Константин Леонтьев
Летом 1868 года все мы, нижнедунайские консулы в Галаце, Измаиле и Тульче, получили через министерство иностранных дел по экземпляру литографированной записки судебного следователя одной из восточных губерний о бегстве из этой губернии старовера Александра Иванова Масляева, находившегося там под присмотром местной полиции, и об убийстве им с целью ограбления одной почти совсем слепой старухи, которая, по выражению записки следователя, была убийце благодетельницей.
Подробности этого, изложенные в записке, представляли Масляева в непривлекательном виде. Как попал Масляев в Россию – за сбором у староверов или по каким другим делам? – я припомнить не могу, и, кажется, в самой записке об этом не было упомянуто. Почему именно и по какому поводу он состоял там под надзором, тоже сказать не могу; за личные ли какие-нибудь проступки или вследствие требований церковной политики – не знаю.
Слепая старушка-староверка, жившая в том самом городе, где был Масляев, очень любила его и много ему помогала. В Молдавии, в Галаце, у Масляева был собственный дом и семья, он задумал бежать из России и уговорил уехать с собою тайно не только свою слепую благодетельницу, но еще и другую женщину и какого-то казака. Темною зимнею ночью сели они все на троечные сани и уехали, никем не замеченные. У слепой была с собою довольно значительная сумма денег. Много ли, мало ли проехали они, только Масляев вдруг остановил сани среди глухого поля и с угрозами потребовал, чтобы казак и другая женщина подержали старушку и помогли ему задушить ее. Казак и женщина хотели сопротивляться этому, но Масляев – человек огромного роста и атлетической силы, был к тому же вооружен – так сумел запугать их обоих, что они волей-неволей сделались участниками убийства. Труп обобранной старушки сбросили с саней и поехали дальше.
Но немного погодя Масляев неожиданно обратился к казаку, ловко столкнул его с саней и, ударив по коням, ускакал от него. Отъехав еще подальше, он точно так же поступил и с последнею своею спутницей и умчался один с деньгами и поклажей.
Казак и женщина вернулись домой пешком и чистосердечно тотчас же все показали начальству.
По всему было видно, что убийца бежал в нашу сторону – в Галац, к жене своей, или в Добруджу – в Турцию. И там и тут, и в Измаиле – везде старообрядцев было довольно много. Надо было искать и ловить…
Гончарова, главного вожака липован, в городе не было. Я через сына его, который чем-то торговал в Тульче, дал ему знать, что мне очень нужно видеться с ним, и старик сейчас же приехал.
Я очень хорошо понимал, что в этом приеме моем есть риск: если Гончаров, по каким-нибудь соображениям, Масляеву благоприятствует, то, конечно, открывая ему, что мы ищем обвиняемого, я даю этим самым как бы предостережение, чтоб его скрывали и берегли. Но что же было делать? Своих полицейских нет, а на полицию турецкую можно было положиться только при довольно редкой в Турции уверенности, что Порта не найдет в деле ничего политического и взглянет на него с чисто юридической стороны.
Я знал, что у староверов заграничных много раздоров и партий, и хотя я не мог, по моему положенно и по недавнему сроку прибытия моего в Тульчу, знать хорошо, «куда» принадлежит этот Масляев и «куда» Гончаров, но другого исхода мне не было, как попытать счастья этим способом.
Пока я так соображал все это про себя, решаясь пригласить к себе Гончарова, – проездом в Измаил мимо Тульчи из Галаца заехал ко мне в гости консул Романенко и сказал мне, что Масляев теперь в Галаце, и что брат его непременно «накроет» преступника с помощью румынской полиции. «Вам беспокоиться не придется!..» – сказал мне Романенко. Но я все-таки «беспокоился». Это был первый случай. Меня поэтому очень занимало это дело.
Осип Семеныч Гончаров очень скоро приехал в Тульчу по моему зову и пришел ко мне. Я заперся с ним и хотел дать ему самому прочесть литографированную записку судебного следователя, – самому для того, чтоб он увидел сам, что тут и тени нет какого-нибудь церковно-политического гонения или притеснения. Но Гончаров, хотя и грамотный и сам даже кое-что писавший, однако, к тому роду почерка, которым написана была записка, вероятно, не привычный, предложил мне прочесть ее громко.
Выслушав внимательно до конца, он задумался и печально покачал своею рыжею головой.
– Да, вот ведь дела какие! – сказал он. – Злодей!.. А ведь и здесь ходили такие слухи.
