Но все-таки наступил момент, когда семья Ахмадулиных оказалась в числе счастливчиков, которым удалось заполучить заветные билеты на поезд, и вскоре они прибыли в Абхазию, где Белла, кажется, впервые ощутила себя счастливой. После войны, болезней, разрухи, непонимания со стороны и взрослых, и детей она оказалась в каком-то сказочном мире, где всегда светило солнце, бегали собаки, а взрослые улыбались и все время старались ее чем-то накормить.
«Мы доехали в Гудауту, – вспоминала она. – И сняли какой-то изумительнейший дом. И изумительно добрые, прекрасные хозяева и две собаки. И огромный сад, и все в нем росло. Все. Молодого хозяина звали Нияз, ну, не знаю, грузин или осетин. Но они были очень добрые, изумительно добрые… Но главное для меня было, конечно, что там жили две собаки. Звали их Тарзан и Тутулика. И причем наша любовь с этими двумя собаками, конечно, стала сразу неимоверной. И мы в этом саду все время играли. У меня было несколько кукол с собой, одна лысая. Я даже помню всех их, как они выглядели, как зовут. И был заяц, он звался Боря. Вот, и я играла с этими игрушками, а собаки играли со мной. И это, конечно, можно было принять за совершенное счастье после войны и всех бомбежек, голодовок. Да, это было блаженство. Мы прятались с Тарзаном и Тутуликой, потому что все я с ними играла, только играла-целовала. Хозяева это знали и смеялись очень».
Когда пришло время уезжать, для Беллы это стало настоящей трагедией. Хозяева дома, где они жили, уговаривали оставить ее погостить подольше, но родители не согласились, о чем она сожалела даже спустя много-много лет. Увы, сказка закончилась, из солнечного рая пришлось возвращаться в мрачную холодную Москву.
Причем, надо сказать, хоть детское воображение Беллы и несколько преувеличивало недостатки тогдашней Москвы, выглядела та действительно довольно плохо. Пожары и бомбежки вообще не украшают города, а в Москве за годы войны пообносилось практически все – давно не красили дома, не мостили улицы, не сажали цветы и деревья. На Чистопрудном бульваре трава была вытоптана, а сам пруд превратился в грязную лужу. Пришла в запустение и площадь у Белорусского вокзала, а мостовая в Кривом переулке, между улицей Разина (Варварка) и Мокринским переулком – буквально в двух шагах от дома, в котором жила Ахмадулина, – пришла в такое состояние, что в ее выбоинах и ямах ежедневно застревали машины. В домах прохудились и текли крыши, развалились подъезды. Некоторые из них были так изуродованы, что нельзя было ни войти в дом, ни выйти из него. Были и дома, которые остались без крыльца (в войну растащили на дрова), и теперь, чтобы выйти на улицу, жильцам приходилось прыгать на землю чуть ли не с двухметровой высоты. А уж подоконники, двери, рамы и вовсе отсутствовали почти везде – их жители выломали и сожгли в холодные военные зимы.
Да и жили они, несмотря на хорошие должности Надежды Макаровны и Ахата Валеевича, как все: в коммуналке, причем, видимо, переделанной из гостиницы – Ахмадулина вспоминала, что она с родителями жила в бывшем полулюксе, а бабушка с тетей Христиной – в одиночном стандартном номере.
Казалось бы странно – переводчица из «органов» и крупный ответственный работник, а такое жилье, причем не на месяц-два, а на несколько лет. Но так действительно жила вся страна, от самых обычных людей до кинозвезд и министров. К примеру, советская кинозвезда Лидия Смирнова вспоминала: «Поскольку мой дом в Москве был разрушен, мне дали комнату на Большой Полянке, в доме, где жили кинематографисты – Михаил Ромм, Роман Кармен, Ада Войцик, Рошали, Боря Волчек.
