— Не думаете ли вы, что у меня есть крылья, которые я прячу, — спросила Нина, улыбаясь и весело глядя в лицо Клейтона.
— Именно так, — отвечал Клейтон, — но скажите, хорошо ли вы теперь себя чувствуете.
— Да... кажется... только... не лучше ли нам сесть. Я думаю, что слабость эта у меня — следствие беспрестанных душевных волнений.
Клейтон посадил ее на кушетку подле дверей и продолжал поддерживать ее, обняв её стан. Через несколько секунд Нина томно приникла головой к плечу Клейтона.
— Вы не здоровы, я это вижу, — сказал Клейтон, сильно встревоженный.
— Нет! — отвечала Нина, — я совершенно здорова, только чувствую какую-то усталость и слабость. Кажется, здесь становится холодно, — не правда ли, — сказала она, содрогаясь всем телом.
Клейтон, не говоря ни слова, перенес ее в гостиную и положил на диван. Потом он позвонил. Вошли Гарри и Мили.
— Возьми лошадь, и как можно скорее поезжай за доктором, сказал он, обращаясь к Гарри, когда последний вошел в комнату.
— Напрасно вы посылаете, — сказала Нина, — у доктора множество больных и без меня, ему нельзя приехать сюда. К тому же я почти здорова... устала немного и озябла, и только; закройте, пожалуйста, окна и двери, и оденьте меня. Нет, нет! наверх меня не уносите, мне и здесь хорошо. Накиньте только шаль на меня... вот так... я хочу пить... дайте воды.
Страшная и непостижимая болезнь, свирепствовавшая в то время во всей своей силе, имела множество разнообразных признаков начала своего и развития. Один из этих признаков считался самым опасным и даже смертельным: это когда больной так долго и постепенно впивал в себя яд зараженной атмосферы, что сопротивляющиеся силы натуры незаметно ослабевали, и жизнь погасала тихо, но верно, без особенных внешних симптомов. Страдание больного в этом случае можно сравнять с страданиями человека, истекающего кровью от смертельной раны. В какой-нибудь час, без всяких предварительных признаков появления болезни, сделалось ясным, что печать смерти лежала уже на прекрасном молодом лице Нины. Гонец был отправлен с приказанием — ехать с быстротой, какую только могли внушить ему привязанность к любимому существу и боязнь за его существование. Гарри остался при больной.
— Напрасно вы так беспокоитесь, — сказала Нина, — я совершенно здорова и ничего не чувствую, кроме небольшой усталости и этой перемены в погоде, вы бы получше укутали меня, и, если можно, дали бы мне немножко рому или чего-нибудь в этом роде. Ведь это вода, что вы давали мне?
Увы! Нине давали самый крепкий коньяк, но вкус был уже потерян, и спирт оленьего рога не имел для обоняния Нины никакого запаха. В погоде не было никакой перемены это было одно только омертвение, постепенно поражавшее внешние и внутренние составы организма. Но, все же, голос Нины оставался звучным, хотя умственные способности её, от времени до времени, уклонялись от нормального состояния. Иногда, в минуты изнурительной болезни, в период разрушения физических сил, в больном является странное желание петь, так и с Ниной: совершенно лишенная самосознания, не открывая глаз, она несколько раз начинала песню, которую пела в то время, когда невидимый гений-разрушитель медленно и незаметно наносил ей смертельный ударь.
Наконец, когда она открыла глаза и увидела горесть на лицах, окружавших ее, истина представилась ей во всей наготе.
— Я думаю, мне не встать, — сказала она. — О, как мне жаль вас! Не сокрушайтесь обо мне. Отец мой любит меня и не хочет, чтобы я оставалась в этом мире. Он зовет меня к себе. Не горюйте! Ведь я гостила у вас, и теперь иду долой. Я увижусь с вами очень скоро. Довольны ли вы мною,— вы, Эдвард?