– Вот видите! – сказал я ему. – И вашей староверческой общине здешней будет честь, что вы преступных членов не укрываете. И в России все скажут, что вы люди, в вашей вере непреклонные, но честные, которые не желают быть сообщниками грабителей. Слепая старуха эта, сама, вероятно, староверка, была ему благодетельницей… Надо его нам выдать.
– Да уж надо, надо!.. – сказал Гончаров, все в серьезном раздумье. – Пусть только в Добруджу приедет, а пока он в Молдавии, нам этого сделать нельзя. Я уж подумаю об этом деле, будьте покойны… Только уж Николаю Павловичу (генералу Игнатьеву) напишите. Я желаю, чтобы Николай Павлович был доволен мной.
– Это моя обязанность, – отвечал я, – как же не написать. Переговоривши так, мы расстались с Гончаровым, и на несколько времени дело это затихло. Пока мне и нечего было больше делать.
Гончаров после свидания со мной уехал в село Славу, и несколько времени не было слуха ни о нем, ни о Масляеве. Через несколько дней пришло известие из Галаца, что обвиняемый уже схвачен румынскою полициею по настоянию нашего консула. Узнав, что Масляев схвачен в Галаце, я сказал секретарю своему все откровенно.
– А не мы этого Масляева поймали. У нас такого дела не было.
– Погодите, еще, пожалуй, будет у нас… Консул – человек опытный, он-то распорядился, да румыны-то каковы – надо знать: за ничтожную взятку всякого отпустят!
Наш тульчинский вольнонаемный секретарь не напрасно родился и вырос по ту сторону Дуная: он хорошо знал молдовалахов.
Масляев бежал тотчас же после своего ареста в Галаце. Рассказывали, что полицейский офицер несколько времени разговаривал с ним с глазу на глаз в какой-то комнате, выходившей окнами в огороды; а потом будто бы оставил его одного и вышел куда-то «закурить папиросу». Масляев тотчас же выскочил в окно и… кто-то будто видел, как он бежал без оглядки по огородам. После этого известия я стал опять ожидать его к себе в Добруджу, и не ошибся. Через несколько дней, в довольно жаркое послеобеденное время, ко мне в консульство явился один пожилой старовер и потребовал свидания со мной по важному и безотлагательному делу. Я, почти догадавшись, какое это дело, велел поскорее позвать его. С виду этот старовер был очень приятный и почтительный старик, ростом он был мал и худощав, но свеж и бодр; бородка у него была совсем маленькая и белая, одет он был очень опрятно и даже щеголевато, по-русски, в новой чуйке хорошего сукна. Он был человек не из последних у липован.
Он шепотом и с испуганным видом сказал мне, что, по уговору с Осипом Семеновичем (Гончаровым), привез сюда Масляева, чтобы передать его нам, и что Масляев находится теперь в келье, в двух шагах от консульства.
– Он только что разделся и лег отдохнуть с дороги. Лицо у почтенного старца было расстроенное, руки тряслись и голос дрожал все время, пока он говорил со мною.
– Вы расстроены… Успокойтесь, присядьте, я сейчас распоряжусь.
– Как не расстроиться, – отвечал старик, – помилуйте! Вы бы только посмотрели на него, какой это человек. Сила какая и смелость! Я ведь всю дорогу чуть жив с ним вдвоем из села сюда ехал. А ну, думаю, как он догадывается, зачем это я его в Тульчу везу и зачем его уговорили сюда ехать… Умирать ведь всякому страшно! А он бы меня в поле сразу бы покончил… Вот и теперь дрожу…
Я отпустил его и тотчас же послал за драгоманом своим. Он был человек усердный, весьма неглупый и неробкий.
– Идите скорее к Сулейман-паше, попросите у него несколько вооруженных солдат, с офицером, если нужно, и арестуйте сами русского подданного старовера Александра Масляева. Он теперь один, спит, запершись в келье, около староверческой церкви. Возьмите с собой эту записку судебного следователя. Пусть паша после даст ее кому-нибудь прочесть, кто у него знает по-русски. Они уверятся, что тут ничего политического нет. Только постарайтесь убедить пашу, чтобы он помог мне сейчас же арестовать его, а все эти справки после… Ведь у нас своей тюрьмы нет, цепей тоже; все равно он будет в турецкой же тюрьме до отправки в Одессу. Придется ему пробыть в руках самого паши несколько дней до парохода, и потому у турецкого начальства будет вся возможность узнать основательно – и чей он подданный, и какого рода преступник. Если я не прав, они его после выпустят; надо только теперь скорее схватить его и держать крепко. Предупредите, что он, как слышно, человек опасный по дерзости и телесной силе… Скажите, наконец, паше, чтоб он мне верил, как всегда; и прошу его не мешкать… А потом увидим и столкуемся. Да и сами возьмите-ка на всякий случай в карман этот мой двуствольный пистолет. Берегитесь, – кто его знает!.. И если что – не стесняйтесь и вы в таком случае… Поняли?
