остановился у подъезда к господскому дому, ворота для него были отворены Помпеем, престарелым негром, которому предоставлена была эта обязанность из уважения к преклонности его лет.
— Господь с вами! Это вы, Гарри? Пожалуйста, держитесь подальше от нашего господина! У нас в доме страшная буря!
— Что там случилось, Помпей?
— С нашим господином сделался припадок! Рвётся, мечется, стучит ногами и бранится словно сумасшедший!
— Чего доброго, и в самом деле не рехнулся ли! Привязал Джека к столбу и клянётся, что изрубит его в куски. Хи! Хи! Хи! Вот у нас как! Привязал, да и только! Хо, хо, хо! Презабавная штука! Надрывается, что есть мочи; если вы хотите поговорить с ним,— то обождите лучше, когда он успокоится!
Сказав это, старик потряс седой головой своей и причмокнул губами с невыразимым удовольствием. Медленно подъезжая к дому по длинной аллее, Гарри увидел осанистую фигуру мистера Джона, ходившего взад и вперёд по балкону, кричавшего и грозившего самым исступлённым образом. Это был дородный, средних лет, мужчина, с круглым лицом и высоким лбом, окаймлённым чёрными волосами, с весьма заметною проседью; голубые глаза, чистое, румяное, полное лицо, рот, украшенный безукоризненной белизны зубами, придавали ему, когда он находился в приятном расположение духа, вид прекрасного и приятного мужчины. В настоящую минуту его лицо имело багровый цвет; стоя на балконе, он изливал своё негодование на грубого, оборванного негра, который, будучи привязан к столбу, представлял собою картину совершенного равнодушия; картиной этой любовалась толпа негров, мужчин, женщин и ребятишек.