Моросил дождик. Охранники помогли Феликсу загрузить картонные коробки в «мустанг». Они не проронили ни слова. Феликс тоже молчал. Да и что можно было сказать?
Коробки промокли. Интересно, что в них лежит? Бумаги, памятные вещи, кто знает? В тот момент Феликсу было плевать. Он подумывал, а не сделать ли широкий жест? Сложить все коробки посреди стоянки и поджечь! Но чем поджечь? Тут нужен бензин, спички или зажигалка, а у Феликса не было ни первого, ни второго, ни третьего. Да и зачем давать Тони еще одно оружие против себя? Вызов пожарных, звонки в полицию, Феликса уводят в наручниках, он что-то невнятно бормочет и орет благим матом, ему предъявляют обвинения в поджоге и нарушении общественного порядка. Назначена психиатрическая экспертиза, проплаченная Тони. Установлен диагноз. Видите? – скажет Тони на заседании Правления. – Параноик. Психованный. Слава богу, мы избавились от него вовремя, пока он не съехал с резьбы прямо в театре.
Когда они запихивали в «Мустанг» последние промокшие коробки, на стоянку выкатилась одинокая упитанная фигура. Лонни Гордон, председатель Правления фестиваля, с зонтиком над лысеющей головой со всклоченными волосами, пластиковым пакетом, какой-то палкой и охапкой чего-то, что по виду было похоже на шкуру скунса, и увенчивала все это дохлая белая кошка.
Старый хрыч и предатель. Феликс не удостоил его даже взглядом.
Вперевалочку, шлеп-шлеп по лужам, подошел толстый Лонни, сопящий, как морж.
– Феликс, мне очень жаль, – сказал он, поравнявшись с багажником «мустанга».
– Черта с два тебе жаль, – отозвался Феликс.
– Я голосовал против, – скорбно проговорил Лонни. – Меня задавили большинством голосов.
– Ага, как же, – сказал Феликс. Палка оказалась его тростью с лисьей головой; дохлая кошка – его бородой для Просперо; ворох шкур, теперь он разглядел, был его волшебной мантией. Шкурки намокли, мех местами свалялся. Пластмассовые глазки-бусинки тупо глядели на Феликса, плюшевые хвосты уныло свисали. В сером пасмурном свете дня мантия выглядела по-дурацки. Но на сцене, украшенная листвой, золочеными цветами и блестками, она смотрелась бы великолепно.
– Мне правда жаль, что все так получилось, – сказал Лонни. – Я подумал, тебе захочется это забрать. – Он попытался вручить Феликсу мантию, бороду и трость, но тот их не принял. Стоял, опустив руки, и просто смотрел на Лонни. Момент был неловкий. Лонни и вправду расстроился: сентиментальный старый пердун, он плакал в конце трагедий. – Пожалуйста, – сказал он. – Возьми на память. Ты вложил столько труда. – Он опять протянул вещи Феликса. Чернокожий охранник забрал их и запихал в машину.
– Не стоило беспокоиться, – сказал Феликс.
– И вот еще, – Лонни протянул ему пластиковый пакет. – Твой сценарий «Бури». С твоими пометками. Я позволил себе заглянуть… это был бы шедевр. – Его голос дрожал. – Может, когда-нибудь пригодится.
– Ты бредишь, – сказал Феликс. – Ты и эта тварь Тони… вы разрушили мою карьеру, и ты это знаешь. Лучше бы вы меня пристрелили. – Это было преувеличение, но Феликса хоть чуть-чуть утешало, что можно ткнуть кого-то носом в его собственные невзгоды. Кого-то добросердечного, бесхарактерного и уязвимого в отличие от Тони.
– Я уверен, что у тебя все образуется, – сказал Лонни. – В конце концов, такие творческие инициативы, такой талант… Наверняка есть и другие места… Новый старт…
– Другие места? – перебил его Феликс. – Мне уже пятьдесят! Как-то я староват для новых стартов, тебе не кажется?
Лонни тяжело сглотнул.
– Я понимаю, что ты… Мы обязательно вынесем тебе благодарность. На следующем заседании. Было еще предложение поставить статую… ну, знаешь… бюст. Или, может, фонтан в твою честь…
Творческие инициативы. Талант. В театральной среде как-то уж слишком злоупотребляют этими словами, с горечью подумал Феликс. А три самые бесполезные вещи на свете: член священника, сиськи монахини и выражение искренней благодарности.
