В мгновение оценив обстановку и приняв решение, Баулин отдал необходимые команды…
Буквально за три минуты до того, как налетел шквал, боцман Доронин и Алексей Кирьянов отдали якорь за скалистым мыском. Для второго судна в бухточке не было места, защищенного от волн, и «Вихрю» пришлось выйти в открытый океан.
Капитан третьего ранга рассчитывал, что, как только пройдет шквал (ну так через полчаса, через час), «Вихрь» вернется к острову и снова забуксирует шхуну. Однако на деле все обернулось иначе: шквал принес с юго-запада потоки теплого воздуха, с севера вместе с битыми льдами шли массы холодного воздуха, и, столкнувшись, они разыгрались новым свирепым тайфуном, перешедшим в затяжной ледовый шторм. Температура упала до минус восемнадцати.
Полтора суток боролся «Вихрь» с волнами, ветром и битыми льдами, поневоле отходя к югу. Когда же шторм утих, наконец, обледенелый, побитый тяжелой холодной волной сторожевик не смог пробиться к оставленной в бухточке шхуне — путь преграждали торосы…
— Веселей, чем у бабушки на свадьбе! — проворчал боцман Доронин.
Наступал ранний январский вечер, а шторм и не намеревался утихать. Нечего было и надеяться, что «Вихрь» придет сегодня за «Хризантемой».
— Где наша не ночевала! — ухмыльнулся Доронин, оттирая щеки и уши.
Бухточка скорее походила на ловушку ставного невода, чем на спасительную гавань. От океана ее отделяла невысокая каменистая гряда, шириной метров в семь, не больше. Ударяясь о гряду, огромные волны перехлестывали через нее и окатывали притулившуюся за ней шхуну ливнем холодных тяжелых брызг до верхних рей фок-мачты, если не до клотика.
Алексею Кирьянову было не до смеха — выбивая на обледенелой палубе чечетку и размахивая руками, он никак не мог согреться.
Дверь носового кубрика сотрясалась от беспрерывных ударов. «Ловцы» вопили, что они замерзают, и требовали затопить печку и принести горячий ужин. Из всех голосов выделялся пронзительный фальцет шкипера.
— Образованный господин, — кивнул боцман на дверь: шкипер выкрикивал ругательства и на японском, и на английском, и на русском языках. Вперемежку с бранью он требовал, протестовал и взывал к гуманным чувствам «красных пограничников».
— Две недели в нервном санатории, и синдо будет здоров, — выдавил, наконец, из себя Алексей.
— Плюс два года за решеткой без права передачи, — уточнил Доронин.
Однако шутки шутками, а нужно было что-то предпринимать. Приказав Кирьянову встать с автоматом на изготовку у двери в кубрик, Семен притащил из камбуза в корзине угля и, вежливо предупредив японцев, чтобы они не рыпались, передал им корзину и коробок спичек. Когда в железной печке затрещал огонь, боцман потребовал коробок обратно: «Со спичками баловать не положено».
Вскоре разгорелась печка в камбузе и был разогрет бульон из кубиков и чай.
Бульонные кубики, галеты и шоколад говорили пограничникам не меньше, чем новенькое заграничное белье экипажа, — обычно ловцы и матросы японских шхун питаются вонючей соленой треской и прогорклой морской капустой.
— Усиленный рацион шпионского образца! — буркнул Доронин.
Они с Алексеем тоже по очереди поужинали в камбузе.
В том же камбузе они и будут отогреваться по очереди. Через каждые два часа. Так решил боцман. Можно, конечно, было располагаться на отдых в кормовой кают-компании — два мягких кожаных кресла, все удобства, но, во-первых, следовало экономить уголь, а, во-вторых (и это главное), от камбуза ближе к кубрику с арестованными. Мало ли что может случиться…
Сняв с ходового мостика красный и зеленый бортовые фонари и белый гакабортный фонарь с кормы, Семен дополна заправил их маслом, зажег и поставил на палубе напротив тамбура в носовой кубрик, прикрыв с боков от брызг и ветра бухтами манильского троса и парусами.
Из шкиперской кладовой были извлечены запасные парусиновые плащи.
— Теперь нам сам «Егор, сними шапку» не страшен, — сказал боцман, первым заступая на ночную вахту.
— Какой Егор? — не понял Кирьянов.
— Так мой батя норд-ост кличет.
