Я тогда жил в Порто-Азииелло. Это захудалый портовый городишко прямо у самой государственной границы, настоящее эльдорадо для контрабандистов.
Неважно, как я туда попал, это долгая история и к делу не относится. Скажу только, что был я владельцем непременной романтической мансардочки на пятом этаже старого доходного дома.
Да-да, эта история произошла со мной в тот период жизни, когда в ней были одни невзгоды и лишения. В ту обыкновенную для художника пору нищеты, о которой мы по глупости любим так весело рассказывать пухлым и сытым филистерам, чтобы они из-за нас не расстраивались. Еще и пожалеем их в конце концов за то, что описанием своих несчастий вогнали их в тоску и теперь, того и гляди, у них случится несварение желудка.
Впрочем, пусть они думают, что нужда — дело забавное. Я же могу открыто признать, что даже в таком розовом свете она достаточно тягостна и неприглядна.
Всю зиму напролет, если ветер нанимался драматическим тенором, а ему, подвывая, аккомпанировало море, сквозняком, который дул из щелей моего окна, можно было бриться. Он и водичкой сбрызгивал. Мне не нужно было заказывать свой ежедневный насморк со стороны. Я получал его прямо с постели.
И ко всему этому, как я уже говорил, прибавьте борьбу за хлеб насущный. Впрочем, ничего серьезного я тогда не делал. Краски у меня к тому времени все вышли на портреты. Я таскал какие-то пустячки тушью или пастелью в иллюстрированные журналы. А свое тающее имущество — почти за ту же цену — ростовщикам. Тем и перебивался.
В тот день, когда началась эта история, дела мои были уже совсем плохи. Всей моей наличности едва хватало на порцию дешевого сыра и стакан кьянти, и надежды на то, что в скором времени я разживусь деньгами, тоже не было.
В общем, шел я домой, осаждаемый со всех сторон ветром с дождем, кутался в свою альмавиву, которая была такой тонкой, что не годилась даже для ловли мух — они бы ее в два счета прорвали.
Внизу нашего дома размещался крошечный трактир. Квартал был не из богатых, и в трактир наведывалась не самая изысканная публика. Я, во всяком случае, не замечал, чтоб кого-нибудь ждал перед входом автомобиль. Гораздо чаще трактир покидали в сопровождении блюстителей порядка и с расквашенной физиономией. Но движение начиналось в нем, как правило, ближе к вечеру. Если только этим невинным словом можно обозвать те каннибальские оргии, которые там устраивались. В течение же дня трактир всегда пустовал. И часто случалось, что я заглядывал туда пропустить стаканчик для бодрости.
В тот раз тоже было еще не очень поздно, и, немного поколебавшись (денег-то у меня всего ничего!), я зашел поесть. Эта трапеза должна была заменить мне ужин, кроме того, по всей вероятности, всю еду следующего дня и не исключаю, что и последующего тоже. Я мог бы смеха ради назвать ее "Последняя вечеря" на родине Леонардо из Винчи.
В крошечном помещеньице возле стойки не было ни души. Сделав заказ, я расположился там.
Поев, я не смог придумать ничего умнее, как только остаться сидеть и отхлебывать по капле из своего стакана, не спеша оказаться в холодной комнате. Правда, и здесь особой жары не было, но некоторую иллюзию тепла создавал шедший из кухни запах.
Потягивал я, стало быть, свое винцо и размышлял. Мысли, проносившиеся в моей голове, по своему настрою походили, верно, на те, что отягощали в пустыне избранный богом народ перед тем, как на него посыпалась манна.
Возможно, этот образ возник у меня в воображении из-за того, что хозяин трактира чем-то напоминал мне пророка. Скажу даже больше — самого Моисея. Если не считать трактира, он был обладателем точно такой же длинной, раздвоенной бороды и таких же проницательных, полных гордого достоинства глаз, как статуя Микеланджело. Вот разве что лицо у него было гораздо круглее. И как это часто бывает у непомерных толстяков, с него не сходило выражение благожелательства.