И снова она впала в беспамятство, и снова запела странным, пленительным голосом, столь тихим, столь слабым:
Но что же Клейтон, — что делал он? Что мог он сделать? Что сделал бы каждый из нас, держа на руках любимое существо, душа которого отлетала, — душа, за которую мы бы охотно отдали свою душу? Можем ли мы сделать что-нибудь, когда душа эта отходит от нас с быстротой невообразимой, когда мы, в неведении и ослеплении, тщетно стараемся отвратить неизбежную участь,— когда каждую минуту думаем, что для сохранения жизни нужно было бы дать какое-нибудь другое средство, а мы его не дали,— или что-то, которое давали, только ускоряло течение страшной разрушительной болезни! Кто в состоянии вообразить те мучительные минуты, когда, в ожидании доктора, мы смотрим на часы, и каждый удар маятника кажется нам приближающимся шагом смерти! Что может быть невыносимее отчаяния, которое мы испытываем в эти ужасные часы?
Клейтон, Гарри и Мили ни минуты не теряли бесполезно у постели больной они оттирали и согревали её охладевающие члены, и беспрестанно давали ей возбуждающие лекарства, которые, впрочем, не производили уже никакого действия за замиравшую, истощенную организацию.
— Благодарение Богу, что она, по крайней мере, не страдает, — сказал Клейтон, — стоя на коленях подле больной.
Прекрасная улыбка пробежала по лицу Нины, когда она открыла глаза и посмотрела на каждого из предстоявших,
— Нет, мои бедные друзья, — сказала она, — я не страдаю, Я отхожу в страну, где нет ни скорби, ни страданий. Мне так жаль вас, Эдвард! Помнете ли, что вы говорили мне однажды? Это сбывается теперь... Вы должны мужественно перенести потерю. Бог призывает вас на великое дело не бросайте его... еще несколько минут, и все кончится. Эдвард, поберегите моих бедных невольников, — скажите Тому, чтобы он был кроток с ними. Мой бедный, верный, добрый Гарри! О! я так быстро умираю!
Голос Нины до такой степени ослабел, что последние слова едва были слышны. Жизнь теперь, по-видимому, сосредоточилась в одной голове. Нина, казалось, засыпала уже последним, вечным сном, когда на балконе послышались шаги приехавшего доктора. Все бросились к дверям, и доктор Батлер вошел бледный, изнуренный и усталый от постоянной деятельности и недостатка покоя. Он не сказал, что всякая надежда потеряна, но его первый взгляд на больную, исполненный глубокого уныния, говорил это слишком ясно. Нина сделала головой легкое движение, еще раз открыла глаза и сказала:
— Прощайте! Я встану и пойду к моему Отцу!
Слабое дыхание с каждой минутой становилось слабее и слабее. Надежда была потеряна! Ночь приближалась безмолвно и торжественно! Небольшой дождь, падая на кровлю балкона и на листву кустарников, производил унылое, однообразное журчанье. В гостиной было тихо, как в могиле.
Глава XXXVI.
Узел развязан
Клейтон провёл в Канеме несколько дней после похорон. Он был очень озабочен последним завещанием Нины — беречь её невольников; сцена отчаяния между ними, которой он был свидетелем, когда им объявили о смерти Нины, ещё более усиливала в Клейтоне желание быть для них полезным. Он употребил несколько времени, чтоб рассмотреть и привести в порядок все бумаги Нины. Запечатав письма её различных подруг, чтобы возвратить их по принадлежности, он приказал Гарри надписать на каждом конверте день и час её кончины. Он испытывал в душе тягостное ощущение при мысли о невозможности сделать что-нибудь для слуг, переходивших к Тому Гордону,— для невольников, которым предстояло испытывать на себе всю неограниченность самовластия этого человека. Страшные слова его отца, касательно власти господина, никогда ещё не казались Клейтону столь ужасными, как теперь,— когда он видел, что эта, ничем неограниченная, власть переходила в руки человека, для которого единственным законом были его собственные страсти. Он припомнил слова Нины о глубокой ненависти, которую Том питал к Гарри, и с ужасом подумал о он, что средство, употреблённое Ниной, в порыве её великодушия, для спасения Лизетты от наглости Тома, обращало теперь её в предмет, на который скорее и сильнее всего падёт это самовластие. Под влиянием подобных размышлений, Клейтон не мог надивиться спокойствию и твёрдости, с которыми Гарри продолжал отправлять свои обязанности, в отношении к плантации, навещал больных и употреблял все усилия, чтобы удалить от здоровых панический страх, который мог бы повлечь за собой вторичное развитие холеры. Припоминая также, что Нина говорила об освобождении Гарри, в случае её смерти, Клейтон решился объясниться с ним по этому предмету. Однажды, когда они вместе разбирали бумаги в библиотеке, Клейтон сказал:
— Гарри, нет ли какого-нибудь договора или условия с опекунами этого имения, но которому ты должен получить свободу, но смерти твоей госпожи?
