Дрэд, или Повесть о проклятом болоте. (Жизнь южных Штатов). После Дрэда - Гарриет Бичер-Стоу 25 стр.
Глава XVIII.
Дрэд
Гарри ночевал в доме мистера Гордона и встал на другое утро в весьма неприятном расположении духа. Для деятельного и предприимчивого человека, ничего не может быть несноснее, как оставаться в совершенной праздности; так и Гарри, после непродолжительной утренней прогулки, почувствовал, что принуждённая оторванность от среды его обычных занятий увеличивало в нём негодование с каждой минутой. Постоянно пользуясь правами свободного человека, свободой располагать временем по своему произволу, уезжать и приезжать, покупать и продавать, делать торговые обороты, не подчинённый какому либо ощутительному контролю, он сильнее обыкновенного чувствовал унижение, которому его подвергала.
— И вот! Я должен скрываться, — сказал он про себя, — прятаться в кустах, как куропатка, должен бросить всё управление и приготовить негодяю повод к моему же обвинению; а почему? Потому что массе младшему брату угодно приехать на плантацию, без всякой причины и права, приехать за тем, чтоб выказывать надо мной свою власть и оскорблять мою жену; потому ещё, что законы всегда защитят все его преступления. Да, да! Это верно. Они все заодно. Все заодно, как бы ни был я прав, как бы ни был он виновен. Все примут его сторону, и обвинять меня; всё, потому что моя бабушка родилась в Африке, а его в Америке. Нет! Я не в силах выносить этого! Кто знает, что наговорит он, и что поделает с Лизеттой во время моего отсутствия? Сейчас же еду домой и встречусь с ним, как следует честному человеку! Займусь делом, и, если он станет мешать мне, то пусть пеняет на себя! Ведь у него не две жизни! Пусть он бережётся.
Сказав это, он сел на коня и поскакал домой. Он поехал дорогой, проходившей по окраине обширного болота, которому дано было название Проклятого. В то время, когда он ехал, углублённый, в думы, впереди его послышался топот лошадиных подков. Неожиданный поворот дорого поставил его лицом к лицу с Томом и мистером Джекилом, которые чем свет выехали из дому, чтоб достичь почтовой станции до наступления полуденного зноя. Та и другая сторона выразила безмолвное изумление; но вдруг Том Гордон, как человек, сознавший свою власть, и решившийся пользоваться ею и выражать её при всяком возможном случае, нарушил молчание, сказав презрительным тоном:
— Стой, собака! И скажи твоему хозяину, куда ты едешь?
— Вы не мой хозяин, — отвечал Гарри голосом, которому сосредоточенное молчание сообщало гораздо более горечи о гнева, чем можно было выразить при самом сильном взрыве бешенства.
— Ах ты, скотина! — воскликнул Том Гордон, ударяя бичом по лицу Гарри, — вот тебе раз! вот тебе два! Посмотрим теперь, хозяин ли я тебе! Надеюсь, будешь меня помнить! Эти рубцы будут напоминать тебе, кто твой господин!
Гарри давно уже сделал привычку подавлять в душе своей порывы гнева. Но в эту минуту лицо его приняло страшное выражение. Не смотря на то, в его осанке, когда он осадил немного лошадь о медленно поднял к небу руку, было что-то величественное и даже повелительное. Он хотел сказать что-то, но голос его задушился подавленным бешенством.
— Можете быть уверены, мистер Гордон, — сказал он наконец, — что эти рубцы никогда не будут забыты.
Бывают минуты душевного волнения, когда всё, что есть в человеческой натуре, по-видимому пробуждается и сосредоточивается во взгляде и голосе. В подобные минуты, человек, уже по одному только обстоятельству, что он принадлежит к человеческому роду, что в нём есть душа, пробуждает к себе какое-то уважение, какой-то страх в душе тех людей, которые во всякое другое время его презирают. Так и теперь, наступила пауза, в течение которой никто не вымолвил слова. Наконец мистер Джекил, миролюбивый человек, воспользовался первым удобным мгновением, чтоб дотронуться до локтя Тома и сказать: « Пора! Пора! Нельзя тратить время! Иначе мы опоздаем».
И когда Гарри повернул свою лошадь и уже отъехал на некоторое расстояние, Том Гордон повернул свою и с саркастическим смехом прокричал в след Гарри:
— Сегодня утром, перед отъездом, я заходил к твоей жене, и во второй раз она поправилась мне лучше, чем в первый.
Эта насмешка, как стрела вонзилась в сердце Гарри, и боль её отозвалась в душе его сильнее боли от позорных ударов. Жало её, по видимому, впивалось, в него с каждым мигом всё более и более, пока наконец Гарри опустил поводья и разразился жестокою бранью.