– Понял, понял! – воскликнул он и, положив в один карман пистолет, а в другой записку следователя, поспешил в конак.
Я еще закричал ему вслед:
– Сейчас, сейчас! скажите, – пока он спит… Да записку чтоб они сдуру не стали прежде читать… Оставьте ее у них.
Паша, выслушав моего драгомана, сказал ему:
– Извольте, я дам хоть двадцать солдат с офицером; с таким человеком нужна осторожность, – надо окружить дом, чтобы не убежал. Я верю, но не могу ручаться за все обстоятельства, не знавши их. Я узнаю только после, точно ли он русский подданный, и этого с меня будет, вероятно, достаточно, чтобы не защищать его.
Солдаты явились и окружили келью. Мой драгоман, с пистолетом в руках, и турецкий офицер начали стучаться в дверь.
Дверь отворил сам Масляев, раздетый, спросонья.
Увидав перед собой пистолет, офицера турецкого и штыки, он сказал только:
– Ну, что ж, видно, так Богу угодно… Позвольте только одеться.
Но драгоман, сообразив, что у него в одежде, вероятно, есть документы, прежде всего подскочил и выбрал из карманов все бумаги, какие были. В числе их нашелся и паспорт румынского начальства на французском языке, он был выдан на имя русского подданного Александра Иванова («Sujet russe Alexandre Iwanoff»), а не Александра Иванова (или Ивановича ) Масляева. Слова «Масляев» не было в этом паспорте. Другие бумаги были частные и никакого особого значения не имели ни по вопросу о подданстве, ни по отношению к преступлению, в котором он обвинялся.
Все это кончилось очень скоро и успешно; драгоман возвратился ко мне не больше как через час со всеми этими бумагами; с неразряженным пистолетом и торжествующим лицом.
– Кончено: Масляев в тюрьме! – воскликнул он.
Я, впрочем, и без него только что узнал от одного из слуг, «что все кончено». Этот слуга видел сам случайно, как по улице за консульством провели Масляева к конаку между двумя рядами солдат. Он был почти на целую голову выше солдат, и его высокая и широкая шляпа чернела над красными фесками сквозь штыки, должно быть, как-то особенно выразительно, потому что многие на улице обратили на эту шляпу внимание и упоминали о ней, восклицая: «Какой мужчина, какой рост! Эта шляпа выше голов низамов!..» и тому подобное.
И мой драгоман твердил:
– Что за человек! Это исполин, атлет!
Первый и главный шаг был сделан; но обязанность свою я мог считать оконченною только тогда, когда сдам арестованного на русский пароход «Тавриду», который ходил из Одессы в Галац мимо Тульчи и обратно только по разу в неделю. Оставалось до прихода «Тавриды» еще дня три-четыре, кажется.
Сумеют ли удержать и сохранить его турки в своей тюрьме? Это один вопрос.
И еще – как я сам справлюсь с ним здесь, в консульстве, в последние ночные часы? Ведь «Таврида» проходит обратно из Галаца мимо Тульчи позднею ночью, к пристани не подходит и останавливается на минуту посреди реки, чтобы только принять и спустить несколько пассажиров с лодок и в лодки. Как отнесутся ко всему этому делу и как будут вести себя против меня тульчинские староверы? Их в городе много. Посмотрим. А пока Масляев схвачен и сидит в кандалах у турок.
Со дня ареста Масляева до дня его отсылки из Тульчи в Одессу на пароходе «Таврида» не встретилось никаких особенных затруднений. Пашу я видел, и он сказал мне тотчас же, чтобы я был спокоен, что судя и по паспорту (Sujet russe Alexandre Iwanoff), выданному ему румынами, и по записке следователя, сообщенной мною в Порту, и по всем справкам, местная власть никаких претензий против моих действий иметь не будет и окажет мне всевозможное содействие.
– Какой, однако, это должен быть человек! – заметил паша.
