Наука и народ - Михаил Бакунин

Чего мы ищем? Чего мы хотим? Того же самого, чего хотели и искали живые люди всех времен и всех стран: Истины, Справедливости и Свободы.

Да не побоится читатель, что мы затеряемся в заоблач­ных рассуждениях о том, что такое Истина? Мы знаем, что за облаками ее не найдешь. Под этим словом мы ра­зумеем простую, естественную логику, присущую всему действительному, или всеобщий порядок явлений, подме­ченный человеческим разумом как в мире вещественном, так и в мире социальном.

Мы, разумеется, отрицаем самым решительным обра­зом произвольное и нелепое разделение мира действи­тельности на физический и духовный; но считаем полез­ным сказать несколько слов о том, как произошло это разделение, пожалуй, естественное и в историческом смысле необходимое, но тем не менее имевшее на судьбу человечества самое плачевное действие. Оно было поро­ждено в начале истории как бы недоразумением едва проснувшегося разума, не сознававшего себя и, потому не подозревавшего, что он сам ни более ни менее как одно из естественных порождений природы. Лишенный, та­ким образом, возможности действовать самосознательно, трезво, разум проявился сначала в поэтических грезах и в религиозных представлениях, а потом в форме мета­физического самоуглубления и отвлеченного самостро­ения и стал искать в едином себе причины всего. Но раз противупоставив себя как нечто отдельное и самосто­ятельное не только всему внешнему миру, но даже и не­посредственному производителю своему — человеческому организму, он непременным образом должен был раздво­ить единый мир действительности на мир «физический» и на мир «духовный».

С тех пор как мы узнали физиологическое происхо­ждение всей нашей умственной деятельности, мы с одинаковою необходимостью пришли к сознанию нелепости подобного раздвоения.

Един мир, и едино средство для познания назначения законов или порядков его для добывания Истины — Наука; не метафизика и не отвлеченные умопостроения, а наука, основывающая свои рассуждения на опыте, упо­требляющая одинаково метод дедуктивный и метод ин­дуктивный и проверяющая беспрестанно свои гипотезы строжайшим наблюдением и анализом фактов.

Таким образом изгнано из науки все сверхъестествен­ное, все неразумное: понятие о боге и все другие понятия, вытекающие из него или соприкосновенные с ним. Един­ство и самая возможность рациональной науки впервые поставлены. Остается восстановить то же единство и тот же разум в жизни. Жизнь человека, коллективная и ин­дивидуальная, от начала истории по самое настоящее вре­мя делится, как известно, между двумя противополож­ными, друг друга отрицающими, друг друга уничтожа­ющими мирами: духовным и материальным, земным и небесным. К небесному стремятся все религиозные по­мыслы и чувства, все идеальные движения души; к земно­му все интересы земли, все материальные хотения и по­хоти живого человека. Первому миру приписывается все, что называют истиною и добром; второму — все грехи и вся ложь. Историческая судьба человека, переходя че­рез многоразличные пути и ступени развития, была до сих пор результатом этой непримиримой борьбы двух миров, соединение которых в один мир, в одну дружную жизнь после многих серьезных попыток, сделанных в раз­личные времена искусством, религией, политикою, и, на­конец, метафизикою,— оказалось решительно невозмож­ным. Человек не умел и, пока оба мира в его сознании будут существовать друг от друга отдельно, он никогда не успеет освободиться в жизни своей от пагубного раздво­ения: одна часть его существа будет в непрерывной борь­бе с другою, а результатом такой борьбы может быть только «преступная анархия» — бунт материи или торже­ство духа, покорение материи, водворение порядка — доб­родетельное рабство.