Однако, прежде чем перейти к рассказу о его пророческой и спасительной роли в моей жизни, нужно упомянуть о другом. В трактир тем временем зашел еще один посетитель. Заправский новеллист написал бы, что, несмотря на щегольской костюм, уверенность, свободное и надменное обращенье, его изборожденное морщинами, обветренное лицо говорило о том, что он знавал в жизни и другие, не столь безмятежные дни.
Клянусь, я вовсе не пытался его изучить. Если я что и заметил, так в первую очередь закрученные кверху, рыжевато-русые усы à la кайзер Вильгельм. И ничего удивительного, это было довольно непривычное зрелище на фоне смуглолицых и темноволосых итальянцев.
В остальном же я обратил на него внимание — а он на меня — лишь постольку, поскольку мы достаточно долго сидели друг против друга и иногда наши взгляды невольно пересекались. Однако они свидетельствовали о том, что нам обоим не до такой степени скучно, чтобы мы пытались завязать разговор. Вот и вся моя встреча с незнакомцем.
Наконец он залпом допил вино и позвал хозяина расплатиться. Перебросился с ним несколькими словами, потом заплатил деньги и ушел.
Когда мы остались в комнате вдвоем с хозяином, я, с робостью человека, у которого в карманах пусто, тоже подозвал его рассчитаться, чтобы лишний раз не отрывать от дела.
Тут произошла маленькая заминка. Оказалось, что я обсчитался. До суммы, названной хозяином, мне не хватало нескольких сольдо.
Мне было страшно неловко. Хотя трактирщик знал, что я живу в этом доме, настолько мы с ним были знакомы. Но все равно ситуация мучительная.
Я шарил по карманам и только хотел промямлить что-нибудь в свое оправдание, как трактирщик неожиданно вывел меня из затруднения. Он поднял ладонь и сказал, поглядывая на меня, казалось, вполне понимающе:
— Сделайте одолжение, господин художник! Если вы никуда не торопитесь, не откажите в любезности выслушать меня.
— Конечно, прошу вас, — ухватился я за отсрочку.
— Я знаю, что вы рисуете для газет и вообще художник. То есть абы за что не возьметесь. Но все-таки…
И поскольку тут он, судя по всему, подошел к деликатной части разговора и стал подыскивать нужные слова, я решил вмешаться.
— Говорите, не стесняйтесь. Вы, должно быть, заметили, что за моими полотнами не приезжают бронированные машины с золотом от Миланского герцога. Поэтому, возможно, я соглашусь и на более скромный заказ. Вы не ошиблись, прошу вас, продолжайте.
— По правде говоря, я вижу, что дела у вас идут не лучшим образом, — не стал он спорить.
Я был уверен, что он, скорее всего, захочет с моей помощью увековечить свой образ — закажет портрет. Не исключено, что с фотографии. Что даже надежнее, с точки зрения сходства. А платить наверняка собирается натурой — обедами и ужинами. Потому и мнется.
Плевать! Поверите ли, я даже не дрогнул от подобной мысли. В конце концов, речь шла о том, быть мне живым ремесленником или, лелея свой авторитет, погибнуть — в том числе и для истинного искусства — от голода.
Но хозяин уже продолжал:
— Так вы возьметесь?
— За что?… Впрочем, за что угодно.
На это трактирщик сказал:
— Мне нужна новая вывеска на дверь. Эту так размыло дождем, что она стала похожа на скелет. Вы, верно, видели?
Действительно, сравнение трактирщика было очень метким. "К веселому моряку" призывала вывеска, изображавшая матроса в голубом кителе со стаканом в руке. Но появившиеся от дождей поперечные белые полосы на самом деле создавали впечатление, будто у этого типа из-под кителя проглядывают ребра. А на месте глаз и рта и вовсе остались только портившие вид черные пятна.
— Такие вот дела, — продолжал трактирщик. — Вчера один из гостей даже подшутил надо мной. "Послушайте-ка, — говорит, — если вы хотите заманивать к себе народ с помощью этого остова, намекая, что на ваших харчах мы все придем к этому то не лучше ли переименовать ваше заведение в похоронное бюро?"
