Бонапарт и тут, как и в Италии, стремился покончить с феодальными отношениями, что было особенно удобно, так как именно мамелюки поддерживали военное сопротивление, и опереться на арабскую буржуазию и на арабов-землевладельцев; эксплуатируемых же арабской буржуазией феллахов он отнюдь не брал под защиту.
Все это должно было закрепить основы безусловной военной диктатуры, централизованной в его руках и обеспечивающей этот создаваемый им буржуазный порядок».
Но несмотря на все усилия французского главнокомандующего, он так и не вызвал расположения со стороны местного населения ни к себе, ни к своим товарищам по экспедиции. И, как писал А. Манфред, оказался в Египте «в социальном вакууме». Напуганные каирцы молча встретили завоевателя. Они ничего не слышали о Наполеоне, не понимали, кто он такой, для чего явился в их страну и почему воюет с ними. И хотя он даже издал специальное воззвание к египтянам, переведенное на местное наречие, с призывом к успокоению, ему не очень верили. Ведь это были лишь слова, а в действительности каирцы стали свидетелями расправ французов с местным населением. К примеру, по приказу Бонапарта было разграблено и сожжено село Алькам, жителей которого заподозрили в убийстве нескольких солдат. Но не только подобные карательные меры мешали найти ему общий язык с населением. Неприемлемым оказался сам подход Наполеона к жизненному укладу народов Востока. «Ошибка его состояла в том, – писал А. Ю. Щербаков, – что он мерил египетскую жизнь европейскими мерками. По той причине, что других он просто не знал. Конечно, восточные порядки казались европейцам дикими, власть мамелюков – деспотией, от которой те рады будут избавиться. А у арабов, как оказалось, были иные представления о жизни». В соответствии с ними далеко не все арабы были восхищены тем «освобождением от тирании мамелюков», о котором он постоянно говорил в своих воззваниях к египетскому народу.
Очень точно это положение, создавшееся в Египте с приходом французов, обрисовано А. Ю. Ивановым в его книге «Тайны египетской экспедиции Наполеона». «Вихрем ворвавшись в загадочный мир Востока, – пишет он, – Бонапарт затронул и нарушил связи настолько чужеродные и непонятные европейцу, что при ближайшем их рассмотрении тому становится не по себе». И далее уточняет, что этот молодой, 29-летний генерал Французской республики «во главе своей армии решительно потревожил периферию Оттоманской империи, вторгнувшись во владения египетских мамелюков».
В отличие от Наполеона, его враги англичане, по мнению Щербакова, «разобрались в психологии арабов гораздо лучше»: «Нахапав колоний по всему белу свету, они никогда не пытались захватить Египет. Предпочитая «влиять». Наполеона же опять подвело отсутствие стратегического мышления. Как оно будет подводить его во всех случаях, когда дело не будет сводиться лишь к военному разгрому неприятеля».
Вскоре, по словам Е. Тарле, Бонапарт все же понял, что, в отличие от Италии, его армия в Египте может рассчитывать только на узковоенные средства достижения успеха: «Социальный аспект войны оказался почти полностью исключенным. Это имело трагические последствия для французской армии: превратившись из армии освободительной, какой она в конечном счете была в Италии и намеревалась остаться на Востоке, в армию завоевателей, она стала неизмеримо слабее; при своей малочисленности и большой удаленности от основных баз она была обречена рано или поздно на поражение». Считается, что это поражение значительно ускорила гибель французской эскадры 1 августа 1798 г., из-за которой армия Наполеона, по сути, оказалась в мышеловке. Следующим ударом стала волна крупных мятежей, прокатившихся в Розетте, Александрии и Даманхуре, и завершившаяся в конце октября большим восстанием в Каире. А в конце года после завершения борьбы с мятежниками армию Наполеона ждало новое испытание: на этот раз вызов ей бросила Османская империя, сосредоточившая против нее в Сирии «бесчисленную» армию под командованием сераскера Ахмеда Джеззар-паши, по прозвищу Мясник. Чтобы упредить ее нападение, великий полководец с 13 тысячами солдат в начале февраля 1799 г. отправился на святую землю Леванта. На что же рассчитывал дерзкий корсиканец, выступив с небольшой армией против несметных полчищ Джеззар-паши и всех, кто к ним присоединился? Как всегда, на силу французского оружия, высокие профессиональные качества своих генералов, революционную поддержку сирийских христиан, а еще… на удачу. И она снова на какое-то время оказалась на его стороне. Когда после 12 суток изнурительного перехода под палящим солнцем через великую пустыню и Суэцкий перешеек французы появились у города Аль-Ариша (Эль-Ариша), внезапность нападения и убийственный огонь из гаубиц сделали свое дело – крепость сдалась на милость победителей. Потом без боя была взята Газа, после недельной осады – Яффа, затем – Хайфа, а к середине марта – уже завоевана вся Палестина.