Итак, чтобы окончательно освободить человека, надо положить конец его внутреннему раздвоению — надо из­гнать бога не только из науки, но и из самой жизни; не только положительное знание и разумная мысль челове­ка, но и воображение и чувство его должны быть избавлены от привидений небесных. Кто верит в бога, тот при­знает существование отдельного духовного или небесного мира, кто допускает в малейшей мере сверхъестествен­ный, для разума непостижимый порядок вещей, тот обре­чен на неминуемое и безвыходное рабство. Люди науки освобождаются от него путем науки и только в области на­уки, но не в действительности, не в жизни. Потому что жизнь каждого человека, как бы он ни был учен и му­дрен, находится, вследствие закона общественной соли­дарности, в прямой и непременной зависимости от жиз­ни всех, от жизни народа; народ же своею верою обречен на рабство. Кто поэтому хочет быть сам свободен дейст­вительно, в жизни и в деле, тот должен устремить все усилия свои на уничтожение народной религии.

Вот главный пункт, по которому мы расходимся с пози­тивистами — последователями Опоста Конта.

Огюст Конт, точно так же как Прудон, Шопенгауэр и некоторые из новейших английских мыслителей, при­нял за основание своей позитивно-философской системы известное учение Еммануила Канта о неспособности че­ловеческого ума проникать в сущность вещей.

Наш разум,— говорит кенигсбергский философ¹,—обнимает только явления как внешнего, или физического, так и внутреннего, или духов­но-нравственного мира, как жизни природы, так и исторического разви­тия общественной жизни; обнимает лишь взаимные отношения явле­ний, многоразличные виды их соприкосновения и связи между собою, а также порядок их следования одного за другим, их происхождения и исчезновения в пространстве и времени, одним словом, все, что мы называем законами природы. Но сущность вещей, существование их для себя, независимо от нашего сознания и вне всякого к нему отноше­ния, вещь, так как она есть по себе (Ding an Sich), и действительная причина, ее порождающая, для нас недоступны. У нас недостает ни органов, ни средств, чтобы добраться до них.

Нет средств, потому что всякая вещь, являющаяся нам необходимым образом, облекается в формы, или категории, которые принадлежат не ей, а нам, нашему сознанию, присущи нашему разуму прежде всякого опыта, т. е. прежде всякого столкновения его с какими бы то ни было предметами. Эти формы, или законы, нашего чистого созерцания, нашего чистого представления, рассуждение и умозаключение, Кант называет чистыми априористическими категориями разума. Таковы, например: категория пространства и времени, величины и количества, качества, меры, сущности, отношения, явления, причины и действия, взаимодействия, случайности и необходимости и т д

¹ Мы приводим здесь не собственные слова его, но смысл сказанно­го им в сочинении, известном под названием Критика Чистого Разума

Вся беда Канта состояла в его идеализме, вследствие которого он приступил к критике чистого разума, не по-заботясь узнать о его физиологическом происхождении, и стал его разбирать как нечто абсолютное, существу­ющее независимо от всего. Нашедши в нем, таким обра­зом, формы, или законы, мышления, выработанные в нас веками, но принятые им за формы, присущие самому ра­зуму и потому будто бы независимые от всякого опыта, Кант естественным образом заключил, что, так как всякая вещь может являться нам только через посредство этих форм, которые принадлежат не вещи, а нам, то мы мо­жем знать ее только так, как она нам является, а не так, как действительно по себе существует.

Если б Кант поверил современнику своему Юму, утверждавшему ему наперекор и совершенно сообразно с истиной, что мнимо априористические формы сознания не что иное, как продукты бесчисленного множества бес­сознательных или позабытых нами впечатлений и опытов; если б, главным образом, Кант дожил до того времени, когда всем лучшим умам стало ясно, что разум не искра, упавшая с неба, а не более как деятельность самого мозга, следовательно, продукт нашего телесного организма, он не противупоставил бы идеальный мир сознания действи­тельному миру вещей, не разделил бы их искусственною пропастью и, разумеется, догадался бы, что между явлени­ем и вещью по себе нет и не может быть разницы.

