Поезд был в пути уже около часа. Мистеру Гесслеру стало лучше. Он искоса рассматривал Русселей и чувствовал себя несколько неловко: его начал мучить многовековой инстинкт гостеприимства, непременно требовавший хоть какого-нибудь проявления внимания к спутникам.
Но мистер и миссис Руссель не замечали взглядов Гесслера.
В конце концов Гесслер не выдержал и, мотнув головой в сторону плантаций, хриплым голосом произнес:
— Нигде в мире тростник не содержит в себе столько сахару, сколько гавайский.
Но сказав это, Гесслер почувствовал себя еще более неловко и добавил:
— Впрочем, зачем я вам это рассказываю. Конечно, это давно известно вам по книгам…
Руссель повернулся к Гесслеру и очень серьезно сказал:
— Во время моих путешествий мне не раз приходилось жить в странах, с которыми я предварительно знакомился по книгам. И знаете, большинство этих описаний оказывалось вроде тех изображений, какие получаются, когда смотришь в выпуклое зеркало: в середине него вспухший до размеров диковинной груши нос, рот до ушей, а уши вместе со лбом исчезают в отдалении. Самого себя не узнаешь!
— Это понятно, — обрадовался Гесслер возможности завязать разговор. — Большинство путешествующих судит о стране по тем впечатлениям, какие доступны им из окон вагонов.
— А жизнь, — подхватил Руссель, — чужая жизнь вовсе не такая простая вещь, чтобы о ней можно было судить с высоты птичьего полета. Диковинного и интересного во всякой стране много: обнять все невозможно. Вот и получается, что в книгах нам представляют все редкостное, праздничное, так сказать, казовое. Не жизнь, а сплошной праздник. Но из семи дней недели шесть проходят в будничных условиях, а в буднях-то как раз и объяснение и разгадка всей жизни страны. Если бы я начал описывать Гавайские острова, то начал бы не с общего описания, не с их столицы, не с архитектурных памятников и курьезов природы, вроде вулкана Мауна-Лоа, а с будничной жизни гавайского села. Например, хотя бы с Вайанае…
— Да, Вайанае весьма характерный для Гавайских островов поселок, — сказал Гесслер.
— Расскажите нам, пожалуйста, о Вайанае, — попросил Руссель.
— Что же вам рассказать?
— Начните с природных условий, как это бывает во всех географических описаниях.
— Что же, — улыбнулся Гесслер, — попробую удовлетворить ваше желание. Но, ей-богу, не ручаюсь за достоинство моего рассказа. Ведь я впервые выступаю в роли ученого-географа.
Все рассмеялись.
— Вайанае, — утрированно академическим тоном начал Гесслер, — находится под 158°16′ восточной долготы и 2 Г 26' северной широты на острове Оаху в трех часах пути от Гонолулу. Расположено это селение на западном краю острова, у самого океана, при устье маленькой речки, — Гесслер передохнул и уже обычным своим голосом спросил: — Ну как, гожусь я в ученые?
— Вполне.
Но мало-помалу Гесслер увлекся своим рассказом… Гесслер жил на Гавайях уже второе десятилетие, он прекрасно знал природу островов и быт их обитателей и умел рассказать обо всем этом.
— Когда-то, — рассказывал Гесслер, — горы вокруг Вайанае были покрыты сандаловыми лесами, а долина зарослями пандануса, но теперь леса вырублены, панданус сведен, а вся долина покрыта альгеробой.
Лет десять назад кому-то вздумалось вывезти из Аризоны эту мелколистую мимозу, и скоро она расплодилась и покрыла густым лесом все прибрежные части острова. В этих местах тенистое, защищающее от тропического солнца дерево уже одним этим представляет большое удобство. Без альгеробы страдающие от засухи берега острова были бы пустыней.
И это еще не все. Кроме тени, альгероба дает чудесный корм для скота. А растет она без всякой поливки на любой почве — в сыпучем песке и чуть ли не на голом камне — и вырастает настолько быстро, что в три-четыре года достигает высоты крупного дерева.
Но насколько альгероба оказалась благодеянием, настолько другое ввезенное растение — лантана — стало настоящим бедствием для Гавайских островов. Ей здесь так понравилось, что она быстро заполнила целые долины, заглушив всю другую растительность. Из маленького растения она превратилась в высокий и колючий кустарник.
Из туземных растений в Вайанайской долине встречаются кокосовые и финиковые пальмы, тенистые деревья манго, светлолистые бананы, апельсины, лимоны, кукуй… Между прочим, плоды кукуй — крупные маслянистые орехи — гавайцы раньше нанизывали на лучину и употребляли вместо свечей.
Животный мир нашего острова не особенно богат. Прежде всего скажу, что здесь совсем нет крупных хищных зверей. Все звери острова — не что иное, как одичавшие домашние животные: свиньи, лошади, козы; птицы — индюки, утки, куры, фазаны, павлины, майны… Последние (это серые птички чуть поменьше сороки) были привезены с Зондских островов. Думали, что они будут истреблять вредных насекомых. Но майны обманули все ожидания и стали питаться ягодами лантаны, и лантана благодаря им проникла теперь во все уголки острова.
У нас вы не встретите змей и вообще никаких пресмыкающихся, кроме маленьких ящериц. Но эта ящерица питается только молью и комарами, и поэтому всякий старается залучить ее к себе в дом. Даже лягушек — и тех нет.