Вторя хозяину, я из деловых соображений тоже выдавил из себя смешок. Но, к чести моей надо сказать, в душе дрогнул. Так низко пасть, чтобы малевать вывески, это уже слишком даже если берешься за заказ во имя коммерческого искусства! Однако слово дано, ах, если б я не был в таком отчаянном положении…
Я пробормотал что-то вроде: "Честно признаться, мне такого никогда не приходилось делать".
— Ну да ладно, по рукам! — решился я наконец. — я сделаю то, что вы просите. Я сейчас как раз свободен.
И желудок мой тоже! — с готовностью мелькнуло в голове Во всяком случае, я уже прикидывал, какой задаток мне удастся вытянуть под заказ из моего мецената.
Но для начала мне пришлось выслушать своего рода напутствие.
— Раз так, господин художник, то мне, знаете ли, не хотелось бы, чтоб вы изображали какого-нибудь толстяка. Чтоб вроде заманчивей было. Потому что я так рассуждаю: моряки, которые ко мне ходят, народ все больше поджарый и кряжистый. На корабле жиру не нагуляешь. Так чтоб эти мошенники не издевались потом надо мной, что для моего матроса и судна не найдешь, которое его выдержит.
Я понял опасения доброго человека и готов был сделать все, что в моих силах. Итак, мой первый опыт общения с меценатами свидетельствовал о том, что среди них попадаются люди неглупые. Денежный вопрос между тем трактирщик и впрямь собирался решить так, как я предполагал, то есть идя навстречу моим гастрономическим потребностям. Причем заметил, что мне даже больше перепадет, если он рассчитается едой и напитками. Словом, мы обо всем договорились.
Я полез в свое орлиное гнездо с тем, что к вечеру мальчишка-подручный притащит ко мне вывеску, а к следующему дню я намалюю на ней новый рисунок.
Мне пришлось обшарить комнату и собрать все старые тюбики, чтобы выдавить для своего нового творения нужное количество краски. Потом я принялся за скелетообразного моряка, который к тому моменту уже ухмылялся мне с мольберта. Соскоблил его подчистую.
Внутренним ухом я между тем явственно слышал, как рыдает над моей предательской неверностью муза подлинного искусства. Но про себя я утешал ее сиятельство тем, что, только добыв себе с помощью халтуры пропитание, я смогу накопить силы для нашей будущей любви.
Что ж, приступим! Засучив рукава, я взялся за кисть.
Я, конечно, был уверен, что для меня, питомца серьезного искусства, нет ничего проще, чем намазюкать какую-то дурацкую вывеску. Если бы! Я глубоко ошибался. Я застрял сразу же, едва только попытался представить, каким будет этот мои моряк.
Все дело было в том, что я хотел блеснуть перед трактирщиком. Уж если вывеску для его лавочки взялся рисовать настоящий художник, думал я, то это должна быть вывеска! Конечно, не с точки зрения живописного мастерства, а по своей выразительности. Словом, я хотел намалевать на доске какой-нибудь подходящий к случаю и радующий неискушенный глаз китч. Какого-нибудь завлекательно улыбающегося Адониса. Одновременно я не мог оставить без внимания здравую мысль трактирщика о том, что черты лица матроса должны нести отпечаток морских бурь и экваториального зноя, то есть отпечаток определенной мужественности. Все это я, естественно, должен был воплотить в красках.
Но, как я уже сказал, воображение отказало мне начисто. Напрасно пытался я оживить в памяти всех этих красавцев с парикмахерских вывесок, чьей приветливостью я намеревался разбавить суровую неприступность индейцев, стерегущих бакалейные лавки. Но сколько я ни старался — я так и не смог, не смог заставить свои зрительные нервы воспринять эту сияющую свирепой веселостью, двуликую физиономию.
В памяти у меня всплыли первые рисовальные опыты студенческих лет, когда я, копируя под руководством преподавателя цветные открытки, осваивал проецирование на плоскость объемных предметов.
Я был почти близок к тому, чтобы ради облегчения задачи поискать среди моего хлама такую открытку. Но все-таки удержался. Это было бы уже слишком, если б я, и так опустившись до последнего уровня халтуры, оказался на точке замерзания. И занялся плагиатом.