Ночь прошла спокойно, если не считать того, что волны все окатывали и окатывали шхуну ливнем брызг, и она обледенела, потеряв всю свою недавнюю красоту. Раз десять начинал сыпать сухой снег, и пограничники не успевали очищать от него фонари.
Зато с рассветом посыпались неприятности, как горох из худого мешка. Шторм не утихал ни на минуту. Бухточку начало забивать обломками льда. Они с грохотом громоздились один на другой, подпирали со всех сторон шхуну, и она заметно накренилась на левый борт. Крепкий корпус потрескивал. В кормовом трюме обнаружилась течь. Если бы двигатель работал, можно было бы пустить в ход мотопомпу, но «если бы», как известно, в помощники не годится.
Кое-как законопатив трещину паклей и откачав часть проникшей в трюм воды ручной помпой, Доронин поспешил на стук и вопли арестованных к носовому кубрику.
— Роске, роске! — кричал перепуганный шкипер, — Летаем воздух! Бомба! Ба-бах! Будет взрыва!..
Взрыв? Бомба?..
— Тихо! — прикрикнул боцман, — Говорите реже и не все сразу.
«О какой бомбе вопит синдо?» Во время обыска на «Хризантеме» не было найдено ни одной бомбы.
И тут Семена осенила страшная догадка. Это действительно вроде бомбы! В трюмном отсеке под фонарной и малярной кладовкой хранятся банки с карбидом. Обычно рыбаки заправляют карбидом плавучие фонари на ставных неводах «Ако-Мари». По ночам фонари обозначают линии невода, оберегая его таким образом от судов. Соединись карбид с водой, и точка — взрыв!..
Выбросить тяжелые банки с карбидом за борт нельзя, они разобьются о торосы — и опять-таки взрыв или пожар.
Вспотев от тяжести и страха, Семен перетащил все банки из трюма в штурманскую рубку. Теперь, даже если шхуна полузатонет и ляжет на грунт, вода не дойдет до карбида (измерив глубины по бортам шхуны, Доронин несколько успокоился — вода не покроет и палубы).
Ликвидировав очаг возможной опасности, так Семен назвал склад карбида, боцман перелез через фальшборт на торосы и сфотографировал «Хризантему».
— Для отчета, — объяснил он Кирьянову…
С запада бухточку обступали отвесные скалы, со стороны же океана низкая каменистая гряда не могла препятствовать шторму творить все, что ему вздумается. Фок-рей, утяжеленный льдом и снегом, не выдержал очередного порыва девятибалльного ветра, переломился и с треском и звоном полетел вниз. Раскачиваясь на смерзшихся вантах, фок-рей со всего размаха ударил Доронина в грудь, и он свалился как подрубленный.
— Не волнуйся, Алеха… Обыкновенный перелом правой ключицы, в остальном все в порядке! — прошептал Семен подбежавшему Алексею и потерял сознание…
Так Алексей фактически остался на шхуне один против тринадцати здоровенных озлобленных парней. Правда, парни были заперты в кубрике, но ведь им нужно носить уголь и пищу…
Через иллюминатор в тамбуре кубрика японцы видели, как был ранен боцман. Видели они и как Кирьянов унес его в камбуз.
«Скоро ли окончится этот окаянный шторм? Скоро ли подойдет к острову «Вихрь»?.. И как он сможет вытащить «Хризантему» из этой ледяной ловушки?..»
Вернувшись на пост к кубрику, Алексей услышал сквозь вой ветра, что кто-то зовет его по имени. Что за чертовщина! Уж не спит ли он стоя на ногах?..
— Алексея! Эй, Алексея, ходи сюда близико…
Вот в чем дело! Его зовет из-за двери в тамбур кубрика шкипер. Должно быть, он слышал, как они с Дорониным разговаривали.
— Что надо? — крикнул Кирьянов.
— Иди близико. Важное розговор. Обязательно.
Алексей подошел, держа палец на спусковом крючке автомата.
— Важное розговор, — учтиво продолжал шкипер, — Твоя холодно. Иесть саке, водка. Мало-мало пей — холод нет.
— Черта с два! — усмехнулся Кирьянов.
— Плохо! — произнес шкипер, — Твоя хочет деньги?..
— Чего, чего? — озлился Алексей, — Молчать!..
— Фачем молчать?..