Как бы то ни было, установив раз по-своему теорию чистого разума, Кант провел через неумолимую критику все богословские и метафизические идеи: о бесконечном, о первоначальной причине, о сущности и о конечной це­ли мироздания, о боге, о бессмертии души и т. п. и за­ключил, что все эти идеи, даже и в том предположении, что они соответствуют в самом деле действительности, по сущности своей недоступной для нашего сознания, не мо­гут быть догнаны, оправданы или доказаны нашим разу­мом. Причем должно заметить, что сам Кант так мало сомневался в действительном существовании идеального или бесконечного мира, бога, бессмертия души и свобод­ного произвола ее, что в своей Критике Практического Разма* он поставил их как постулаты, или как предполага­ющие требования разумной воли.

Германская умозрительная философия на этом не остановилась. Фихте, Шеллинг и Гегель в качестве по­следних метафизиков пытались вновь вывести объектив­ность или действительность бесконечных идей из самого разума. Но вместе с тем именно Гегель, которому принад­лежит несомненная и великая честь доведения метафизи­ческого метода до самоубийства, нанес этим идеям реши­тельный и последний удар, показав их натуральное исто-рико-психологическое и социологическое происхожде­ние; в Феноменологии своей, в Философии истории, в Эстетике, в Философии религии и в Философии исто­рии философских систем** он явным образом и с гени­альною сметливостью и смелостью представил их как не­обходимые исторические моменты постепенного самораз­вития, самопроявления и самоуразумения человеческого разума; так что все эти мнимо бесконечные идеи, кото­рые в продолжение нескольких тысячелетий были при­знаваемы человеком за самостоятельные и верховные сущности, не только от него независимые, но преоблада­ющие над ним и над миром, оказались теперь собственным, правда бессознательным, произведением его ума — говоря проще — необходимым продуктом его нату­ральной исторической глупости. Таким образом, бог, бес­смертная душа, таинственный мир бесконечных субстан­ций объяснились самым простым образом как обманчивое отражение, как мираж нашего еще детского разума, со­зерцавшего себя вне себя и перенесшего свою собствен­ную, фантастически им до бесконечности расширенную суть в фантастическое небо.

Вот, как бы наперекор самому Гегелю, последнее сло­во всей его системы. Правда, что это слово было высказа­но им так неясно, что огромное большинство гегельян­цев, как заметил поэт Гейне, его не поняли. Но понял и высказал его с великолепною простотою и искренно­стью в самом начале сороковых годов единый великий ум в этой школе после Гегеля, последний гегельянец, молено сказать вообще, душеприказчик осужденной на смерть метафизики, знаменитый Людвиг Фейербах, столь много читаемый русскою молодежью.

После Фейербаха необходимость обращения к миру действительному, необходимость фактического изучения и разумного, но не метафизического понимания его, необходимость основания целой системы наук, включая сю да, разумеется, всю психологию и всю социологию, на естествознании стала ясна в Германии для всякого здраво­го ума, для всякой живой души. И вот появилась целая вереница ученых, основателей новой натуральной школы и, если нам позволено будет так выразиться, апостолов рево­люционной науки. Имена Бюхнера, Карла Фохта, Молешота и нескольких других точно так же известны в России, как имя самого Фейербаха.

Мы их называем по праву апостолами революции. Они не только ученые, нет, они выступили как бойцы против всех призраков, порожденных идеализмом рели­гиозным и метафизическим и преграждающих человеку путь к свободе. Они на всенародном языке назвали себя атеистами и материалистами, поняв, что назначение науки — освобождать без исключения все умы и готовить тем самым освобождение самого общества.

