Где-то на третий день своего пребывания здесь я вышел на утреннюю прогулку, тщательно выбрав свой наряд и в то же время с горечью осознавая, что здесь некому оценить мой галстук, завязанный кударше. Я шел, погруженный в меланхолическую задумчивость, но при этом все же тщательно выбирая, куда поставить ногу на обледеневшей и заснеженной булыжной мостовой. И вдруг, как раз в тот момент, когда я неустойчиво балансировал, обходя накатанную детьми дорожку льда, мне под ноги кидается злобно лающий комок шерсти. Я невольно отмахиваюсь от покушений на мою лодыжку – все больше теряю равновесие – и с грацией умирающего лебедя или подрубленного дерева опускаюсь на лед, чтобы проехать по нему добрых десять ярдов. Мой полет прерывается у ног прекрасной молодой мисс, которая смотрит на распростертое внизу тело огромными серыми глазами, еще больше расширенными от ужаса и сочувствия. В руке у нее поводок, на другом конце которого так самая злобная пустолайка, не прекращающая своих покушений на мою, хм, гордость.
Мисс прикрикивает на свою собаку «Спокойно, Дейзи, спокойно!» и старательно помогает мне встать из всех своих воробьиных сил. Следуют взаимные извинения:
– Простите, мисс… Я вас испугал?
– Нет, нет, что вы! Позвольте, я вам помогу! Простите Дейзи, пожалуйста… она боится незнакомцев, вот и кидается первой в атаку! Ох, мне так неловко! Вы не сильно ушиблись?
– У Вас очень храбрая собака. Она не могла выбрать более удачный момент для атаки, мисс…
– Чемберс, Хелен Чемберс. А вы?
– Энтони Блессингем. Очень рад, что счастливый случай поверг меня к вашим стопам!
– А я думала, что не столько случай, сколько лед… Вы не ушиблись? Вам нужно почистить одежду… и выпить чашечку чаю… Вы не откажетесь к нам зайти?
И с такой приятной настойчивостью она пригласила меня к себе домой, где нас встретила ее матушка, миссис Мэри Чемберс. Вот так завязалось наше знакомство, а теперь я расскажу об обеих дамах подробней. Достань портрет старшей, миссис Чемберс. Как ты видишь, она еще очень хороша собой, глаза говорят о уме, тонкие губы – о прижимистости, а лоб без следов морщин об égoïsme, который добавляет красивым женщинам очарования, а в дурнушках просто отвратителен.
Мистер Чемберс давно умер и оставил довольно скудный капитал, но миссис Чемберс полна решимости участвовать вместе с дочерью в следующем сезоне Лондона. А пока в целях экономии средств – и заботы о здоровье дочери, naturellement, – они снимают дом в Блэквуде. Она не расспрашивала меня о причинах моего появления в Блэквуде (что еще раз доказывает ее ум) – но, думаю, что она рада нашему знакомству. Ты думаешь, что я начал себе льстить? Ошибаешься, Джеймс, я как никогда от этого далек. Просто миссис Чемберс рада возможности завершить образование Хелен уроками необязательного, но изящного флирта; поэтому она не возражает, когда я рисую Хелен, когда я приношу ей самые невинные книги из своей библиотеки, выгуливаю вместе с ней «лапочку Дейзи», а, главное, рассказываю ей о правилах и привычках лондонского света. Ради этого она согласна эпатировать жителей Блэквуда столь дружеским общением двух не помолвленных молодых людей. Весьма практично с ее стороны. К своей дочери она относится очень нежно, и это, пожалуй, ее единственная слабость. Думаю, по тем же причинам она не будет возражать, если я буду обучать Хелен верховой езде (к сожалению, Джинджер не самая подходящая для этого лошадь, но я что-нибудь придумаю).
И я должен тебе сказать, что портрет Хелен Чемберс из всех пока самый неудачный. Ее лицо столь гармонично, что малейшее отступление от истины грозит потерей сходства; к тому же его привлекательность заключена в гармонии красок и оттенков красок, а не линий – ничего особенного не было бы в ее почти треугольном личике с широко расставленными глазами, если бы не рассветно-серый цвет глаз, золотистый отлив густых каштановых кос и неожиданно яркий румянец на нежных щеках. Она идеальная модель – очень терпеливая, всегда готовая слушать; и теперь я хочу нарисовать ее акварелью.
