— А её владения?
— Не весьма богаты. Ими управляет очень умный мулат, который был оставлен ей отцом, который получил образование и имеет таланты не весьма обыкновенные в его касте. Он управляет её плантацией, и, мне кажется, это самый верный и преданный человек.
— Клэйтон, — сказал Россель, — все это не очень интересно для того, кто смотрит на свет моими глазами, но для тебя это может быть даже и слишком серьёзно. Я бы советовал тебе не заходить слишком далеко.
— Ты опоздал, мой друг, с твоим советом; — я уже; решил это дело.
— В таком случае желаю тебе счастья! А теперь, если дело идёт о женитьбе, то и я могу сказать, что моё дело тоже решенное... Я полагаю, ты слышал о мисс Бенуар, из Балтимора: она моя невеста.
— Как! Неужели ты женишься?
— И уже помолвлен; — все решено и будет кончено о святках.
— Расскажи же, как это случилось.
— Мисс Бенуар высокого роста (я всегда говорил, что не женюсь на низенькой женщине), не красавица, но и не дурна собой; имеет весьма хорошие манеры, знает свет, очень мило поёт и играет, и имеет порядочное состояние. Ты помнишь, прежде я не думал жениться на деньгах; но теперь, при изменившихся обстоятельствах, я не мог полюбить без, этого приложения. Некоторые называют подобный поступок бездушным; но я смотрю на это совсем с другой точки зрения. Если я встретился с Мэри Бенуар, и узнал, что она ничего не имеет, я тогда не решился бы пробудить в ней чувства сильнее обыкновенной приязни; но, узнав, что она имеет состояние, я присмотрелся внимательнее, и нашёл, что кроме состояния она имеет и многое другое. Если это называется женитьбой на деньгах, то пусть так и будет. Твоё дело, Клэйтон, совсем другое: ты женишься чисто по любви. Что касается до меня, то я смотрел на этот предмет, как говорится, глазами рассудка.
— Что же ты намерен делать с собой в свете, Россель?
— Буду заниматься делом, и приискивать выгодное место. Я хочу быть президентом, как и всякий порядочный человек в Соединённых Штатах. Разве я хуже других?
— Не знаю, — сказал Клейтон, — конечно, ты можешь достичь этого сана, если будешь трудиться и усердно и долго. С своей стороны, я бы скорее желал идти по лезвию меча, которое, как говорят, служит мостом в рай Магомета.
— Ха! ха! ха! Воображаю, как бы ты пошёл по этому мосту, какую фигуру представлял бы мой друг балансируя, выпрямляясь на этом лезвии и делая страшно-кислые гримасы! Я знаю, что и на этом поприще ты также бы хотел быть покойным, как и в политической жизни. А между тем, ты далеко выше меня во всех отношениях. Очень было бы жаль, если б такой человек, как ты, не сумел устроить дела свои. Впрочем, наши национальные корабли должны управляться второклассными кормчими, — такими, как я, потому что мы умеем извернуться в самых затруднительных обстоятельствах.
— Мне никогда не быть, — сказал Клейтон, — никогда не быть человеком, который во всём успевает, которому все удаётся. На каждой странице книги «Успех в жизни» мне всегда будет видеться надпись: « Какая польза человеку из того, если он приобретёт весь свет и погубит свою душу»?
— Я не понимаю тебя, Клэйтон.
— Мне, по крайней мере, так кажется. Судя потому, как идут дела теперь в нашем государстве, я должен или спустить флаг правды и чести, и заглушить в душе моей все её благородные наклонности, или отказаться от надежд на успех. Я не знаю ни одной тропинки в жизни, где бы шарлатанство, подлог не служили верными проводниками к успеху, — где бы человек главным ручательством успеха имел чистоту своих правил. Мне кажется, что у каждой тропинки стоит Сатана и говорит: всё это будет твоё, если ты падёшь ниц и поклонишься мне.
— Зачем же ты, Клэйтон, не поступил в духовное звание с самого начала, и не скрылся за кафедрой от искушений демонских.
— Я боюсь, что и там я не нашёл бы защиты. Я не мог бы получить права говорить с моей кафедры без некоторых обязательств говорить так, а не иначе; это было бы стеснением для моей совести. При подножии кафедры я должен был бы дать клятву открывать истину только в известной формуле; — а при этой клятве меня обяжут жизнью, достоянием, успехом, добрым именем. Если б я последовал внушениям моей совести, мои проповеди были бы сильнее, чем защитительные речи.