Признание в мире, вне его и над ним, высшего беско­нечного существа; богопризнания и богопочитания всяко­го рода; учение о бессмертной душе и о загробных награ­дах и наказаниях и неразрывно связанное с ними существо­вание церквей, попов — посредников и примирителей с бо­гом, чудотворцев, пророков и богопомазанных законодателей и царей; так же как необходимо из них вытекающее суще­ствование богопоставленных государств со всем их истори­ческим хламом: с правом государственным, уголовным, гражданским; с наследственною собственностью и деспо­тизмом семейным; с полицейскою властью и с военным насилием; все эти темные порождения религии были не­сомненно продуктом того первобытного рабства, в кото­ром наш род погрязал в начале своей истории, когда он только что стал выделяться из рода горилл или других обезьян. Все эти несомненные следы нашей первоначаль­ной животности человек тащил, постепенно их уменьшая по мере того как он сознавал и осуществлял свое челове­чество, сквозь всю историю; тащил их, как освобожда­ющийся Спартак тащит свою цепь. И очевидно, что чрез­вычайная тяжесть этой исторической цепи была и про­должает быть главною причиною несносной медленности человеческого освобождения и развития. Но очевидно также, с другой стороны, что все эти продукты нашего доисторического натурального рабства непременным обра­зом должны были сделаться, в свою очередь, новым ис­точником нового исторического рабства, которое продолжает тяготеть над нами и от которого мы освободиться мо­жем только путем рациональной науки.

Поэтому, не спрашивая даже, до какой степени выше­упомянутые основатели новой натуральной школы в Гер­мании сами желают или даже понимают практические последствия созданного ими учения, мы были вполне вправе назвать их апостолами революции. Уничтожая в народе веру в небесный мир, они готовят свободу земного. Между этою школою и школою Огюста Конта существу­ет именно по этому пункту огромная разница.

Огюст Конт, бесспорно, один из замечательнейших умов нашего века, развился чисто на французской почве и, можно сказать, совершенно независимо от всякого вли­яния со стороны германской философии, из которой ему был несколько знаком только Кант. Он был в своей моло­дости учеником Сен-Симона, а в 1830 году появилась уже первая часть его знаменитого Курса Положительной Филосо­фии. Его великое преимущество перед германскими фи­лософами состояло в близком знакомстве с положитель­ными науками. Он был одним из последних и наиспособнейших представителей той славной математической и физической школы, которая со времен революции про­цветала во Франции до начала пятидесятых годов и кото­рой знаменитый Араго, впрочем, гонитель Конта, был, можно сказать, последним замечательным представите­лем. Огюст Конт был позитивист по природе, по преда­нию, по характеру своей нации, по всей общественной об­становке. В его уме не могло быть места для германского идеализма.

Порядок следования наук в его системе чрезвычайно схож с порядком, установленным Энциклопедиею Гегеля*; но у Конта перед Гегелем то огромное преимущество, что, в то время как последний силился основать природу на логике, на разуме, на духе,—Конт напротив, и совер­шенно справедливо, основывает разум и так называемый дух на природе, зиждет все духовно-нравственное разви­тие человека — психологию и социологию исключительно на космических, физиологических и антропологических основаниях. В этом — каковы бы ни были его ошибки в разрешении специальных вопросов — его бессмертная заслуга. Таким образом он, со своей точки зрения, так же как и новые натуралисты Германии, нанес тяжелый удар идеализму, изгнав его окончательно и систематически из науки.

Но именно вследствие того, что ему не была известна новейшая история последовательного саморазрушения метафизического начала в Германии, он не умел покон­чить с идеализмом. Он только обошел его. Изгнав его из науки, он дозволил ему царствовать бесконтрольно в ши­рокой области воображения и чувства. Руководясь крити­кою Канта, взяв как бы на веру его заключения о неспо­собности разума познавать бесконечное и проникать в сущность вещей, он принял за основание своей системы мысль, уже давно, впрочем, принятую в виде аксиомы всеми французскими учеными, — вы найдете ее в предис­ловиях или в введениях многих французских учебников механики, физики, химии или другой положительной на­уки,—а именно, что человек способен познавать только явления и отношения явлений между собою, т. е. законы природы и общества; но что первоначальная причина явлений, их настоящая суть останется для него вечно не­достижимою тайною; причем предоставляется воображе­нию и чувству заниматься ими сколько и как им будет угодно, позволяется даже им восстановить для своего собственного обихода бессмертие и бога, отнюдь не отри­цаемых позитивным учением, но только изгнанных из науки. Таким образом, остаются и овцы целы, и волки сыты.