Посылаю вместе с этим письмом тысячу благодарностей –
Энтони
P/S. Не мог не заметить в твоем письме попытки узнать, сколько же я на самом деле взял с собой спиртного. Признаю, что попытка была выполнена весьма деликатно, – а изящный подбор слов еще раз подтверждает твое мастерство писателя – но я все равно обиделся.
К счастью для меня, постепенно понимание того, что ты руководствовался самыми благими намерениями, пересилило мою обиду. Так что вместо гневных тирад ты получаешь подробнейшее описание моих пасторалей. Как видишь, никаким горячительным напиткам крепче кофе в нем места нет.
P/P/S Перечитав сегодня вечером, перед отправкой, свое письмо, я заметил, что перехвалил доктора Стоуна. В расспросах по поводу моего камердинера он был впереди всех. Вообрази себе: «У вас замечательный слуга… Я – благодарю вас, Холлис действительно стал для меня настоящим сокровищем… Стоун: но вы ведь приехали в одиночку, разве не так? Где же вы нашли это сокровище? Я – мы приехали вместе, он помогал мне выгрузить багаж. Стоун: но все видели, что вы приехали один. Я – значит, все ошибаются». Ох уж это деревенское любопытство!
Из книги «Легенды, сказки и предания Северной Англии в обработке эск. Дж. Э. Фоллоу»
«Жили на самой окраине деревни две соседки – одну звали Салли, а вторую Эмили. Салли и Эмили были подругами не разлей вода, хотя таких непохожих друг на дружку еще поискать: Эмили молчаливая и задумчивая, Салли бойкая на язык, что бритва, Эмили светловолосая, Салли чернокосая, Эмили замужем, Салли вдова.
Салли работала в таверне «Черная смола» подавальщицей, а Эмили кормилась со своего огорода, кур, козы, да еще тем, что собирала в лесу травы и делала из них целебные отвары от простуды, лихорадки, грудной жабы, сердечного колотья, юношеских прыщей и облысения. Еще поговаривали, что она умеет варить приворотное зелье – иначе как бы она женить на себе первого красавца их деревни? Тихая, неказистая Эмили должна гордиться таким мужем и постоянно помнить о том, как сильно ей посчастливилось – таков был приговор всех кумушек деревни.
Эмили и была счастлива, смирившись с тем, что на работе от ее красавца мужа проку не больше, чем от курицы, и уж всяко меньше, чем от козы; а привычку ее супруга любезничать с любой дамой от пятнадцати до сорока пяти она оправдывала его «веселым нравом».
– Характер у меня кислый, и шутки я понимаю скверно, вот мне в невинной шалости и мерещится всякое, – беседовала она со своей лучшей подругой, а Салли, вздыхая, поддакивала.
Понимая, что она такого счастья не заслуживает, Эмили все делала, чтобы мужу угодить: дом в чистоте держала, отменно готовила и рубашки ему белила, а о помощи по хозяйству просила только тогда, когда без этого совсем никак обойтись нельзя было.
Но Эмили всем в своей жизни была довольна, пока муж совсем не перестал ей говорить, как сильно он ее любит, что для него она раскрасавица, других не надо. Напротив, теперь он только и делал, что жаловался дружкам в трактире на свою загубленную жизнь и жену-ведьму, а домой возвращался все позже и позже. Но Эмили и это стерпела, потому что любила его без памяти. Только когда он перестал в трактире засиживаться, а домой возвращался по-прежнему засветло, Эмили осмелилась спросить у него, где же ее муж пропадает.
Муж на такой вопрос сначала побледнел, а потом покраснел и заорал, что с ее вопросов дурацких его воротит, как и с лица ее унылого; а жизнь с ней хуже каторги, поэтому она должна быть ему благодарна, что он вообще домой приходит. Эмили так под его криками растерялась, что ни слова вымолвить не смогла, только глазами хлопала; а он все высказал, дверью грохнул и ушел на три дня. Все эти три дня Эмили проплакала, никому не жалуясь – а потому в деревне решили, что сама она во всем виновата. Но через три дня муж вернулся, и теперь, даже если Эмили просыпалась среди ночи и видела, что она одна в супружеской постели лежит, то утром никаких вопросов не задавала. Любовь не всегда бывает доброй и милосердной – Эмили ее любовь заставила от себя самое отказаться, лишь бы ее мужу было хорошо. Часто она тосковала по тем временам, когда жила одна и была сама своему сердцу и своей жизни хозяйка, но как не старалась, ничего с собой поделать не могла – ради его взгляда она по-прежнему в огонь и воду бы бросилась, потому что любила своего мужа с детских лет, сколько себя помнила.