Но вскоре французской армии пришлось столкнуться с куда более страшным и безжалостным врагом, нежели турки – с бубонной чумой. Болезнь вызывала панический страх у солдат, а Бонапарт, чтобы избежать эпидемии, спешно приказал уничтожить все захваченное ими при разграблении Яффы. Эта мера оказалась важной, но запоздалой. Заболевших с каждым днем становилось все больше (в частности, сам Наполеон сообщал о семистах), а положение с их лечением все ухудшалось: госпиталя, открытого в монастыре монахов Ордена святой земли, уже не хватало, сами монахи, ранее помогавшие армии, заперлись и больше не желали общаться с больными, а часть санитаров дезертировала. Большинство исторических источников сообщают о том, что Наполеон, стремясь собственным примером подавить панику, посетил барак, в котором лежали чумные больные. В своих воспоминаниях он описывал это событие так: «Одной из особенностей чумы является то, что она более опасна для тех, кто ее боится; почти все, кто позволил страху овладеть собой, умерли от нее. Главнокомандующий избавился от монахов Ордена святой земли, послав их в Иерусалим и Назарет; он лично отправился в госпиталь, его присутствие принесло улучшение больным; он приказал оперировать нескольких больных в своем присутствии, бубоны проткнули, чтобы облегчить наступление кризиса; он прикоснулся к тем, которые казались наиболее потерявшими присутствие духа, чтобы доказать им, что они страдают обычной, незаразной болезнью. Результатом всех принятых мер явилось сохранение армией уверенности в том, что это не чума; лишь несколько месяцев спустя пришлось все же согласиться с тем, что это была чума».
Этот рассказ давно стал хрестоматийным. Все ли в нем действительно было так, как об этом поведал сам Наполеон, трудно сказать. Тем более что некоторые его современники подвергали сомнению даже сам факт посещения им чумного барака. Среди них знаменитый член Французской академии, дипломат и писатель Франсуа-Рене де Шатобриан, который утверждал, что Наполеон туда «на самом деле даже не заглядывал». А некоторые исследователи, допуская факт посещения им госпиталя, указывают на то, что, помимо указанной цели, он преследовал еще одну, более для него существенную. Она состояла в том, чтобы развеять слухи о данном им врачу приказе отравить заболевших. Надо признать, что слухи эти действительно имели место и возникли неспроста. Очевидцы рассказывали, что 27 мая 1799 г., покидая Яффу, полководец столкнулся с трудной дилеммой: если вывезти больных чумой вместе с ранеными, то можно заразить всю армию, если же оставить их в городе, то с ними расправятся турки. Вот тогда-то он якобы и принял это страшное решение: отдал приказ полковому врачу Николя Рене Деженетту-Дюфришу дать пациентам большую дозу опиума. Но тот отказался его исполнить. О судьбе этих больных и раненых говорили разное: одни утверждали, что их было около 30 человек и вместе с арьергардом наполеоновской армии они были вывезены англичанами, другие увеличивали их число, по меньшей мере, до нескольких сотен и заявляли, что все они были отравлены по приказу Бонапарта.
Свидетельства очевидцев отступления французской армии из Сирии также весьма противоречивы. К примеру, Стендаль в своей книге о великом полководце писал: «Во время отступления от Сен-Жан-д’Акр Ассалини, подавший главнокомандующему рапорт, из которого явствовало, что перевозочных средств для больных не хватает, получил приказ выехать на дорогу, захватить там всех обозных лошадей и даже отобрать лошадей у офицеров. Эта суровая мера была проведена полностью, и ни один из больных, на исцеление которых, по мнению врачей, оставалась хоть какая-нибудь надежда, не был брошен». А вот другой, близкий к Наполеону участник похода – его секретарь Луи Антуан Фовель де Бурьенн, вспоминал: «Я видел, что сбрасывали с носилок изувеченных офицеров, коих приказано было нести и которые даже заплатили за этот труд деньги. Я видел, что покидали в степи изувеченных, раненых, зачумленных или даже только подозреваемых в зачумлении. Шествие освещалось горящими факелами, коими зажигали городки, местечки, деревни и покрывавшую землю богатую жатву. Вся страна пылала». Правда, ни Бурьенн, ни кто-либо другой из числа приближенных к полководцу не упоминают об отравлении больных чумой.