Шкипер заговорил по-русски, как уроженец Рязани. Он не торопясь сказал Кирьянову, что положение их «пиковое»: ледовый шторм будет продолжаться еще дней пять, если не все десять. Продуктов не хватит и на два дня, угля — от силы на три. Они все умрут с голоду или замерзнут. Замерзнет и раненый боцман. Выход только один: Алексей должен выпустить из кубрика его, шкипера, и радиста. Они починят рацию и вызовут какое-нибудь судно. Если не придет судно, то они спустят две шлюпки и поплывут куда им надо. В шлюпках есть баллоны с воздухом, и шторм им не страшен. Риск благородное дело. Шкипер заплатит Алексею двадцать тысяч рублей. Какое дело Алексею, где у шкипера деньги? Деньги есть деньги. Лучше синица в руки, чем журавль в небе…
— Молчать! — гаркнул Алексей и зашагал поперек обледенелой палубы от фальшборта к фальшборту: четырнадцать шагов в одну сторону, четырнадцать в другую.
Он насчитал две тысячи восемьсот шагов, а из-за двери кубрика все еще доносился бубнящий голос шкипера:
— Зачем такой молодой человек хочет замерзнуть?..
— Разве у красивого Алексея нет невесты, которая его ждет?..
— Неужели у Алексея вместо сердца стеклянный поплавок и ему не жалко боцмана?..
Алексей сбегал в камбуз, укутал боцмана парусиной, пододвинул к нему корзину с углем, чайник с водой, пачку галет.
— Управитесь без меня, товарищ боцман?
— Управлюсь, Алеша… Отдать носовые!.. Слева по носу неизвестное плавсредство!..
Доронин бредил.
Прибежав обратно к носовому кубрику, Алексей увидел, что «рыбаки» успели за это время выдавить стекло в иллюминаторе и старались сбить запор рейкой, сорванной с потолка.
— Отставить! Вниз! — крикнул Алексей, наводя на иллюминатор автомат…
Прошла вторая ночь… Минул второй день. Шторм все еще неистовствовал. Палуба «Хризантемы» стала горбатой ото льда, и по ней нельзя было ходить. Свалишься еще, сломаешь ногу…
Обжигая на морозном ветру руки, Кирьянов с великим трудом протянул от кубрика к камбузу обледенелый трос, закрепил конец и ходил, держась за него.
Чтобы нарушители не смогли выломать дверь, он подпер ее обрушившимся фок-реем, навалил якорную цепь. Пищу передавал японцам через иллюминатор, туда же вместо угля совал нарубленную обшивку фальшборта.
— Ремонт шхуны пойдет за мой счет! — отвечал он на протесты шкипера…
Третья ночь прошла для Алексея как в угарном сне. Он почти не чувствовал ни рук, ни ног. Губы задеревенели, и он едва мог раскрывать их. Обмороженные щеки облупились. Все лицо опухло от холода.
Но он все-таки смог, как положено по уставу, отрапортовать капитану третьего ранга обо всем, что произошло на «Хризантеме» за трое суток…
Как только утих шторм, Баулин пришел к острову на вызванном из отряда ледоколе «Бесстрашный»…
— Такая вот история, — закончил свой рассказ капитан третьего ранга.
— Что же вы сделали с «Хризантемой» и ее командой? — спросил я.
— Мы лично ничего не делали. Мы только отбуксировали ее в К-ск, — сказал Баулин. — Шкипера судили там, как положено по советским законам судить за шпионаж. А «Хризантему» конфисковали. Документов-то ведь на ней никаких не было. А если бы и были — какой владелец признается, что это именно он посылал шхуну со шпионским заданием?..
Капитан третьего ранга помолчал.
— Документов не оказалось, владелец не признался, а кто хозяин — яснее ясного — дельфины к нам шары-раз-ведчики не засылают… Да, я забыл сказать, до того как мы ее задержали, «Хризантема» успела-таки выпустить два шарика. Их подбили наши истребители над районом… Словом, они летели к району, фотографии которого мы вовсе не намерены дарить на память за океан…
МАГНИТ ПАДУНА
— Завтра прибывает «Дальстрой», — сказал мне Баулин в один из первых дней декабря.
«Дальстрой» был последним грузо-пассажирским пароходом, идущим с материка на Курилы в текущую навигацию: наступила пора зимних штормов и ураганов. Подошло к концу и время моего пребывания на острове Н.
