Я повернулась, а он тут, стоит рядом. Кажется, я вскрикнула: он меня напугал. Чуть не упала, но он меня подхватил, и я удержалась. Он извинился, сказал, что надо было ему меня предупредить насчет туалета. «Я, – говорит, – болею. Плохо мне, правда». А у самого дыхание такое противнейшее. Я спросила: «Вам вызвать врача?» А он: «Нет, врача не надо. От того, чем я болею, мэм, лекарства нет, но сейчас мне вроде легчает. Я просто хотел кое-что удалить из организма». Затем он меня отпустил. Я подобрала полотенца, заменила их чистыми, смыла унитаз. Хотела там оттереть, но он сказал, что не надо. Когда я уходила, он так же и сидел на кровати, как когда я вошла. Я спросила, может, шторы раздернуть, а он говорит, не надо, у меня светобоязнь. Я тогда закрыла дверь и оставила его там.
Джед с минуту поразмыслил.
– Хворает, значит, – подытожил он наконец. – Что ж, нет такого закона, чтобы отказывать больному в гостиничном номере. Однако с теми полотенцами надо быть поосторожней. Ты говоришь, надела перчатки?
– Ну а как же. Я их всегда ношу. Всякий там ВИЧ, СПИД, нужен глаз да глаз.
– Молодец, – кивнул он сам себе, – это хорошо. Я тут как дела разгребу, так схожу проверю его самолично. Может, смогу уговорить, чтобы на него взглянул доктор Брэдли. Что-то мне не верится насчет его улучшения, коли он черную кровь в унитаз выделяет. Если такое дело, то поправкой здесь особо не пахнет.
Марии он сказал отправляться пораньше домой, к внуку. А он тут, если будет нужда, припашет Фила. Тот, понятное дело, заноет, однако в целом парнишка покладистый. В конце недели ему обратно в колледж, а он, отец, останется тут без него скучать. Снова они увидятся только после Рождества: на праздники Фил остается с матерью в Сиэтле. Джед утешался мыслью, что мальчик вернется к Новому году и что в душе он, возможно, предпочитает Сиэтлу Истон. Большинство его друзей на зимние каникулы возвратятся сюда в надежде вволю покататься на лыжах; Фил, надо полагать, на склонах им не уступит.
А пока надо поговорить с тем малым из двенадцатого и определиться, что именно нужно предпринять. Может даже, услать его отсюда подобру-поздорову: нет ничего хуже для бизнеса, чем когда незнакомец отдает концы в одном из твоих номеров.
Мария перед уходом поблагодарила. Было видно, что она сильно потрясена, хотя и непонятно почему. Разумеется, никому не нравится вид заляпанных кровью полотенец и унитаза в комнате, где обитает больной человек, но в прошлом доводилось вывозить и кое-что похуже. Чего только стоила та холостяцкая вечеринка, что разыгралась здесь пару лет назад: после того разгрома казалось, что проще сжечь мотель и отстроить его заново, чем вычищать то, что поутру открылось взору.
Джед пододвинул к себе книгу учетных записей и пробежал пальцем по графе, остановившись на имени постояльца в двенадцатом.
– Канцер, – прочел он вслух. – Бадди Канцер. Что ж, Бадди, похоже, ты можешь отсюда выписаться скорей, чем ты думаешь.
Отсюда и с этого света вообще.
***
Человек, назвавшийся Бадди Канцером, хотя и прибыл в мотель всего две ночи назад, между тем уже больше недели колесил по Истону и его окрестностям; с той самой поры как покинул Колорадо. Две тысячи миль, которые он покрыл меньше чем за два дня. На сон у Бадди уходил час, от силы два – в большем он не нуждался, а подкреплялся в дороге одними шоколадными батончиками да печеньками. Порою он задумывался над такой своей диетой, но те мысли длились недолго. Для беспокойства у Бадди были мысли поважней: как облегчить свою боль и утолить аппетит той штуки, что поселилась внутри его.
В понедельник, вскоре после пересечения границы штатов Вермонт и Нью-Гэмпшир, он заехал к Линку Фрэйзеру поменять на грузовике шину и понял, что пришло время начинать по новой.