– Засунь этот бюст себе в… – начал было он, но потом смягчился. – Спасибо, Лонни. Я знаю, ты хочешь как лучше. – Он протянул руку. Лонни ее пожал.
Неужели по красным щекам старика и вправду текли слезы, дрожали губы? Теперь, когда Тони встал у руля, Лонни следует поберечь задницу, подумал Феликс. Особенно если он будет и дальше так раскисать, мучаясь угрызениями совести. Церемониться Тони не станет: он сокрушит оппозицию, подавит сомневающихся, окружит себя бандой громил, разгонит всех, кто ему неугоден.
– Если тебе будут нужны рекомендации, – сказал Лонни, – я с радостью помогу… или… я понимаю, тебе сейчас… может быть, когда ты отдохнешь… Ты работал на износ. С тех пор, как… это ужасно… мне очень жаль… Так не должно быть. Человеку не выдержать столько горя…
Лонни присутствовал на обоих похоронах, сначала на Надиных, а затем Миранды, он бросил маленький букетик бледно-розовых чайных роз в крошечную могилу. Тогда Феликс подумал, что это несколько театрально, хотя был благодарен за проявление чувств. Под конец Лонни не выдержал и разрыдался, сморкаясь в платок размером со скатерть.
Тони тоже присутствовал на похоронах, подлая крыса, в черном галстуке, со скорбной рожей, хотя, возможно, он уже тогда вынашивал планы, как занять место Феликса.
– Спасибо, – повторил Феликс, оборвав Лонни на полуслове. – Со мной все будет в порядке. И вам спасибо за помощь, – обратился он к охранникам.
– Осторожнее на дороге, мистер Филлипс, – сказал один из них.
– Да, – сказал второй. – Мы просто делаем свою работу.
Они вроде как извинялись. Возможно, они сами знали, каково это – быть на месте того, кого увольняют.
Потом Феликс сел в проржавевший «мустанг», выехал со стоянки и помчался в свою оставшуюся жизнь.
5. Владелец очень бедного жилья
Вся оставшаяся жизнь. Когда-то ему казалось, что это долго. Очень долго. Как быстро пролетело время. Сколько лет жизни растрачено впустую. Сколько их еще осталось.
Вырулив со стоянки, Феликс поехал куда глядят глаза. Он не чувствовал, что управляет машиной. Ощущение было такое, как будто его что-то гонит. Уносит ветром. Ему было зябко, хотя дождь уже прекратился, в небе сияло солнце, а в машине работала печка. Пребывал ли он в шоковом состоянии? Нет: его не трясло. Он был спокоен.
Вскоре театр пропал из виду: театр с его развевающимися флажками, фонтаном с каменными дельфинами, внутренним двориком и нарядной публикой, толпящейся у киосков с мороженым. Осталась позади главная улица Мейкшавега с ее дорогущими ресторанами и пивными, украшенными головами древних поэтов, свиней и королев эпохи Возрождения, а также лягушками, гномами и петухами; остались позади сувенирные лавки с кельтскими шерстяными изделиями и резьбой эскимосов и бутики с английским фарфором. Красивые кирпичные дома в викторианском стиле, на которых периодически встречались вывески – «Домашняя гостиница», сменились вереницей аптек, мастерских по ремонту обуви и тайских маникюрных салонов. Еще несколько светофоров – и пригородные супермаркеты, мексиканские забегаловки и рестораны быстрого питания с непременными гамбургерами тоже остались позади. Феликс мчался вперед, не разбирая дороги.
Куда он заехал? Он не знал. С двух сторон от дороги простирались поля: светло-зеленая весенняя пшеница, темно-зеленые соевые бобы. Островки из деревьев с сочной молодой листвой окружали старые фермерские подворья, деревянные амбары, построенные не меньше века назад, все еще были пригодны к использованию, силосные башни ломали плоский горизонтальный пейзаж. Асфальт под колесами сменился гравием. Дорога явно нуждалась в ремонте.
Он сбросил скорость и огляделся по сторонам. Ему нужно было убежище, тайный приют, место, где он никого не знает и никто не знает его. Пристанище, где можно восстановить силы и зализать раны. Только теперь до него начало доходить, как серьезно он ранен.