— Да, — отвечал Гарри, — такой документ существует. Я обязан внести за свою свободу известную сумму; часть этой суммы я уже внёс; остаётся доплатить теперь не больше пятисот долларов.
— Если только за этим остановка, — я готов одолжить тебе только денег, — сказал Клейтон, — покажи мне эту бумагу.
Гарри достал требуемый документ, и Клейтон просмотрел его. Это был настоящий контракт, написанный по надлежащей форме, при составлении которого не было упущено из виду ни одного обстоятельства, чтобы придать ему законность. Клейтон, однако же, был достаточно знаком с законами страны своей и знал, что относительно Гарри, контракт этот был ни больше, ни меньше как грязный лист бумаги. Он не сказал об этом ни слова, но продолжал читать документ; взвешивал в нём каждое слово, и страшился минуты, когда нужно будет высказать своё мнение; он знал, что высказав его, разрушат все надежды Гарри, надежды всей его жизни. Во время его размышлений, слуга доложил о приезде мистера Джекила, и вслед за тем в библиотеку вошёл этот джентльмен, с расторопностью, которая характеризовала все его движения и действия.
— С добрым утром, мистер Клейтон, — сказал он и потом, с видом покровительства кивнув Гарри головой, занял стул и приступил к делу своему без дальнейшим объяснений. — Я получил приказание от мистера Гордона отправиться сюда и немедленно принять во владение как движимое, так и недвижимое имущество его покойной сестры.
Клейтон оставался безмолвным. Такое молчание заставило мистера Джекила подумать, что несколько моральных замечаний с его стороны, по случаю печального события, будут весьма кстати, и потому через несколько секунд прибавил голосом, который как нельзя лучше применялся к этому случаю.
— Божественному Промыслу угодно было посетить нас своим справедливым гневом. Мистер Клэйтон, горестные утраты напоминают нам о кратковременности жизни и необходимости приготовиться к смерти.
Молчание продолжалось, и так как Клейтон не намерен был нарушать его, то мистер Джекил переменил тон и сказал:
— Надо полагать, что покойная не успела сделать духовного завещания.
— Нет, — отвечал Клейтон, — не успела.
— Я так и думал, — сказал мистер Джекил, приняв тон делового человека. — В таком случае, разумеется, всё состояние должно перейти к законному наследнику, её родному брату.
— Не угодно ли вам, мистер Джекил, взглянуть на эту бумагу, — сказал Гарри, взяв контракт из рук мистера Клейтона и передавая его мистеру Джекилу, который между тем вынул из кармана очки, не торопясь надел их на острый свой нос, и прочитал бумагу.
— Не думаешь ли ты, — сказал он, обращаясь к Гарри; — что этот документ имеет законную силу?
— Без всякого сомнения, — отвечал Гарри. — Я могу представить свидетелей, которые подтвердят подпись руки — как мистера Джона Гордона, так и мисс Нины.
— Да это без всяких свидетелей весьма очевидно, — сказал мистер Джекил, — я сам признаю эту подпись; но надо тебе заметить, что никакие подписи не в состоянии обратить этот документ в законный. Дело в том, мой друг, что невольник не имеет права заключать условий с своими господами. Закон, основанный на старинном Римском праве, прямо говорит: pro nullis pro mortuis, а это значит что невольник есть существо ничтожное, мёртвое, лишённое собственной своей воли. Вот с какой точки смотрит закон на права невольника. Это, так сказать, служит основой нашего национального учреждения, требующей безусловного повиновения. Восставать против узаконений бесполезно.
— Мистер Джекил, — сказал Клейтон, — не лучше ли решить этот вопрос судебным порядком?
— Конечно, конечно, — отвечал мистер Джекил, — ваши слова напоминают мне о прямой моей обязанности, объявить вам, что я имею от мистера Гордона положительное приказание остаться здесь до его приезда и сохранить надлежащий порядок на плантации; кроме того, я должен присмотреть, чтоб никто из невольников, до прибытия мистера Гордона, не смел отлучиться с плантации. Я привёз с собою несколько должностных лиц, на тот конец, чтоб придать, если это окажется необходимым, надлежащую силу приказаниям моего клиента.