Линку было семьдесят, хотя по движениям можно было дать пятьдесят, а на молодок он заглядывался с пылом семнадцатилетнего. Хотя менять шины ему было в неимоверную тягость. В свое время Линк владел в Истоне баром, принадлежащим нынче Риду. В ту прежнюю пору бар назывался «Недостающее звено», из-за того что жена Линка шутила: как только на горизонте появляется какое-нибудь серьезное дело, Линкольна Фрэйзера начинает неведомым образом недоставать. И вот когда Мира десять лет назад умерла, некая искорка из Линка ушла, и он продал свой бар Эдди Риду с условием, что тот изменит название бара: с уходом Миры вывеска как-то утратила свою прикольность.
Колени у Линка были уже не те, и он втихомолку обрадовался, когда красный «Додж» причалил вплотную к нему, а водитель сам выбрался наружу. Был он на десятки лет моложе, чем Линк, а носил потертую джинсовую пару, поверх которой была накинута реликтовая кожаная куртка. Из-под бахромы джинсов выглядывали заостренные кончики ковбойских сапог из рябой змеиной кожи. На прилизанных к голове патлах, черных и длинных, виднелись следы от широких зубьев расчески. Волосы были уже истонченные, и белизна черепа просвечивала сквозь них словно дождевая водица в грязных колеях.
Водитель протянул руку в кабину и снял там с пассажирского сиденья помятую ковбойскую шляпу, которую бережно опустил себе на голову. Спереди к ней был пришит белый джинсовый овальчик, словно срезанный с комбеза автомеханика, а на нем было курсивом выведено «Бадди».
На приближении Линк впервые углядел лицо водителя, слегка затененное шляпой. Щеки такие впалые, что когда движутся челюсти, то становится видна работа сухожилий, что-то нажевывающих в углах рта. Губы лиловые, почти черные, а глаза несколько выпучены, словно бы ковбоя медленно душит пара незримых рук. Вид почти уродливый, однако двигался ковбой, можно сказать, с грацией. Во всех его движениях чувствовалась отточенная целеустремленность, которая не вполне вязалась с неформальным видом, на который и был направлен весь этот прикид.
– Что, проблемки? – спросил Линк, слегка утрируя свою южную гнусавинку – повадка людей, склонных считать, что самобытность придает им обаяния. – Гвоздь, наверно, хватанул?
– Одно могу сказать: шина плоская, как блин, – ответствовал гость. Он приопустился рядом с Линком на одно колено. – Давай я это сделаю. Не обижайся: я знаю, ты и сам можешь. Тебе, небось, мою развалюху и без домкрата поднять ничего не стоит, но необязательно этим заниматься только из-за того, что ты это умеешь.
Линк решил принять комплимент, несмотря на его чрезмерность, а вместе с ним и трудовую инициативу гостя. Поднявшись, он наблюдал, как ковбой проворно ослабляет колесные гайки и домкратит колесо. А он, однако, крепче, чем кажется, этот ковбой. Для ослабления гаек Линк собирался дубасить подошвой по балоннику, а этот парень открутил их, едва шевельнув плечами. Вскоре шина была уже поменяна с минимумом возни и лишних разговоров, что Линка очень даже устраивало. В разговоре он учтивостью не отличался, особенно с незнакомцами, вне зависимости от того, сколько шин они меняли. Когда он еще заправлял «Недостающим звеном», обихаживанием клиентов занималась Мира, а он имел дело с пивом и бражниками.
Ковбой распрямился, вытащил из кармана ярко-синюю тряпку и отер дочиста пальцы.
– Благодарю за содействие, – сказал Линк, протягивая для пожатия руку. – Я, гм, Линк Фрэйзер.
На протянутую ладонь ковбой поглядел, как, наверное, педофил впивается глазами в бедро, мелькающее на игровой площадке. Закончив обтирать пальцы, тряпку он сунул обратно в карман, после чего пожал Линку руку. Линк ощутил что-то неприятное, словно по коже порскнули какие-нибудь гадкие жуки. Ощущение он попытался скрыть, но было ясно, что ковбой заметил перемену на его лице.
– Бадди Канцер, – представился он.
Отклик Линка от него не укрылся. Бадди был тонко настроен на телесные ритмы других людей. От этого зависела успешность того, что он делал.