Между тем слухи о том, что Наполеон убивал своих раненых и больных, продолжали расти и множиться даже после его возвращения из Египта. Они распространялись как солдатами и офицерами французской армии, так и англичанами. Чтобы избавиться от этих обвинений, Наполеон велел запечатлеть свое посещение чумного барака на картине. По словам Боба Бриера, «полководец умел делать красивые жесты» и потому велел художнику изобразить, как он, «подражая жестам целителей, касается больных и умирающих». По той же причине «мертвый солдат был изображен живым, а сам госпиталь – гораздо большим и лучшим, чем он был на самом деле». Так, по мнению Бриера, родилась еще одна наполеоновская легенда.
Только спустя 15 лет, находясь уже в ссылке на о. Св. Елены, бывший император французов вынужден был признать, что в слухах об отравлении «есть доля правды». А состояла она, по его словам, вот в чем: «…у меня было сто человек, безнадежно больных чумой: ежели бы я их оставил, то их всех перерезали бы турки, и я спросил у врача Деженетта, нельзя ли дать им опиум для облегчения страданий: он возразил, что его долг только лечить, и раненые были оставлены. Как я и предполагал, через несколько часов все они были перерезаны».
Красочный рассказ о посещении больных чумой в Яффе был не первым и не последним мифом Египетского похода. Следующий был создан после безрезультатной осады крепости Сен-Жан-д’Акр (турки называли ее Аккой или Акрой), укрепленной массивными стенами. Одолеть этот «твердый орешек» было очень нелегко, но Наполеон считал, что сама «судьба заключена в этой скорлупе», и был намерен во что бы то ни стало расколоть его. Как писал А. Манфред, «за Сен-Жан-д’Акром открывалась дорога на Дамаск, на Алеппо; он уже видел себя идущим по великим путям Александра Македонского. Выйти только к Дамаску, а оттуда стремительным маршем к Евфрату, Багдаду – и путь в Индию открыт!» Но стремительного марша не получилось. Наполеоновская армия, измученная болезнями и палящим солнцем, подошла к городу только 18 марта. По мнению историков, приди она на три дня раньше, город был бы взят без проблем. Как оказалось, именно эта потеря времени стала для французов роковой.
Надолго увязнув под стенами Акры, французская армия с каждым днем теряла людские силы, боеприпасы, технику, восполнить которые было нечем. К маю положение ее стало катастрофическим. Анализируя его, А. Манфред задавался вопросом: «Шестьдесят два дня и ночи длилась осада и штурм Сен-Жан-д’Акра; потери убитыми, ранеными, заболевшими чумой возрастали. Погибли генералы Кафарелли, Бон, Рамбо, еще ранее был убит Сулковский. Ланн, Дюрок, многие офицеры получили ранения. Не грозила ли всей французской армии опасность быть перемолотой под стенами Сен-Жан-д’Акра?» Видимо, этот же вопрос задавал себе и Бонапарт, и ответ на него страшил великого полководца. Он хорошо понимал, что длительное двухмесячное сражение у Акры, в котором он потерял 1200 убитых, 1000 умерших от чумы и 2300 раненых, проиграно и скоро это станет очевидным для всех. Теперь Наполеона волновало не столько то, как сберечь остатки армии, сколько то, как выйти из безнадежного положения с высоко поднятой головой. Он уже не думал о грандиозном походе в Индию, но и уйти из Сирии нужно было красиво.
Осада Сен-Жан-д’Акра была снята 20 мая, и под покровом ночи французская армия бесшумно покинула позиции. Но чтобы замаскировать ее отход, Наполеон велел еще в течение шести дней вести удвоенный артиллерийский обстрел крепости. В обращении к солдатам он много распространялся о подвигах, о славе, победах, ни слова не сказав о подлинных причинах ухода из Сирии. Вместо этого отступление он объяснил необходимостью решения новой стратегической задачи: «Через несколько дней вы могли надеяться захватить самого пашу в его же дворце. Но в это время года взятие замка Акры не стоит потери нескольких дней. К тому же храбрецы, которых мне пришлось бы там потерять, необходимы сегодня для более важных операций».