Завтра или послезавтра, максимум через три дня, с подачи Тони в газетах появится насквозь лживая история. Они напишут, что Феликс уволился с поста художественного руководителя Мейкшавегского фестиваля по собственному желанию, чтобы приложить свой талант к новым проектам, но никто этому не поверит. Если Феликс останется в Мейкшавеге, вездесущие репортеры обязательно его разыщут, чтобы посмаковать подробности низвержения титана. Они будут названивать ему домой, ждать в засаде, рыскать по городу в надежде перехватить его в одном из местных баров, если он сдуру решит пойти в него. Его спросят, хочет ли он как-то прокомментировать свою отставку; наверняка попытаются задать провокационные вопросы, чтобы вывести его из себя: он заработал себе репутацию человека вспыльчивого и несдержанного. Но какой смысл кричать, сотрясая воздух? Что он этим добьется?
Солнце уже садилось, постепенно принимая багровый цвет. Сколько он здесь пробыл, где бы ни было это здесь? Феликс поехал дальше.
На некотором расстоянии от дороги виднелась странная постройка, к которой вел заброшенный, заросший травой проезд. Вроде бы дом, но врытый в склон небольшого холма, так что снаружи был виден только фасад с единственным окном и приоткрытой дверью. Из стены выходила металлическая труба и круто загибалась вверх. Кончик трубы был прикрыт жестяным колпаком. На натянутой перед домом бельевой веревке еще оставалась одинокая прищепка, державшая какую-то серую тряпочку вроде кухонного полотенца. Феликс подумал, что здесь его точно никто не найдет.
Во всяком случае, можно пойти посмотреть.
Феликс поставил машину на обочине гравийной дороги и пошел по заброшенной дорожке, пробираясь сквозь высокую траву. Дверь заскрипела, когда он распахнул ее шире. Но это не страшно. Надо лишь смазать петли. Потолок в помещении был низкий, с деревянными балками, когда-то побеленными, а теперь заросшими паутиной. Пахло даже приятно: землей и деревом, с легким оттенком золы. В углу стояла чугунная плита с двумя конфорками и крошечной духовкой – ржавой, но все еще целой. Две комнаты. Во второй, видимо, была спальня. Здесь имелось окно – точнее, стеклянный люк в потолке, причем стекло с виду казалось новым, и дверь, закрытая на крючок. Феликс откинул крючок и отворил дверь. За ней обнаружилась заросшая сорняками тропинка и деревянный садовый туалет. Вот и славно, подумал Феликс. Ему не придется самому копать яму под отхожее место. Об этом уже позаботился кто-то другой.
Мебели не было, кроме массивного платяного шкафа в спальне и кухонного стола с пластиковой красной столешницей с серебряными завитками. Ни одного стула. Пол дощатый: спасибо, что не земляной. Имелась даже раковина с ручным насосом. С потолка свисала электрическая лампочка, значит, в дом было проведено электричество. Феликс на пробу щелкнул выключателем, и лампочка зажглась. Значит, кто-то здесь жил не так давно, намного позже, скажем, чем в 1830 году. В домике было все необходимое для жизни, хотя и по минимуму. Но если найти владельца, договориться кое-что здесь поменять, то вполне можно жить.
Избрав эту хижину и все прилагавшиеся к ней лишения, он никого не накажет, кроме себя самого. Наденет власяницу, изображая мученика, отшельника. Смотрите, как я страдаю. Это будет спектакль без зрителей, исключительно для себя. Он понимал, что это ребячество. Глупое упрямство. Давно пора повзрослеть.
Но если по правде, какие еще варианты? Он слишком известная личность, чтобы устроиться на другую работу; на такую работу, которая стала бы равноценной заменой прошлой, на такую работу, которая привлекает его самого. И Сэл О’Нелли, держащий в руках ключи от сундука с сокровищами государственного финансирования, ненавязчиво преградит Феликсу путь к любой более-менее значимой руководящей должности: Тони не нужен соперник, который может создать конкуренцию театральному фестивалю в Мейкшавеге, а то и вовсе его переплюнуть. Тони с Сэлом явно объединили усилия, а это значит, что Феликсу не дадут поднять голову. Зачем доставлять им удовольствие и биться лбом в глухую стену?
Он вернулся в Мейкшавег и остановился у маленького кирпичного коттеджа, который снял на этот сезон. С тех пор как Феликс лишился семьи, он решил, что теперь у него не будет своего дома. Он будет жить в съемных – чужих – домах и квартирах. У него до сих пор сохранились некоторые предметы мебели: кровать, письменный стол, торшер, два старых деревянных стула, – которые они с Надей купили во время распродажи на блошином рынке. Личный хлам. Все, что осталось от настоящей, полноценной жизни.