Комната была маленькая, меньше двенадцати метров, угловая. В ней было два окна – везет мне на окна, – но места для мебели совсем не было. В квартире, кроме меня, жили замминистра кинематографии и какая-то женщина с дочкой и домашней работницей в еще меньшей, чем моя, комнатенке (у замминистра, естественно, были две роскошные комнаты). Телефон один на всех в большой круглой передней…
В нашей комнатке помещался только диван односпальный и стол. В стене был шкаф и одна полка с книгами. В шкафу находились посуда, одежда и все остальное. Я Рапопорту могла предложить только раскладушку, но и она тоже не помещалась, поэтому ноги и живот он засовывал под стол, а снаружи были голова и плечи. Вот так и спал на этой раскладушке уже трижды лауреат Государственной премии СССР.
Я иногда смотрю передачу «Старая квартира» и слышу, какие дифирамбы люди поют коммуналкам. Может быть, мне не повезло, но я не могу сказать о них ни одного доброго слова. И соседи у меня были глупы, грубы и беспардонны. С каким-то садистским удовольствием они целыми днями орали под моей дверью и играли в футбол (попробуй в такой обстановке выучи роль и «войди в образ»!).
В мой «банный день» госпожа «замша» из ненависти открывала форточку (окно было напротив ванной комнаты, и холодный зимний ветер пронизывал мое намыленное тело), я, голая, выскакивала в коридор, закрывала форточку, соседка через секунду ее открывала, и так до бесконечности. Однажды ночью, когда я случайно вошла на кухню, я увидела, как двое соседских ребят, засунув руки в мою кастрюлю, вытаскивали из нее мясо. А сколько других мелких пакостей они мне делали! Нет, никакого умиления коммуналки у меня не вызывают!»
И такая картина сохранялась еще долгие годы. Положение с жильем в стране улучшалось очень медленно. Елена Зубкова в книге «Послевоенное советское общество: политика и повседневность. 1945–1953» приводила такую статистику за 1956 год: в восьмидесяти пяти городах, тринадцати рабочих поселках и ста сорока четырех сельских районах Брянской, Великолукской, Калининской, Калужской, Новгородской, Орловской, Псковской и других областей, подвергшихся во время войны оккупации или находившихся в прифронтовой зоне, провели специальную проверку и установили, что 1844 семьи все еще проживали в землянках и полуземлянках (из них 1440 семей в сельской местности), в развалинах зданий продолжали жить 1512 семей, в сырых и темных подвалах и полуподвалах – 3130 семей, в других непригодных для жилья помещениях (сараях, банях, кухнях, на чердаках, в железнодорожных вагонах и др.) – 32 555 семей». И это через одиннадцать лет после войны!
Так что условия жизни Беллы и ее родных были еще очень даже сносные – на общем фоне. К тому же, им очень повезло, что им было куда вернуться. Потому что многие люди, возвращаясь из эвакуации или с фронта, с удивлением и возмущением обнаруживали, что их комнаты заняты другими людьми. Так, за 1945 год было зарегистрировано 10 148 обращений граждан по вопросам жилья, и 45,2 % из них составляли именно жалобы от прежних владельцев квартир и комнат, чье жилье оказалось занятым. В 1946 году число таких жалоб увеличилось в десять с лишним раз – до 133 405.
От коммунальных квартир остался ужас. Не знаю, может быть, это преувеличено, но я помню, как я страдала, что отдельного места для человека нет, который все-таки сочиняет, хочет быть один. Конечно, нельзя спать в комнате вместе с родителями, а где взять детскую? Я все мечтала об отдельности какой-то, мне в результате ширмой отгородили пространство и там поставили диван-кровать, торшер там стоял с огромным желтым абажуром, это был мой кабинет в детстве. Я помню, что у меня висели на клеенке какие-то лебеди летящие, как в сказке.
Тяжело всем вместе, я рано это начала понимать, искать уединения.
Что ж, хотела Белла того или нет, ей пришлось вернуться в Москву, в ненавистную коммунальную квартиру, и снова пойти в школу. Правда, к тому времени она уже научилась вести себя как обычный ребенок, сдружилась с одноклассниками, причем со многими очень крепко, и это помогало ей не чувствовать себя несчастной. Она играла с друзьями на улице и даже с удовольствием хулиганила: «В доме жил Абакумов, но мы не знали, кто это такой, говорили, что это большой начальник, а мы непрестанно, вся вот эта такая наиболее озорная группа, нажимали звонок и пускались со всех ног».