Эти высокопарные слова уже не могли никого обмануть, а говорились они для того, чтобы измученные легионеры, готовые уже взбунтоваться против главнокомандующего, и на этот раз покорно последовали за ним. Кроме того, приказ по армии – это исторический документ, так разве мог он допустить в нем слово «поражение»? Наполеон вообще отличался умением создавать «нужные и правильные» документы. К их числу можно отнести боевые листки Итальянской армии, обращения к солдатам и населению Египта, приказы и бюллетени Великой армии, а также многочисленные реляции и депеши. Именно такую абсолютно лживую депешу он отправил в Каир после провала штурма Акры. В ней он беззастенчиво заявлял: «Я сравнял с землей дворец Джеззар-паши и укрепления Акры, и обстрелял город так, что в нем не осталось камня на камне, и превратил их в кучу обломков, так что люди спрашивают, стоял ли когда город на этом месте…» В дополнение к этому Наполеон послал впереди себя генерала Бойе, который должен был оповестить каирские власти о возвращении победоносной французской армии. Поэтому неудивительно, что в результате всех этих приготовлений главнокомандующий 14 июня торжественно въехал в Каир как победитель.
Но как бы умело ни маскировал Наполеон свои неудачи, превращая их в достижения, все эти ухищрения вряд ли могли кого-то обмануть. Истинное положение выглядело, по мнению А. Иванова, во всех отношениях не в его пользу: «Кажется, что весь мир против него. Флот уничтожен, связь с Францией оборвана, более пяти тысяч его солдат погибли в Египте и в Сирии, а подкреплений нет. Со всех сторон ему доносят о подготовке новых восстаний, а в большой мечети Каира нашли 5 тысяч ружей, много патронов, копий и пик. Не удалось договориться ни с султаном, ни с беями (он обращался к ним неоднократно). Провальный Сирийский поход опустошил казну Восточной армии. В штабе заговор: Бонапарта хотели схватить и доставить в Александрию договариваться с англичанами (возьмите назад свой Египет, но верните нас на родину!)».
В этих условиях даже блистательный и долгожданный реванш за разгром французской флотилии, который удалось 8-тысячной армии Наполеона получить 25 июля 1799 г. под Абукиром, уже ничего не мог изменить. Эта победа над 15-тысячной армией янычар во главе с Мустафой-пашой, оказавшаяся для него последней в Египетской кампании, только ненадолго отсрочила ее бесславный конец. Он хорошо осознавал, что его планы колонизации Египта провалились, а сам он, не имея флота и подкреплений, остался отрезанным от метрополии. Рано или поздно все поймут, что его армия приближается к катастрофе, которую можно лишь отсрочить, но нельзя избежать. Так пусть это случится уже в его отсутствие. По словам автора книги «60 сражений Наполеона» В. Бешанова, великий полководец решил действовать по принципу: если невозможно спасти проигранную кампанию, то «спасти самого себя, бежать от унижения, хотя и с риском, было реально». К тому же к этому шагу его подталкивали и последние события во Франции. Там Директория, слабая, растерянная и ненавистная большинству граждан, теряла прежние завоевания Республики одно за другим. И Бонапарт, давно принявший решение о возвращении во Францию, где он видел для себя возможность прийти к власти, понял, что настал самый подходящий для этого момент. Позднее в своих воспоминаниях он напишет о себе, как всегда в третьем лице: «В дальнейшем его присутствие являлось столь же бесполезным на Востоке, сколь оно было необходимо на Западе; все говорило ему, что момент, назначенный судьбой, настал!!!»
Конечно, как главнокомандующий Наполеон не мог сказать о подлинных мотивах отъезда из Египта своим солдатам. Для них в оправдание своих действий он приводил самые благовидные причины, главная из которых заключалась в том, что он должен был, ни много ни мало, спасти Францию! Его последний приказ по армии был коротким и сухим: «Солдаты, известия, полученные из Европы, побудили меня уехать во Францию. Я оставляю командующим армией генерала Клебера. Вы скоро получите вести обо мне. Мне горько покидать солдат, которых я люблю, но это отсутствие будет только временным. Начальник, которого я оставляю вам, пользуется доверием правительства и моим». Обещая вернуться к оставляемой им в Египте армии, Бонапарт конечно же лукавил. Но и посвящать в свои подлинные планы он никого не собирался.