Так жили они, и врозь и вместе, и она будто бы привыкла к такой жизни, пока не пошла в лес и не обнаружила, что ищет травы целебные возле озера под черной елью; а под елью, как и под сосной, как всем известно, никаких трав не растет, потому что это деревья могучие и их соседство молодым растениям не под силу. Тогда она села под этой елью и разрыдалась взахлеб с причитаниями, а слезы точно из глубины ее покалеченного, измученного сердца шли. «Совсем память потеряла… ничего не соображаю… на все согласна… только бы избавиться от любви этой проклятой… выгнать изменника…. узнать, с кем он ночи проводит, мерзавец, и перестать себе душу травить!» вырывалось у нее между всхлипываниями. Так она и просидела под елью, пока не свечерело, то плача, то жалуясь, а когда солнце к закату склонилось, взяла пустую корзинку и пошла домой; и впервые за год ее супружества на сердце у нее немного отлегло.
И той же ночью муж ее на локте приподнялся, прислушался к ее дыханию, и когда увидел, что она спит, тихо из постели выскользнул, оделся, взял лампу и вышел во двор. А затем перемахнул через забор покосившийся, что их дом от дома Салли отделял, и постучал вдове в окошко! Она выглянула в окошко, обвила его за плечи руками белыми, но тут же опомнилась и вглубь комнаты спряталась.
– Тебя никто не видит? – шепотом спросила она.
– Никто, моя радость, никто! Супружница моя безобразная спит. Так что накинь на себя что-нибудь и пошли в лес!
– Экий ты прыткий, сразу в лес! А поговорить? – недовольно заметила Салли.
– Красавица моя! – взмолился прелюбодей. – Ну что я могу сказать, если от прелести твоей давно и язык, и голову потерял, и ты сама об этом знаешь!
– Видно, ты и впрямь голову потерял, если так орешь, – сказала ему Салли. – А если она проснется?
– Ну и что, моя медовенькая, моя сладкая? Что она сделает, ты знаешь?
– Смолчит и стерпит, как обычно, – хихикнула Салли. – Хотя все-таки боязно мне, аж дрожь пробирает…
– Ну чего тебе бояться, мой цветочек?
– Какой же я тебе цветочек, – фыркнула Салли. – У цветка один стебелек тощий, словно твоя жена, а у меня вот – есть за что подержаться!
– Да-а, моя красавица, я об этом знаю, – затрясся ухажер от нетерпения. – Ну пойдем же в лес скорее, пока не рассвело!
И долго он еще ее красоту на все лады расхваливал, пока не согласилась она во двор выйти, а потом и в лес. Видно было, что дорожка ей эта хорошо знакома.
Устроились они на берегу того самого озера, куда днем Эмили ходила. И Салли попросила мужа своей подруги лампу не гасить, потому что в темноте ей страшно было. Изменник радостно согласился – не потому, что боялся, а потому, что хотел как можно лучше рассмотреть то, чем обладал без всякого на то права.
И когда они после утех любовных прилегли отдохнуть, Салли первой странные звуки услышала: словно недалеко от них кто-то огромный сквозь лес пробирается. Задрожала она и торопливо натянула платье, а потом растолкала своего любовника.
– Слышишь? Слышишь?
– Ничего я не слы… – только и успел он сказать, потому что совсем рядом с ними кто-то застонал жалобно, а за стоном – глухое ворчание. И опять стон… Налетел ветер и погасил лампу, так что остались любовники в темноте. Все стихло, и деревья замерли, так что они вдвоем только стук зубов собственных слышали. И вдруг на них град шишек посыпался, но не с вершины ели, а сбоку откуда-то, словно их бросают чьи-то руки, да еще метко и больно до синяков!
Тут они совсем обеспамятели и бежать бросились, не разбирая дороги. Лапы еловые их по голому телу хлестали, корни на землю валили, иглы в волосах запутались, а шишки синяками разукрасили и в озеро загнали, на самую серединку. И едва любовники до середины озера доплыли и за какую-то корягу уцепились, как град из шишек прекратился.