Ну хорошо, а что же дальше? Когда я уходил, трактирщик поинтересовался:
— А как скоро все будет готово, господин художник? Сегодняшний вечер вы можете продержать доску у себя, посетители и так придут. Но вот завтра к обеду хорошо бы ее уже повесить, я не могу долго оставлять дверь без вывески.
Я тогда в своей злосчастной самоуверенности ответил:
— Можете не сомневаться. Завтра утром пришлите за ней. Хотя при электрическом освещении и трудно смешивать краски, задача столь проста, что, я думаю, справлюсь. В крайнем случае посижу ночь. Положитесь на меня. Все будет в порядке.
И на тебе! Ни малейшего представления о том, как мне теперь оправдать свое дерзкое бахвальство.
Поверите ли, ни перед одной картиной, предназначенной для авторитетной выставки, я не стоял в таком бессилии, как перед этой смехотворной вывеской. Я вынужден был признать, что изготавливать халтуру труднее, чем создавать изысканнейший шедевр.
Время между тем шло, а в голове у меня все еще не появилось даже и намека на идею.
Наконец, чтобы не сидеть без дела, я решил до поры до времени оставить лицо в покое. Ведь вся загвоздка именно в нем. В качестве примера передо мной возник образ одного моего служившего в армии родственника: богатырь, попирающий бомбы и штыки, с лицом, вырезанным из фотографии и наклеенным между шеей и кивером. Нарисую-ка и я сначала торс, а там, может, соображу, как быть с лицом.
Так я и сделал. Нарисовал веселого, скачущего в мазурке моряка. Обрядил его в кобальтовый китель с иголочки, с золотыми пуговицами. Из стакана в чокающейся руке струился пурпурный нектар.
Все было превосходно. Но лицо, увы, так и не явилось мне. Более того, от чрезмерного напряжения, учтите к тому же, что было далеко за полночь, на меня напала такая сонливость с которой я и в лучшем состоянии не смог бы совладать. Она была столь безудержной, что мне казалось, легче проспать несколько дней подряд не ев, не пив, чем дорисовать эту картинку. Завтра! Я обещал! Ерунда! Я свалился в постель.
Но как это часто бывает, даже если человек спит как убитый, волнение продолжает бродить в нем и понукает доделать несделанное. И так как я путано уговаривал себя, что утром наверняка все докончу, не успело рассвести, как я действительно начал просыпаться.
Первое, что бросилось мне в глаза, была, естественно, фигура веселого моряка.
И тут, о, чудо из чудес, безо всяких усилий с моей стороны передо мной, словно на фотографической бумаге, опущенной в проявитель, возникло мужественно-благодушное лицо.
Я как был в полудреме, так и выскочил из кровати. И пока, ни на секунду не задумываясь и не останавливаясь, весь глаза и руки, клал на доску мазок за мазком, пребывал все в том же состоянии.
Через полчаса лицо было готово. Я щедро, ученически старательно наслюнил на него обретенное в многочисленных невзгодах залихватское благодушие. Но самый смак был не в этом, а в умопомрачительных морковно-рыжих бакенбардах, которые наверняка завоевали бы первый приз на конкурсе парикмахерского мастерства. Это были бакенбарды, которые, казалось, распространяли вокруг моряка загадочность дальних стран и придавали ему вид самого что ни на есть заправского, высокопробного морского волка.
Через час, протерев доску олифой, я уже передавал ее мальчишке-подручному.
О завтраке я старался не думать, смакуя удовлетворение от хорошо сделанной работы. Тем основательнее я готовился к дневным поздравлениям трактирщика, надеясь, что не придется даже и упоминать о причитающемся мне обеде.
Я не ошибся. Трактирщик остался доволен, и обед был такой, что не придерешься.
Не извольте, однако, впасть в тоску от этого избытка благополучия. Главное еще только начинается.
Выхожу я, отобедав, из трактира и вижу, что перед вывеской стоят двое. Бурно чему-то радуются и показывают Друг другу на рисунок. Потом останавливают еще и третьего и опять, теперь уже втроем, начинают пересмеиваться. Но это еще что. Один из них привлек внимание выглядывавшей из окна дамочки. Через несколько минут они веселились уже вчетвером. Их становилось все больше и больше. Уже целая толпа собралась перед картиной, все что-то восклицали.