— Ага! Верно больно стало! Не вытерпел! — раздался грубый голос в чаще кустарника, окаймлявшего болото.
Гарри остановил в одно время и лошадь, и поток проклятий. В кустах колючих растений послышался треск и движение; вслед за тем на дорогу вышел мужчина и стал перед Гарри. Это был высокий негр, величавой осанки и громадных размеров. Кожа его имела чрезвычайно чёрный цвет и лоснилась как полированный мрамор. Широкая рубаха из красной фланели, открытая на груди, обнаруживала шею и груд геркулесовской силы. Рукава рубашки, засученные почти по самые плечи, выказывали мускулы гладиатора. Голова, величаво возвышаясь над широкими плечами, отличалась массивностью. Большие глаза имели ту особенную неизмеримую глубину и мрак, которые часто составляют поразительную характеристику глаз африканца. Подобно огненным языкам горящей горной смолы, в глазах этого негра беспрестанно вспыхивал яркий огонь, как будто постоянное напряжение умственных способностей было в нём близко к помешательству. Господствующими в его организме были: — мечтательность, способность увлекаться всём, необыкновенная сила воли и непоколебимая твёрдость; вообще, сочетание душевных способностей было таково, что из этого человека мог бы выйти один из вождей героических времён. На нём надет был какой-то фантастический тюрбан из старой шали яркого красного цвета, делавший его наружность ещё оригинальнее. Его нижняя часть одежды, из грубого сукна домашнего приготовления, опоясывалось красным кушачком, в который воткнуты были топор и охотничий нож. Он нёс на плече винтовку; передняя часть пояса покрывалась патронташем. Грубой работы ягдташ висел на руке. Как ни было внезапно его появление, но оно не показалось странным для Гарри. После первой минуты изумления, Гарри обратился к нему, как к человеку знаменитому; в тоне его голоса отзывались, и уважение и, в некоторой степени, боязнь.
И воин спешит под знамёна"!
В каждой ноте, в каждом переливе голоса отзывалась звуки шумной, свободной радости. Гарри слышал в них одно лишь презрение к своей ничтожности. В эту минуту, душа его разрывалась на части, по-видимому, от язвительной боли. В нём пробудилось чувство, неопределённое, тревожное, неотступное; пробудилась непонятные инстинкты. Источники его благородной натуры, безвыходно замкнутые до этой поры, вдруг прихлынули к сердцу с удушающею силою, и в эту минуту невыносимых страданий, Гарри проклинал день, в который родился. Судорожное сжатие его души было прервано внезапным поведением Мили, шедшей по тропинке.
— Мили! Какими это судьбами? — сказал изумлённый Гарри, — куда ты отправляешься?
— Иду на почтовую станцию. Хотели было заложить телегу для меня. « Но, — помилуйте, — сказала я, — зачем Господь-то дал нам ноги»? Нет, пока в силах ходить, я не хочу, чтоб меня возили животные. И к тому же, душа моя, в такое утро и но такой дороге приятно прогуляться: между этими деревьями, так вот и слышится голос Господень. Но, праведное Небо! Что же это сталось с лицом-то твоим?
— Это Том Гордон, будь он проклят! — сказал Гарри.
— Ради Бога, не говорите таких слов, — сказала Мили, наставительным тоном, на который, между всеми членами, составлявшими господскую прислугу, она имела право по своим летам и степенности.
— Я хочу, я буду говорить! И почему же нельзя мне этого говорить? Я больше не хочу быть хорошим человеком.
— А разве ты поможешь себе, сделавшись дурным? Ненавидя Тома Гордона, неужели ты захочешь действовать, подобно ему?
— Нет! — отвечал Гарри, — я не хочу быть таким, как Том Гордон; я хочу только отомстить за себя! Дрэд сегодня снова со мной разговаривал. Каждый раз он пробуждает в душе моей такие чувства, что самая жизнь становится в тягость; я не в силах переносить такое положение.
— Друг мой, — сказала Мили, — остерегайся этого человека. Держись от него как можно дальше. Он находится в Синайской пустыне; он блуждает во мраке и буре. В одном только Небесном Иерусалиме можно быть свободным; поэтому не обращай внимания на то, что случается здесь — на земле.
— Да, да, тётушка Мили, это всё прекрасно для такой старухи, как ты; но твои слова ни под каким видом не могут согласоваться с понятиями молодого человека, как я.
— Что вам до того, что случается за земле, — набожно продолжала Мили, — все пути ведут к Царствию Небесному, и этому царствию не будет конца. Друг мой, — продолжала она, торжественным тоном, — я не ребёнок, я знаю, что говорю и делаю. Я работаю не для мисс Лу, но для Господа Иисуса, и, поверь, Он воздаст мне по делам моим лучше всякого человека.