— Господь с тобой, Клэйтон! Что же ты хочешь делать? Не намерен ли ты поселиться на своей плантации разводить хлопчатник и торговать неграми? Я с каждой минутой ожидаю услышать от тебя, что ты подписался на газету "Liberator" ("Освободитель") и хочешь сделаться аболиционистом.
— Я действительно намерен поселиться на плантации, — но не намерен разводить хлопчатника и вести торговлю неграми. Газету "Liberator" я получаю, потому что я свободный человек и имею право получить, что мне угодно. Я не соглашаюсь с Гаррисоном, потому что, мне кажется, я знаю об этом предмете больше, чем он. Но он имеет право, как честный человек, говорить то, что думает; на его месте я бы сам воспользовался этим правом. Если я видел вещи в том свете, в каком видит он, я бы сделался аболиционистом; — но у меня совсем другой взгляд.
— Это величайшее счастье, для человека с твоим характером. Но, наконец, что же ты намерен делать?
— То, что должен делать каждый честный человек с четырьмястами подобных ему созданий — мужчин и женщин, поставленных от него в совершенную зависимость. Я намерен воспитать их и сделать способными к свободе. Какая власть на земле может быть выше той, которую даровал Бог нам — владельцам. Закон предоставляет нам полную и неограниченную волю. Плантация такая, какою могла бы быть плантация, должна быть "светочем для освещения людей образованных". В этом эфиопском племени есть удивительные и прекрасные дарования, которым не позволяют обнаруживаться; дать им свободу и развить их, вот предмет, полный живого интереса. Разведение хлопчатой бумаги должно быть делом последней, важности. Я смотрю на мою плантацию, как на сферу для возвышения человеческого достоинства и для душевных способностей целого племени.
— Довольно! — сказал Россель.
Клейтон нахмурился.
— Извини меня, Клэйтон. Все это возвышенно, величественно; но тут есть одно неудобство. Это решительно невозможно.
— Всякое доброе и великое дело называлось невозможным, пока не было сделано.
— Я скажу тебе, Клэйтон, что будет с тобою. Ты сделаешься целью для стрел той и другой стороны. Ты оскорбишь всех соседей, поступая лучше, нежели они. Ты доведёшь своих негров до такого уровня, на котором они встретят против себя стремление всего общества, а между тем, ты не заслужишь одобрения от аболиционистов. Тебя прозовут возмутителем, пиратом, грабителем и тому подобными изящными именами. Ты приведёшь дело в такое положение, что никому, кроме тебя, нельзя будет справиться с ним, да и тебе самому очень трудно; потом ты умрёшь, и все разрушится. И, если бы ты мог делать дело наполовину, оно было бы не дурно; но я тебя давным-давно знаю. Тебе мало будет того, чтобы выучить их катехизису и нескольким молитвам, чтоб они читали их, сами не понимая, что и называется у наших дам достаточным религиозным образованием. Ты их всех выучишь и читать, и писать, и думать, и говорить, — я того и буду ждать, что ты с ними примешься за арифметику и грамматику. Тебя так и тянет завести университет для них и клуб с прениями о возвышенных предметах. Ну, а что говорит Анна? Анна рассудительная девушка, но я ручаюсь, что ты уже сбил ее с толку на этот счет.
— Анна интересуется этим не меньше, нежели я; но у ней более практического такта, нежели у меня, и во всём она вечно находит трудности, которых я вовсе не вижу. У меня есть превосходнейший человек, совершенно вошедший в мои виды; он берет на себя заведование делами плантации вместо этих негодяев управителей. Мы с ним постепенно введём систему платы за работу, это научит их понимать собственность, внушит им привычку к трудолюбию и экономии, сделав вознаграждение каждого соответственным его прилежанию и честности.
— Ну, а к чему это все ведет, по-твоему? Ты будешь жить для них, или они для тебя?
— Я покажу им пример, буду жить для них и уверен, что в замен того пробудится этим все хорошее, что есть в них. Сильный должен жить для слабого, образованный для невежды.