И фотография его Миранды, конечно. Он всегда держал ее рядом, чтобы смотреть на нее, когда чувствовал, что начинает скатываться во тьму. Этот снимок он сделал сам, когда Миранде было почти три. Она впервые села на качели. Запрокинула голову, рассмеялась. Такой она и осталась на фото: взлетает в воздух, крепко держится ручками за веревки, утренний солнечный свет сияет в ее волосах. Фотография вставлена в рамку серебристого цвета. Серебряная оконная рама. По другую сторону этого магического окна Миранда еще жива.
Но теперь ей придется остаться запертой за стеклом, потому что его «Бури» не будет, и новая Миранда – та Миранда, которую он собирался создать или, может быть, воскресить – не воплотится в реальность.
Тони потерял совесть настолько, что даже не дал Феликсу проститься с актерами и техническим персоналом. Сказать им спасибо. Выразить сожаление, что «Буря» не состоится. Его вытолкали за дверь как преступника. Неужели Тони и его прихлебатели так боялись Феликса? Боялись всеобщего бунта, противодействия? Они и вправду считали, что у Феликса столько власти?
Он позвонил в транспортную компанию и спросил, когда они смогут прислать грузчиков. Сказал, что ему нужно упаковать вещи и сдать их на хранение как можно быстрее; он доплатит за срочность. Он выписал чек хозяину дома, оплатив весь срок аренды. Он сходил в банк, положил на счет деньги, полученные от Тони, – мизерное выходное пособие – и сообщил управляющему, что у него скоро сменится адрес. Новый он сообщит письмом.
Хорошо, у него были какие-то сбережения. Он мог позволить себе лечь на дно, скрывшись от мира. На какое-то время.
Теперь надо было найти владельцев старого жилища у дороги. Он вернулся туда и постучался в хозяйский дом на ближайшей ферме. Дверь открыла женщина; средних лет, невысокого роста, с тусклыми русыми волосами, собранными в хвост, – типичная внешность. Джинсы и свитер; за спиной женщины виднелся кусок прихожей и детская пластмассовая игрушка на полу, который был покрыт линолеумом. У Феликса сжалось сердце.
Женщина встала в дверях, скрестив руки на груди.
– Я видела вашу машину, – сказала она. – У хибары.
– Да, – сказал Феликс, выдав свою самую очаровательную улыбку. – Я тут подумал… Вы знаете, кто владелец этого домика?
– А вам зачем? – нахмурилась женщина. – Это не наше. Налог мы за него не платим. Просто старая хибара, гроша ломаного не стоит. Осталась от первопоселенцев или кого там, не знаю. Я давно говорю Берту, ее надо сжечь.
Ага, подумал Феликс. Тут можно договориться.
– Я был болен, – сказал он, и сказал почти правду. – Доктора прописали мне отдых в деревне. Говорят, свежий воздух пойдет мне на пользу.
– Воздух, – фыркнула женщина. – Воздуха здесь завались. И совершенно бесплатно, насколько я помню. Дышите себе на здоровье.
– Я бы хотел поселиться в том маленьком домике, – сказал Феликс с безобидной улыбкой. Он хотел произвести впечатление человека с легким приветом, но именно с легким. Малость тронутый, но не маньяк. – Я буду платить за аренду. Ежемесячно. Наличными, – добавил он.
Это были волшебные слова, открывающие все двери. Феликса пригласили войти, провели в кухню, усадили за стол и сразу же перешли к делу. Женщине очень хотелось денег, она этого и не скрывала. Берт – ее муж – так и не смог заработать нормальные деньги, выращивая люцерну, и подрабатывал доставкой газовых баллонов, а зимой еще чистил дороги. Дома он бывал редко, так что женщине приходилось справляться со всем самой. Она снова фыркнула и дернула головой: «со всем» включало в себя и чокнутых вроде Феликса.
Она сказала, что в домике периодически кто-то живет. Последние его обитатели, «парочка хиппи, он – художник, она – уж не знаю, как называют девиц, которые путаются с художниками», съехали в прошлом году. До них там жил ее нищий дядюшка; а до него – тетушка Берта, сумасшедшая старушенция, которую пришлось сдать в психушку. Кто жил там до тетушки, она не знает. Ее здесь еще не было. Кто-то из местных уверен, что в домике водятся привидения, но пусть Феликс не обращает внимания на глупые слухи, насмешливо проговорила она, это неправда, потому что народ здесь дремучий. (Она-то явно считала, что это правда.)