— Всё это прекрасно, — сказал Гарри, несколько поколебленный, но не убеждённый, — но мне бесполезно действовать как-нибудь иначе. Имея такие чувства, ты должна быть счастлива, Мили; но я их не могу иметь.
— Во всяком случае, друг мой, не делай ничего безрассудного: не слушай его.
— Да, — сказал Гарри, — я вижу, что всё это сумасшествие, чистое сумасшествие; — бесполезно думать, бесполезно говорить об этом. Прощай, тётушка Мили. Мир с тобой!
Сказав это, молодой человек тронул с места свою лошадь и вскоре скрылся из виду.
Мы обязаны теперь нашим читателям несколькими объяснительными словами относительно нового лица, введённого в этот рассказ; и поэтому должны воротиться немного назад и сослаться на некоторые грустные исторические события. Многим казалось загадочным, каким образом система невольничества в Америке соединила в себе две очевидные несообразности: закон о невольническом уложении, более жестоком, чем во всякой другой цивилизованной нации, — с мягким исполнением этого закона, по крайней мере столь же мягким, как и во всякой другой стране. Справка в истории покажет нам, что жестокость закона проистекала именно вследствие мягкого его применения к делу. Невольники в течение первых лет привоза их в Южную Каролину пользовались многими привилегиями. Те из них, которые жили в образованных семействах и имели желание учиться, научались читать и писать. Полная свобода дана была им присутствовать при отправлении богослужения на религиозных и других собраниях, не допуская в них свидетелей из белых. Многие пользовались особым доверием владельцев и занимали хорошие места. Следствием этого было развитие во многих из них в значительной степени умственных способностей и сознания своего достоинства. Между ними появлялись люди дельные, мыслящие, энергические, с постоянно напряжённым слухом и зрением, с умами, во всякое время готовыми рассуждать и делать сравнения. Когда рассуждения о присоединении Миссури к невольническим штатам произвели волнение во всех частях Союзных Штатов, между неграми отыскались люди с необычайным умом и силою воли, люди, которые невольным образом были свидетелями различных сцен и слушателями различных речей. Рассуждения об участи негров печатались в газетах; а всё, что печаталось в газетах, становилось новым предметом рассуждений у дверей почтовой конторы, в тавернах, у буфетов, за зваными обедами, где слуги-негры, стоявшие за стульями, слышали всё, что говорилось. Свободный негр, в городе Чарльстоне, слывший под названием Датчанина Вези, отважился воспользоваться электрическим током в нависшей таким образом туче. Он составил неудачный план, в роде подражания примеру, показанному американским племенем, план, целью которого была независимость негров. Сведения наши об этом человеке заимствованы исключительно из печатных донесений мирных судей, сообщивших весь ход дела, в котором негр этот был главным лицом, и действовавших, не без причины, с некоторым пристрастием в его пользу. Они утверждают, что негр этот был привезён в Америку каким-то капитаном Вези, молодым человеком, отличавшимся красотой и обширным умом, и что в течение двадцати лет он казался самым преданным невольником. Но, выиграв однажды в лотерею полторы тысячи долларов, он откупился, и работал в качестве плотника, в городе Чарльстоне. Он отличался силой и деятельностью и, как утверждает донесение, пользовался такой безукоризненной репутацией и таким доверием со стороны белых, что когда его обвинили, — то обвинению не только не верили, но даже в течение нескольких дней его не подвергали аресту; он был непрекосновенен до тех пор, когда преступление сделалось слишком очевидным, чтобы сомневаться. " Трудно представить себе, — говорится в донесениях, — какая причина заставила его вступить в такой заговор; никто бы не узнал её, если б один из свидетелей не объявил, что Вези имел детей, которые все были невольники, и что, при одном случае Вези выразил желание освободить их. Эту улику Вези подтвердил во время допроса". Вези углублён был в проект возбуждения и одушевления негров на это предприятие более четырёх лет, и во всё это время беспрестанно изыскивал случаи воодушевить своих единоплеменников. Речи в Конгрессе тех лиц, которые сопротивлялись присоединению Миссури к Союзным Штатам, быть может искажённые и перетолкованные в дурную сторону, доставляли ему обширные средства к воспламенению умов чёрного поколения. "Даже проходя по улицам, — говорится в донесении, — не оставался праздным. Если товарищ его кланялся белым, как это вообще делают невольники, он упрекал его. Когда товарищ отвечал ему: «Мы невольники»! — Вези замечал с негодованием и саркастическим тоном: «Вы заслуживаете ими оставаться»!" {Эти слова заимствованы из официальных бумаг.}