Сказать, что мне жаль было расставаться с людьми, с которыми меня свела здесь судьба, значило бы почти ничего не сказать. И с капитаном третьего ранга Николаем Ивановичем Баулиным, и с боцманом Дорониным, и с секретарем комсомольской организации сторожевика «Вихрь» Игнатом Атласовым, как и со многими другими пограничниками базы, меня связывало уже не просто случайное кратковременное знакомство. Они стали мне добрыми, верными друзьями.
Сознание того, что ты оставляешь здесь, на далеком островке, этих людей, щедро открывших тебе свою душу и сердце, друзей, которых ты, может быть, никогда уже больше не увидишь, не встретишь, вызывало чувство светлой печали и грусти.
И, конечно (пусть не обидятся на меня за это другие островитяне!), грустнее и печальнее, чем с кем-либо, мне было расставаться с Николаем Ивановичем и с Маринкой. Я полюбил Баулина, как самого близкого и родного человека, а его шестилетнюю дочку, как свою дочь. Горько подумать, что, будучи занят делами, я так мало уделял ей внимания; до сих пор меня снедает ревность, что не я, а Алексей Кирьянов, дядя Алеша, сочинял для нее и рассказывал ей сказки…
«Дальстрой» известил Н. по радио о своем скором приходе, и, задолго до того как он показался на горизонте, почти все жители острова взобрались на высокий мыс, с нетерпением глядя на юг: пароход вез долгожданную почту!..
На этот раз один я уезжал с острова на материк, и следовало поторапливаться со сборами: попусту стоять на внешнем рейде капитан «Дальстроя» не станет.
Помогая укладывать чемодан, Маринка наставляла меня в путь-дорогу:
— Если тебя начнет укачивать — поднимайся из кубрика на палубу. Папа всем так советует…
— Бриться лучше утром, — она в это время заворачивала мой бритвенный прибор, — Папа бреется только по утрам…
— Не забудь попросить у штурмана бинокль, я тебе буду махать платочком. Вот этим, — вынула она из кармашка голубой платок…
Много милых, добрых советов и напутствий дала мне Маринка и напоследок потребовала, чтобы я обязательно разыскал на Большой земле дядю Алешу и напомнил ему про обещание не забывать ее и часто-часто писать ей и папе письма.
— Я тоже буду тебе писать, — сказал я.
— Когда уезжают, все так говорят, — вздохнув совсем по-взрослому, сказала Маринка.
Как тут не смутиться…
— Я обязательно буду писать, — повторил я, — А что тебе прислать с Большой земли?
— У меня все есть, мне ничего не надо, — показала Маринка на свои игрушки.
Подумала, доверчиво прижалась ко мне, зашептала на ухо:
— Знаешь, что мне пришли… Пришли мне мулине… Это нитки такие разноцветные… Я вышью цветочки на носовом платке и подарю его папе. У папы в марте день рождения… Тридцать первого…
Она вдруг опечалилась, добавила:
— Мама всегда папе платочки вышивала…
За разговором мы и не заметили, как пришел папа.
— Неужто вы не слышали, как гудел «Дальстрой»? — спросил Николай Иванович с порога, — Впрочем, свежак сегодня норд-остовый, могли и не слыхать.
Я заторопился, начал запирать чемодан.
— Отставить! — шутливо приказал Баулин, — Не опоздаете. Успеем еще и чайком побаловаться…
Оказалось (я, конечно, не мог знать об этом), что «Дальстрой» привез для базы «крылатого помощника», как выразился Баулин, — вертолет, и сейчас его перегружали с парохода на один из сторожевиков.
— Пляши, дочка, тебе письмо! — улыбаясь, достал Николай Иванович из кармана конверт.
— От дяди Алеши? — запрыгала Маринка.
— От него от самого…
Я не мог не разделить вместе с Баулиным радость девочки.
— Хотите я прочитаю вам вслух? — спросила она, вынимая из конверта листок, исписанный печатными буквами.
— Хотим! — в один голос торжественно сказали мы.
— «Здравствуй, дорогая, любимая Мариша! — не торопясь, отчетливо начала читать Маринка. — Пишет тебе дядя Алеша. Мне очень скучно без тебя, и я вспоминаю и тебя, и твоего папу, всех пограничников, и наш замечательный остров и утром, и днем, и вечером. Во сне я тебя вижу каждую ночь»…