— Хорошо, Клэйтон; Бог поможет тебе! Теперь я говорю серьёзно, уверяю. Хоть тебе этого и не удастся сделать, но я желал бы, чтобы удалось. Жаль, Клэйтон, что ты родился на нашей земле. Не тебя надобно будет винить в неудаче, а нашу планету и её жителей. Твоё сердце — богатая сокровищница, наполненная золотом и алмазами офирскими; но все эти драгоценности в пятом этаже, и нет лестницы, чтобы снести их в общество. Я на столько ценю твои качества, что не смеюсь над тобою; а девятеро из десяти смеялись бы. Сказать тебе правду; если б я уж был устроен в жизни, имел такое же окончательное положение, как ты, — друзей, семью, средства, — быть может, и я стал бы заниматься этим. Но вот что надобно сказать: такая совесть, как у тебя, Клэйтон, ужасно много требует расходов. Она всё равно, что карета: у кого недостанет средств, тому нечего и заводить её, — это уж роскошь.
— Для меня это необходимость, — сухо сказал Клейтон.
— Так, такова у тебя натура. Я на то не имею средств. Я должен сделать себе карьеру. Мне необходимо выйти в люди, а с твоими крайними понятиями я не могу выйти в люди. Таковы мои дела. Это не мешает мне в душе быть не хуже людей, считающих себя чуть не святыми.
— Так, так.
— Да, и я достигну всего, что мне нужно. А ты, Клэйтон, вечно будешь несчастным, недовольным искателем чего-нибудь слишком возвышенного для смертных. Вот в чём и разница между нами.
На этих словах разговор был прерван возвращением семейства Клейтона.
Глава III.
Семейство Клейтона и сестра Анна
Семейство Клейтона, вошедшее в комнату, состояло из отца, матери и сестры. Старик Клейтон, которого звали обыкновенно судьёй, был мужчина высокого роста и солидных манер; с первого взгляда обнаруживался в нем джентльмен старой школы. Было что-то торжественное в его манере держать голову и в его походке; вместе с строгою сдержанностью всей его фигуры и обращения, это давало ему несколько угрюмый вид. В зорком и серьёзном взгляде его, напоминавшем взгляд сокола, выражался зоркий и решительный ум, логическая неуклонность мысли; эти зоркие глаза производили страшный контраст с серебряно-седыми волосами, и в этом была та холодная красивость, как в контрасте снеговых гор, врезывающихся в яркую металлическую синеву альпийского колорита. Казалось, что можно сильно бояться ума этого человека, и мало надеяться на порывы его впечатлительной натуры. Но быть может, мнение о судье, составленное по первому взгляду, было несправедливо к его сердцу; потому что таилась в нем чрезвычайно пылкая стремительность, только сурово сдерживаемая внешнею холодностью. Его любовь к семейству была сильна и нежна; редко выказывалась она словами, но постоянно выражалась точнейшею внимательностью и заботливостью о всех близких к нему. Он был беспристрастно и точно справедлив во всех мелочах общественной и домашней жизни, никогда не колеблясь сказать правду или признать свою ошибку. Мистрисс Клейтон была пожилая дама, с привычками лучшего общества; хорошо сохранившаяся стройность, блестящие чёрные глаза и тонкие черты лица доказывали, что в молодости она была красавицею. С живым и пылким воображением от природы, с постоянною наклонностью к увлечению в благородные крайности, она всеми силами своей горячей души прильнула к мужу. Между Клейтоном и его отцом существовала глубокая и невозмутимая привязанность; но по мере того, как мужал сын, оказывалось все яснее, что он не может гармонически идти с отцом в одной практической орбите. Натура сына так много получила от характера матери, что отец, когда принимался за усилия совершенно уподобить сына себе, каждый раз был смущаем неудачею. Клейтон был до излишества идеален; идеализм давал цвет всем его качествам, направлял все его мысли, как невидимый магнит направляет стальную иглу. Идеализм проникал его сознание, постоянно побуждая его подниматься выше того, что в нравственной сфере называется общепринятым и практическим. Потому-то, поклоняясь идеалу законов, он чувствовал негодование против действительных законов; и отец его был принуждён постоянно указывать на ошибки в его суждениях, основанных более на тонком чувстве того, как следовало бы вещам быть на свете, нежели на практическом понимании того, каковы они в действительности. Но было в Клейтоне и сильной, настойчивой отцовской натуры на столько, чтобы быть идолом матери, которая любила это отражение, быть может, даже более, нежели тип, от которого произошло оно. Анна Клейтон была старшею из трёх сестёр и постоянною