Они бултыхались долго на середине, слушая, как в лесу все снова стало тихо и мирно, чувствуя только, как ноет каждая косточка в теле. Так прошло не меньше часа, пока не Салли выбранилась вполголоса:
– Вот ведь черти лесные, чтобы их перевернуло и встряхнуло, все платье изорвала, все тело болит, в волосах колючки застряли, как у ежа!
– Не говори ты так, – шепотом ее любовник сказал.
– Что не говорить?
– Ну, чертей не поминай… вдруг опять начнется…
– Вот ты и молчи, храбрец! – разъярилась Салли. – А я лучшее платье на свиданку одела не для того, чтобы его порвать в клочья! Когда я еще такое красивое куплю!
– Ты и без всяких платьев хороша, душечка, – сказал любовник ее. Но с определенным усилием, потому что встрепанные волосы в колючках, исцарапанные плечи, а главное – огромный синяк под правым глазом красоту ее серьезно попортил. Но Салли продолжала хныкать.
– Я за него недельное жалованье отдала, а теперь одни лоскутки остались…
Любовник ее продолжал отмалчиваться. Салли подбавила красок.
– Думаешь легко это – вот так в трактире горбатится, зная, что никто не поможет, платья не подарит, и все самой покупать приходится…
– Да зачем ты его тогда вообще в лес надела?! – не выдержал любовник. – Зачем вообще меня в этот лес потащила и скулишь сейчас на все озеро? Хочешь, чтобы это вернулось? – спохватившись, добавил он шепотом.
– Это я тебя в лес потащила? – от возмущения Салли едва не захлебнулась. – Лююбовничек! Герой! Вот клянусь, выберемся отсюда – я тебя больше никуда не потащу! – и поплыла к берегу.
– Да кому ты еще нужна, товар второй свежести! – крикнул он Салли вдогонку, но та не обернулась.
Она почти доплыла до берега, когда услышала, что ее любовник снова ее зовет.
– Салли, милочка, душечка, вернись! Красавица моя, любимая, вернись, пожалуйста. Салли, Салли, прости!
– Салли, помоги! – но она молча продолжала плыть от него.
– Меня коряга схватила!
– Салли, Салли, милая! Я тебе платье куплю, нет, два платья, только помоги мне пожалуйстааа…
Услышав это, Салли все же вернулась на помощь любовнику.
– Как это тебя угораздило, – ворчала она, плавая вокруг коряги. – Видно, руки-крюки, вот зацепился… И вдруг вскрикнула испуганно.
– Что случилось? – отозвался любовник.
– Я… оно меня схватило! Само схватило!
– Так у кого руки-крюки? – позлорадствовал сперва любовник, а потом понял, что больше на помощь ему прийти некому, и затих.
Уже почти рассвело, и в серых лучах можно было разглядеть, что вокруг запястий Салли и ее любовника обвились корни этой коряги, да так плотно, что и щепку в зазор не вставить.
– Давай попробуем доплыть с ней до берега, а там уже попытаемся освободить руки, – предложила Салли. Они попробовали плыть ногами, но коряга держалась на месте, как заякоренная, и они только выбились из сил. Так они и дрейфовали в середине озера в мрачном молчании, друг на друга не глядя.
А в деревне уже все проснулись, и трактир открылся, а подавальщицы все нет! Сперва хозяин рассердился, а когда время за полдень перевалило, то и встревожился. Того, что муж Эмили тоже пропал, не знал никто – ведь она к таким исчезновениям привыкла и не беспокоилась. В мыслях она оба эти исчезновения никак не связала, а за подругу испугалась. Эмили знала, что не было у Салли в планах отъезда, тем более такого внезапного. А время шло, и Салли не показывалась.
К вечеру было решено собрать людей и отправить, пока не стемнело, поисковую партию в лес. Эмили тоже решила пойти с ними, потому что никто лес лучше нее не знал, и судьбе было угодно, чтобы именно ее группа пришла на берег озера.
Вначале люди даже не поняли, что это такое плавает – коряга и коряга с водорослями налипшими. Только когда Салли подняла голову и закричала, узнали ее по голосу. На скорую руку сколотили плот, подплыли, и увидели, что она там не одна, а рядом с ней супруг Эмили в синяках, ссадинах, и нагой, как Адам. Отцепили их от коряги – без всякого труда причем – перевалили на плот, и, едва сдерживая смех, на берег повезли; если бы не Эмили, что на берегу стояла, ждала, так и в голос бы хохотали, а тут…