Неподалеку строили знаменитую высотку на Котельнической набережной – тот самый дом, который величайшая насмешница того времени, Фаина Раневская, с иронией называла «небоскребом для избранных» и «последним воплощением сталинского размаха». «Скоростные лифты, холлы с мягкой мебелью, ковры на лестницах белого мрамора, прорва обслуги. И всюду охрана – в каждом подъезде привратники и лифтеры, которые бдели круглые сутки, чтобы, не дай бог, простые трудящиеся не увидели, как живут их слуги». По Колпачному переулку, где находилась школа, в которой училась в то время Белла, на строительство высотки водили немецких пленных, и она видела, как жалеют их люди, сами пострадавшие от войны, от немцев, и даже пытаются их чем-нибудь угостить. Это стало для нее важным уроком человечности.
В то время она любила сидеть на чердаке школы и мечтать, но с возрастом эти светлые детские воспоминания померкли и потеряли свою яркость, не выдержав столкновения с реальностью. «В Колпачном переулке такой вид с чердака, – рассказывала она. – Я радовалась – какая красота, какой прекрасный мир, как хорошо, что я не негр в Америке. А потом этот дом достраивали уже наши заключенные…»
Вокруг дома на Котельнической набережной в то время ходило множество слухов, которые до нас дошли уже в виде городских легенд. Так, например, рассказывают, что высотка на Котельнической должна была стать узловым стратегическим объектом, и от нее должны были построить тоннели к Кремлю, Новоспасскому монастырю и через Москву-реку. А может, и построили, но до сих пор от нас это скрывают. Не зря же возводили этот дом заключенные, которые гарантированно никому ничего не могли рассказать. Что и как они строили – непонятно, ведь засекречено было все, и до сих пор неизвестно даже, сколько в этом доме было построено квартир. Можно найти много страшных и загадочных историй о том, как рабочие сбрасывали бригадиров с верхних этажей дома, поэтому те боялись подниматься выше пятого этажа; о том, как заключенные падали в обмороки от голода, позируя для скульптур, которыми украшена высотка; и даже о том, что где-то то ли в фундамент, то ли в стену вмурован погибший на строительстве человек.
На самом деле, конечно, большая часть этих легенд – не более чем выдумки. Да и труд заключенных на строительстве всех крупных объектов использовался по совершенно банальной причине – потому что это было дешево. Какая уж там человечность, когда страна лежит в руинах. Но для скульптур заключенные действительно позировали, а еще на верхних этажах высотки можно найти сделанные ими надписи – Ахмадулина, вспоминая детство и свои впечатления о строительстве легендарной высотки, рассказывала: «У Васи Аксенова, жившего там, на стекле были нацарапаны слова: «Строили заключенные»».
Но важнейшее для нее событие тех лет, оказавшее огромное влияние на формирование ее личности, произошло, как ни удивительно, в школе. В четвертом классе к ним пришла новая учительница Лидия Владимировна Лебедева. И это знакомство, пожалуй, стало для Беллы Ахмадулиной судьбоносным.
В четвертом классе появилась учительница Лидия Владимировна Лебедева, очень странная, суровая, громоздкая и при этом какая-то стройная, видимо, от необыкновенной порядочности человеческой. Это было даже не изящество фигуры, а какая-то порядочность, которая ее съедала. Она, например, не могла ставить хорошие оценки тем, кто этого не заслуживал, и так далее. И вот тут я стала очень заниматься, то есть я возлюбила и потом всегда любила почерк, грамоту. И она это тоже во мне любила, что я люблю так буквы, что я аккуратно пишу. Я говорила:
– Лидия Владимировна, позвольте, я напишу вам что-нибудь.
И она мне говорила, что пусть я пишу и пишу, то есть я имела в виду не сочинения, а просто писать, писать. Я хорошо понимала, что буквы, сложение букв, их череда – во всем этом такой великий смысл, он так много значит. Ее удивляло мое внимание к буквам, а у меня были книги старые, со старыми буквами.