Но на этот раз в деле Масляева румынские власти, упустившие его из своего Галаца, захотели вдруг в Тульче, на турецкой территории, заявить свои государственные права на протекцию обвиняемому.
Жил в Тульче некто Стоянович, румынский подданный; невзрачный, незначительный; чем-то торговал, но считался румынским вице-консулом. Другие консулы, настоящие, – австрийский, французский и другие, – никогда об нем даже и не говорили и не обязаны были говорить. Визитов ему не делали, на совещания не приглашали и т. д. И надо ему отдать справедливость, – он держал себя очень скромно и ни на что подобное, по-видимому, не претендовал. И вдруг этот скромный агент вассального княжества явился ко мне дня через два после ареста Масляева в сопровождении чиновника Порты; начал словесно протестовать против моих действий и слегка пытался доказать мне, что «этого Масляева надо освободить и возвратить румынским властям; потому, во-первых, что паспорт ему выдан румынами, а во-вторых, потому что на этом паспорте он назван Александр Иванов, а я искал Александра Масляева. «Может быть, это вовсе другое лицо!» Возражение мое было очень просто:
– Вы, верно, живя на Дунае, знаете, – сказал я, – что у нас, русских, в обычае называть человека тремя именами: имя, отчество и фамилия. А здесь, в Турции, ну и в Румынии также, очень часто ограничиваются одним отчеством, когда дело идет о русских, и фамилию опускают или забывают.
Румынский представитель успокоился, ушел – и больше не тревожил меня… Я думаю, он пришел ко мне только наудачу, только для успокоения совести. Просьбы ли какие-нибудь, или даже «обещания» родных и близких Масляева побудили его к этой слабой попытке – не знаю; только об нем и помину больше не было.
Наконец – настало для меня самое трудное: надо было взять Масляева к себе в консульство. Надо было хорошо кончить удачно начатое.
Я получил известие из Одессы, что в следующий рейс свой из Одессы в Галац командир пассажирского нашего парохода «Таврида» возьмет, по приказанию начальства, на военном русском судне, стоящем в Галаце, двух вооруженных матросов для конвоирования арестанта до Одессы.
«Таврида», я уже говорил, из Галаца мимо нашей Тульчи проходила большею частью ночью и к пристани никогда не приставала. Нужно было бы для этого заворачивать назад. Поэтому я с половины дня уже принужден был перевести Масляева к себе, чтобы иметь возможность доставить его, как можно поспешнее, с берега на пароход в маленькой консульской лодке.
Условия для содержания под стражей такого человека, как Масляев, были в консульстве весьма недостаточны. Тюрьмы настоящей не было. Поместить его можно было только на дворе, в маленькой комнате в нижнем этаже, с решетчатым окном на двор и с очень плохой и тонкой дверью.
Довольно обширный двор консульства с задней стороны и с боков был обнесен обыкновенным русским дощатым забором; за этим забором было пустое место с оврагом, а за оврагом – много староверческих хат. Я все-таки не мог знать наверное, что думают и что чувствуют тульчинские староверы. Был у меня, правда, за это время их приходский священник, спрашивал про Масляева; спрашивал, в чем его обвиняют, вздыхал, качал головою… Но мнения, ни своего собственного и никакого, не высказал. О том, как это Масляев так скоро попался в руки, тоже не спросил.
Мало ли что могут до ночи придумать эти люди! Они хитры!
Надо ни на шаг не оставлять арестанта и за всем следить. Стража у меня: всего один кавас, мусульманин, араб, юноша смелый, сметливый, но ветреный.
Кроме него в доме было двое слуг; мальчик-молдаван лет 18 и повар – пожилой, угрюмый малоросс, из беглых крепостных.
Двое юношей, двое мальчишек, ветреный араб и неопытный молдаван, и этот скрытный, как-то исподлобья глядящий, повар… Кто их знает?
Но делать нечего!
Ребята уверяли, что будут бодрствовать неусыпно, и араб в одушевлении поклялся даже страшными клятвами, что никуда сегодня не пойдет и убьет на месте «этого Масляева», если он осмелится только вид какой показать…
Повар слушал все это, потупя голову и сверкая глазами; не сказал ни слова и ушел в кухню как ни в чем не бывало.
– Пусть ведут сюда турки Масляева!
Привели его человек пять низамов и ушли, оставивши у дверей нашей плохой импровизованной тюрьмы одного товарища, самого молодого, самого слабого, самого смирного; он был изнурен и замучен долгой лихорадкой, худ, уныл, и цвет лица его был специфический лихорадочный – грязно-желтый.