– Было весьма приятно, – сказал он, в то время как клетки Линка уже начали пускать метастазы, а печень гнить.
Бойко приложив два пальца к шляпе, Бадди отсалютовал и направился к своей машине.
***
Тем же вечером в баре возле Данбери он снял официантку – полноватую, лет сорока. Красавицей ее назвать было сложно, но Бадди взял ее в активную разработку и к концу вечернего возлияния убедил, что они родственные души: два одиноких, но приличных человека, которых жизнь не баловала, но они как-то выстояли. Они отправились к ней в опрятную «двушечку», где чуть припахивало потом от белья, и уж там Бадди устроил встряску ее кровати и жировым отложениям. Женщина призналась Бадди, что у нее уже давно не было этого и сейчас ей этого как раз нужно, позарез. В тот момент, как он ей вставлял, она издала протяжный стон сладострастия, а он, прикрыв глаза, заерзал сверху.
Было легче, когда у него получалось проникать к людям внутрь – касаться изнутри их ртов пальцем, расцарапывать ранку ногтем или даже гвоздиком. Хороши были открытые раны; даже поцелуи, если раздвинуть человеку губы и куснуть до крови, но лучше всего, безусловно, был секс. Во время соития дело происходило быстрее, так что можно было наблюдать за процессом с малым риском для себя.
На второй раз ее тональность сменилась. Женщина взмолилась, чтобы он остановился. Сказала, что происходит что-то не то. Бадди не остановился. Если процесс начинался, его было уже не удержать. Так уж оно устроено. Когда он кончил, дыхание женщины стало более мелким, а черты лица заметно заострились. Пальцы ее когтили простыни, а спина от боли изгибалась тугой дугой. Она утратила дар речи.
Сейчас уже выступила кровь. Это хорошо. Пока она еще красная, но скоро начнет чернеть.
Бадди откинулся на простынях и прикурил сигарету.
***
Постепенно все усугублялось.
В свое время одного такого раза в неделю было достаточно, чтобы боль облегчилась, но те времена прошли. Теперь его отпускало примерно раз в день, но лишь на пару благостных часов. Если ему удавалось взять более чем одну жертву, то лишенные муки часы вырастали в прямой пропорции, однако возникал риск, что люди это заметят, и потому несколько жертв кряду были для него делом почти неосуществимым.
Невзгоды этого утра означали, что та штуковина внутри становится все более необузданной и ненасытной. Черная кровь начала появляться, пока он мочился. Вскоре он уже надсадно ее выкашливал, напитывая чернотой полотенца. И надо ж так случиться: не успел он отдышаться, как в номер вошла та толстуха-горничная. Может статься, она обо всем разболтает; не просто может, а должна. Чутье об этом говорит. Он ощутил ее, когда удерживал; его кожа терлась об нее, и гнилость его нутра изыскивала, как проникнуть, как внедриться в нового носителя.
Надо бы поскорей отсюда убраться, но слабость такая, что ни рукой, ни ногой. Конечно, есть еще один вариант, но донельзя рискованный, буквально пан или пропал. С какого-то времени он прокручивал его в уме, высчитывая вероятность, оценивая риски. Теперь, когда безудержно и властно взрастала боль, а черная жидкость проникла в мочу, вариант становился все более заманчивым. Рассудим так: если один человек дает временное облегчение, а два удваивают время, когда можно поспать, то что произойдет, если взять их больше, намного больше? Вспомнилась та семья в Колорадо: после нее боль исчезла на несколько дней, и даже когда вернулась, то была значительно слабее – настолько, что ту официантку он взял больше из желания, чем из необходимости. Так что произойдет, если сгноить городок, а то и приличный город? Может последовать передышка на недели, а то и на месяцы. Кто знает, может, от нее и вовсе удастся отделаться. Возможность протяженного умиротворения соблазнительно манила на расстоянии вытянутой руки.
Городок этот небольшой, компактный. При обычном раскладе охватить достаточное число людей, казалось бы, затруднительно, но когда он тут накануне прогуливался, то заметил нечто, заставившее его пересмотреть свои расчеты. Остаток дня он провел в размышлении, взвешивая все за и против в попытке определиться, как действовать наиболее оптимальным образом.