По просьбе Лидии Владимировны Белла даже занималась с отстающей девочкой, хотя сама та девочка ее нисколько не интересовала, а общественные нагрузки она и вовсе терпеть не могла. Но чтобы порадовать человека, который ей очень нравится, она всегда была готова взвалить на себя любые, даже очень неприятные, обязанности. Кстати, первая полюбившаяся ей учительница, Надежда Алексеевна, тоже давала ей общественную нагрузку – назначила ответственной за чистоту классной доски. Маленькую Беллу эти задания только раздражали (что не мешало ей старательно их выполнять), но, похоже, опытные и внимательные учительницы видели, что она нуждается в социальной адаптации.
Сама она наверняка возразила бы – она не чувствовала себя нуждающейся в людях, внимании, да и вообще во всем окружающем мире. Она с детства была самодостаточной, внутренне свободной и вообще была направлена в себя, а не наружу. Но неизвестно, какой была бы ее судьба, если бы не усилия учителей, бабушки и мамы помочь ей вписаться в советское общество. Ей и так немало доставалось за то, что она не такая, как все.
Кстати, Надежда Макаровна, будучи переводчицей, владеющей английским, французским и японским, пыталась научить языкам и свою дочь. Но, видимо, она не умела увлечь, пробудить интерес, повести за собой – не было у нее педагогического дара. А разумные практичные доводы для Беллы не годились – девочке, которая до третьего класса упорно писала только слово «собака», хотя знала наизусть почти всего Пушкина, были абсолютно безразличны разговоры о хорошей работе, зарплате и тому подобных приземленных вещах. Но Надежда Макаровна сделала «ход конем» – привела в качестве учителя американца, не говорившего по-русски. Звали его Юджином, и он был как раз из тех людей, к которым Белла не могла остаться равнодушной, – странный, плохо одетый, с печатью пережитых страданий на лице. Трудно теперь сказать, сколько психологии было в этом выборе, вполне возможно, Надежда Макаровна ни о чем таком и не думала, а просто хотела найти в качестве учителя носителя языка, но ход оказался удачным – Белла прониклась загадочным Юджином, подружилась с ним и начала быстро учить английский язык. А когда тот перестал приходить, вновь забросила.
Но возвращаясь к Лидии Владимировне. Она скоро пострадала за свою принципиальность, которой так восхищалась Ахмадулина, – ее выставили из школы за то, что в ее классе была слишком низкая успеваемость. А на самом деле Лидия Владимировна просто ставила ученикам те оценки, которые они заслужили. Если бы провели проверку знаний учеников, скорее всего выяснилось бы, что в ее классе уровень знаний выше, чем у других. Но в то время, как и сейчас, руководство школ нисколько не интересовали реальные знания школьников, статистика успеваемости была важнее. Да и можно ли их винить? Что требуют от школ, то они и делают. А всем руководящим инстанциям от РОНО до Министерства образования нужна только хорошая статистика.
Но ученики Лидии Владимировны не захотели мириться с несправедливостью и решили бороться. «Тогда мы всем классом, – вспоминала Ахмадулина, – это был класс «Б», я всех до сих пор помню, никого уже в живых-то нет, наверное, но, может быть, может, кто-то есть. И вот мы пошли, я все это стала возглавлять. Мы должны сказать, что нельзя так, нельзя так жить, нельзя ведь. Это же при нас, при нас совершается такая несправедливость. Все со мной согласились. А куда надо идти? Ну, наверное, в РОНО. И пойти, и сказать, что учительница, которая была наша, была очень хорошая учительница, она несправедливо исключена из школы, несправедливо. И мы пошли. И мы так гордо шли, я помню, это была первая такая демонстрация».
Они пришли в РОНО, рассказали, что просят за свою учительницу, которую несправедливо уволили, но в ответ услышали только: «Пошли отсюда вон, и чтобы ноги вашей здесь не было». А когда попытались настаивать, их попросту исключили из школы. Сразу весь класс.
Белла была примером преданности не только поэзии, но и примером гражданского благородства. Она всегда бесстрашно выступала за тех, кто попадал в беду. В будущем молодые поэты должны понять, что поэтическое мастерство профессиональное, если они хотят быть самостоятельными голосами в России, неотделимо и от гражданской совести.