подругою брата, делившегося с нею всеми своими мыслями. Она стоит в той же комнате, снимая с головы шляпу, и потому надобно представить её читателю. Она несколько выше среднего роста, на её полных, широких плечах грациозная голова держится прямо и высоко, с выражением положительности и решительности, несколько переходящим в гордость. Смугловатый цвет её лица согревается на щеках нежным румянцем, дающим ей вид полного, свежего здоровья; правильный нос с маленьким горбиком, прекрасный рот, с белоснежными зубами, чёрные глаза, наследованный от отца соколиный взгляд — вот главные черты её физиономии. Общее выражение её лица и её обращение ободряюще прямодушны, так что каждый чувствует себя при ней непринуждённо. Но разве безумный решился бы позволить себе хотя малейшую вольность при Анне Клейтон. При всей непринуждённости, есть в ней что-то говорящее: " Я не дозволю дерзости, хотя не люблю стеснения". Множество поклонников падали к её ногам, прося её любви, но Анна Клейтон, хотя ей уже двадцать-семь лет, ещё не замужем. Все удивлялись, почему она не выбрала себе жениха из этой толпы просивших её руки,— и мы можем только удивляться вместе с другими. А сама она отвечает на это просто и положительно, что она не хотела выходить замуж, что и без того она была счастлива. Дружба между братом и сестрою была необыкновенно сильна, несмотря на заметное различие характеров, потому что в Анне не было ни тени идеальности. Она была одарена проницательным здравым смыслом и весёлым характером, но по преимуществу отличалась практическим тактом. Она восхищалась противоположными её наклонностям наклонностями брата, его поэтически-героической настроенностью, по той же самой причине, по которой молодые девушки восхищаются героями Вальтера Скотта,— потому что находят в них то, чего не имеют сами. Во всем, что относится к области идей, она имела почти идолопоклонническое уважение к брагу; но в области практической деятельности она чувствовала себя в праве иметь над ним превосходство, которое и сохраняла с добродушною положительностью. Не было в мире человека, суждений которого Клейтон боялся бы больше, чем суждений Анны, когда речь шла о практических вещах. И в настоящем случае, Клейтон чувствовал себя очень неловко, начиная передавать ей планы, о которых следовало бы переговорить с нею гораздо раньше. Сестре с положительным характером Анны, прожившей в постоянной дружбе с братом двадцать семь лет, всегда несколько затрудняется брат сказать о намерении своём жениться. Но почему же Клейтон, во всем столь откровенный с Анною, не говорил ей каждый раз о том, как он знакомился с Ниною, как постепенно сближался с нею? Разгадка молчания заключалась в том, что он чувствовал невозможность выставить Нину практическому, проницательному уму Анны в том волшебном виде, какой придавался ей радужным воображением его мечтательной натуры. Угловатые факты конечно будут свидетельствовать против неё в его собственном рассказе; а впечатлительные люди не любят утомлять себя оправданием своих инстинктов. Притом же, всего менее может быть оправдано фактическими объяснениями то чувство едва уловимых оттенков характера, на котором основывается привязанность. Мы все испытывали привязанности, которые не соответствовали самым точным каталогам прекрасных качеств, и все мы поклонялись людям, поклонение которым имело очень мало рассудительных оснований. Но пока брат молчал, вечно всем занятая молва уже умела пробудить в Анне некоторые догадки о том, что делается с её братом. И хотя деликатность её удерживалась от всяких намёков, она живо чувствовала недостаток доверия в брате, и разумеется, тем менее благорасположения могла чувствовать к своей молоденькой сопернице. Однако же, намерение Клейтона уже так созрело в уме его, что необходимо было сказать о нем родным и друзьям. Разговор с матерью облегчался расположением её всегда ждать всего лучшего и симпатией, дававшею ей способность переноситься в чувства тех, кого она любила. Ей было вверено первой поговорить о женитьбе Клейтона с Анною,— и она сделала это во время утренней прогулки. Первый же взгляд, брошенный Клейтоном на сестру при входе Анны в комнату, показал ему, что она расстроена и уныла. Она не осталась в комнате, не приняла участия в разговоре, и рассеянно остановившись только на несколько секунд, ушла в сад и невидимому, занялась цветами. Клейтон пошёл за нею. Несколько минут молча стоял он подле неё, смотря как она очищает герань от сухих листков.