В то утро, когда в унитазе сгустками плавала черная кровь, он пришел к решению. Он обоснуется здесь, в Истоне, а затем отправится на север и найдет, где упокоиться на зиму, а может, и навеки. Глаза смыкались: прикосновение к горничной затмило боль настолько, что появлялась возможность уйти в сон. Дверь своего номера он замкнул на цепочку, после чего растянулся на кровати и впал в тягучее полузабытье.
***
На самом деле ковбоя звали не Бадди Канцер.
Имени у ковбоя не было, во всяком случае теперь. Может, было когда-то давно, но если и так, то за долгие годы он его уже позабыл. Новая жизнь началась у него в тот день, когда он очнулся посреди пустыни Невады в изорванной одежде и со вздутиями на коже. Памяти о существовании до этого – не было. Внутри ощущение было такое, будто он жарится на медленном огне, а когда он прижал руки к животу в попытке пригасить боль, из-под ногтей брызнула черная кровь.
По крайней мере он нашел в себе силы встать. Встать и добраться до шоссе, где остановил и упросил себя подбросить гаражного механика, что катил свой красный «Додж» к автодилеру в Рино. Этот самый «Додж» механик в свободное время доводил до ума, на что ушло несколько месяцев, и теперь он намеревался сбыть его за хорошие деньги.
Ковбой ощутил, что когда его рука случайно задела руку механика, то пучащая нутро боль на секунду ослабла. Вздутия в большинстве своем были скрыты под одеждой, и как раз после прикосновения к механику он заметил, что одна из тех шишек, что выглядывала из-под рукава рубахи, пошла на убыль. Через несколько секунд она исчезла бесследно.
Ковбой снова тронул водителя, уже ощутимей.
– Эй, ты чем это, твою мать, занимаешься? – вскинулся механик. – А ну держи свои грабли при себе, ты, педик гребаный!
Он порулил к обочине. Других машин на шоссе видно не было.
– Вали давай отсюда! – рыкнул он. – Пшел на хер из моего…
Ковбой ухватил механика за правую руку, а левой перемкнул ему горло и сдавил. После секундного одышливого напряжения у механика носом пошла кровь, струйкой стекая по губам и подбородку. Текла все обильней, из красной постепенно превращаясь в черную. Кожа шофера сделалась восковой, скулы на лице старчески обтянулись.
И тут внутреннему взору ковбоя впервые предстало нечто, отличное от него самого. Некий огромный червь или слизень – глянцевитый, иссиня-черный, – угнездившийся где-то в глубине нутра. Он там лежал и жировал, и кормился своим хозяином, превращая его клетки в черноту и одновременно уничтожая в нем все человеческое – с грузноватой неспешностью подкачивая свои неведомые яды в его организм. Если у него был разум, то для сознания ковбоя он был запределен и непостижим. Понятно было лишь то, что червь избрал его своим носителем, и если не поступать согласно его воле, то он носителя уничтожит.
Ковбой тоскливо взвыл, и его ногти, продырявив механику шею, вонзились в дрожащую от напряжения плоть. Руки налились какой-то нездешней силой, пальцы судорожно выпрямились, и из пор кожи брызнул яд. Механик онемел и перестал сопротивляться; его омертвелые глазницы наводнила чернота. Вместе с тем боль внутри ковбоя пошла на убыль и наконец заглохла.
Тело механика ковбой зарыл в пустыне. Вынутый бумажник он оставил себе, сел за руль и к наступлению ночи отыскал квартиру механика, где пристроился на ночь. Лежа на кровати, он размышлял об образе червя в своем теле. Неизвестно, был ли он там на самом деле или же это просто его ум пытался таким образом трактовать происходящее. Надо как можно быстрее поговорить с каким-нибудь доктором. Однако той ночью во сне с ним заговорил сам червь, расщемив для этого на своей слепой головке шипастые жвала, и сказал, что никакие доктора ему не помогут, а его цель по жизни – не исцелиться, а распространять Черное Слово.
Несмотря на свой сон, назавтра ковбой все же пошел к доктору, прямо в хирургию. Старичку-врачу он рассказал и о своей боли, и о темной крови, которой он закашливался в пустыне. Врач выслушал, после чего достал шприц и изготовился взять кровь на анализ.