— Когда же мистер Гордон приедет сюда? — спросил Клейтон.
— Завтра, я думаю, — отвечал мистер Джекил. — Молодой человек, — прибавил он, обращаясь к Гарри, — представь мне, пожалуйста, переписку и книги по управлению плантацией, чтоб можно было рассмотреть их до приезда мистера Гордона.
Клейтон встал и вышел из комнаты, оставив Гарри с непреклонным мистером Джекилом, который усердно принялся рассматривать деловые бумаги, объяснившись с Гарри так непринуждённо и так спокойно, как будто вовсе и не думал о том, что сказанные им слова, совершенно разрушили все надежды несчастного Гарри. Если б мистер Джекил обладал даром ясновидения и с его помощью мог бы увидеть страдания, происходившие в душе человека, с которым имел дело, то, весьма вероятно, пожалел бы о нём. Самый истый политико-экономист содрогнулся бы при виде непритворной, безутешной скорби, в которой находился Гарри; мистер же Джекил смотрел на него весьма хладнокровно. Он успокаивал себя правилами своей особенной алгебры, по которым самое величайшее счастье, изображаемое самыми высокими цифрами, нельзя ещё назвать совершенным, а потому, не стоило и беспокоиться о бесконечно-малых величинах человеческих страданий. Для людей, которые рассуждают подобным образом, не существует других горестей или страдании, кроме своих собственных; философия их принимает совсем другое направление, только тогда, когда им приходится самим, не говоря уже о страданиях душевных, испытать довольно сносную зубную боль.
— Мне кажется, — сказал мистер Джекил, посмотрев на Гарри пристальнее обыкновенного, — сегодня ты что-то особенно не в духе. Здоров ли ты?
— Телом я совершенно здоров, — отвечал Гарри.
— Так что же с тобой делается?
— Вот что, мистер Джекил: всю мою жизнь я трудился, имея в виду получить свободу: я думал, что с каждым годом приближаюсь более и более к этой отрадной цели. Но теперь, когда мне исполнилось тридцать пять лет, я нахожу себя тем же невольником, как и прежде, с тою только разницей, что у меня отняли и надежду сделаться когда-нибудь свободным человеком.
Мистер Джекил только теперь, но наружным признакам, заметил, что внутри Гарри происходила какая-то особенная борьба, какие-то неведомые страдания, определить величину которых он не мог даже но правилам своей алгебры. Он имел, впрочем, смутное понятие о том, что такое горесть, и знал, что когда люди находятся в горести, то их нужно занять утешительной беседой, на этом основании он продолжал:
— Что же делать, мой друг? Богу угодно было назначить племени Хама тяжёлое бремя.
— Мистер Джекил, — сказал Гарри; — я столько же принадлежу к племени Хама, сколько и вы. Я старший сын полковника Гордона, такой же белый, как и мой брат, которого вы называете моим господином. Посмотрите на мои глаза, на волосы, и скажите, можно ли меня причислить к племени Хама?
— Ты напрасно горячишься, любезный, — не забудь, что в этом мире всё должно совершаться по известным правилам; мы должны следовать по тому пути, который доставляет величайшую цифру счастья, а при этом условии необходимы правила, с помощью которых в известных случаях и получаются верные выводы. Невольничество есть благодетельное учреждение для образования африканского племени, утопающего в бездне невежества.
— Подождите: когда начнёт распоряжаться плантацией Том Гордон, — сказал Гарри, — вы увидите до какой степени благодетельно ваше учреждение. Мистер Джекил, вы знаете это лучше моего; вы проповедуете подобные вещи северным индейцам, зная между тем, что Содом и Гоморра ни под каким видом не равняются здешним плантациям, на которых муж не имеет прав на жену свою, жена на мужа. Зная всё это, вы ещё решаетесь говорить мне о благодетельности этого учреждения. Не назовёте ли вы также благодетельными учреждениями и рынки, где продают мужчин и женщин? Сколько милостей и благодеяний оказывает там человек — человеку! А собаки и охотники на негров, — это, по вашему мнению, тоже благодетельные учреждения? Нет, мистер Джекил, если бы ваша душа была на месте нашей, то вы смотрели бы на эти вещи совершенно иначе!