— Но вот и Вайанае, — перебил себя Гесслер, когда поезд, миновав сухую, покрытую лавой равнину, сменившую заросли тростника, выехал в долину на самом берегу моря. — Так что моя лекция на этом кончается. С населением Вайанае вам придется знакомиться самим…
Вайанае. Фабричная труба. Маленькая деревушка, приютившаяся в тени развесистых альгероб. Вокруг зеленые поля и рощи кокосовых пальм. За полями высокие, тоже зеленые горы. С другой стороны тихое голубое море, белеющее на горизонте пеной бурунов, разбивающихся о подводный барьер коралловых рифов…
У станции приехавших уже ожидали две коляски.
Коттедж, предназначенный для Русселей, находился на краю деревни. Его только что отстроили, и он был полон запаха струганых досок и краски, в нем, несмотря на стоявшую жару, веяло прохладой.
Гесслер вошел в дом первым. Он деловито защелкал выключателями, зажег во всех комнатах электричество и, видимо, считая свою миссию законченной, начал откланиваться:
— Сегодня вечером у меня соберется все наше общество. Моя жена туземка и к тому же невероятная патриотка. Сегодня она затеяла парадный гавайский обед. Все будет устроено и сервировано по-гавайски, будут подаваться исключительно гавайские блюда. Должен предупредить вас, что гавайская кухня недурна. Я и моя жена очень просим пожаловать вас на обед. Вам будет интересно.
Гесслер поклонился и вышел.
Джон Руссель и его жена остались одни в доме.
— Наш новый дом, — тихо сказала миссис Руссель.
— И новая страница нашей жизни, — так же тихо сказал Джон.
— Ты очень устал, милый. Ты отдохнешь здесь. И обо всем, обо всем позабудешь…
— Забвения не дал бог, да он и не взял бы забвения… Хочешь, я прочту тебе кое-что?
— Стихи, старый идеалист?
— Это не стихи. Это просто мысли вслух. Слушай.
И Джон Руссель начал читать. Его голос, сначала дрожавший, креп с каждой строкой и с каждой строкой становился все печальнее и печальнее.
Послышался легкий стук в дверь.
— Войдите.
Дверь отворилась, и на пороге показался маленький худой японец, он улыбался, мял в руках свою маленькую красную шапочку и отвешивал низкие поклоны.
— Я Такато, — наконец, тихо произнес японец, — Мистер Гесслер сказал мне, что вам нужен слуга.
— Да, да, — быстро ответил Руссель. — Входите. Мне Гесслер говорил о вас.
Действительно, Гесслер уже успел преподать Русселю некоторую толику необходимых правил жизни на Гавайях, и одно из них гласило, что лучший слуга — японец.
Такато быстро освоился с новым местом, и к вечеру, когда за Русселями пришел человек от Гесслера, чтобы вести их на обед, все вещи были разобраны, расставлены, и комнаты приобрели жилой вид.
Парадный гавайский обед проходил на просторной веранде, сверху донизу увитой цветами. Аромат обвивающего ее стефанотиса сливался с запахом наполняющих сад цветущих тубероз, лимонов и илан-илана.
Пол веранды был покрыт тонкими пальмовыми циновками, посреди пола разостлана большая белая скатерть. Поверх этой скатерти лежала другая — из живых листьев самых разнообразных оттенков. Повсюду стояли букеты. Вокруг стола прямо на полу сидели гости с венками на головах и большими гирляндами цветов на груди, как требовал местный обычай.
У Гесслера собралась вся деревенская аристократия — бухгалтер, учитель, главный механик, полицейский шериф, пастор, судья, несколько заезжих туристов и купцов.
Гесслер представил Русселя обществу:
— Наш новый доктор и мой друг Джон Руссель.
Русселя и его жену наградили венками и гирляндами и усадили за стол, представляющий собой великолепную выставку гавайской национальной кухни.
В широких деревянных чашах стоял пои — кисель, приготовляемый из клубней таро, бананы в разных видах, черенки папоротника, печеная в канакской земляной печке и завернутая в листья рыба и еще десятки блюд удивительных соусов, пряностей и фруктов.
Посреди стола стояло несколько кувшинов с кавой, гавайским опьяняющим напитком. Руссель хотел его попробовать, но не решился. Ему было известно, как приготовляется кава: несколько человек разжевывают корень перца и сплевывают в общую посуду, затем разжеванный перец начинает бродить, и кава готова. Видимо, не только один Руссель брезговал пить каву, тем более что среди чудес гавайской кулинарии возвышались бутылки шампанского, рейнвейна и пива.
Бухгалтер-американец, сидевший напротив Русселя, поднял бокал и громко крикнул:
— Предлагаю тост за Америку и за ее славного сына мистера Русселя!
— Я очень польщен, — ответил Руссель, — Но я не американец. Я русский.
— Русский?!
«ДА, РУССКИЙ!»
Холодные бесцветные глаза обер-прокурора святейшего синода Константина Петровича Победоносцева не мигая смотрели в окно, за которым сгущались серые петербургские сумерки.
Константин Петрович работал. Перед ним лежала пухлая папка, на обложке которой четким писарским почерком было выведено: «Список лицам, разыскиваемым по делам департамента полиции».
Уже полчаса, как список лежал раскрытым на одной и той же странице, и Победоносцев машинально обводил карандашом написанные на ней слова: «Судзиловский, Николай Константинов, бывший студент… подлежал привлечению к дознанию в качестве обвиняемого по делу о преступной пропаганде в Империи, но успел скрыться за границу… В настоящее время (декабрь 1893 года) местопребывание его неизвестно».
Победоносцев знал о Судзиловском немного, но во всяком случае больше жандармов. И у него были свои основания интересоваться этим человеком.
Судзиловский был сыном небогатого дворянина, секретаря Гомельского, а потом Могилевского окружного суда. Родился он в отцовском имении Фастово в 1848 году. Учился в Могилевской гимназии. Окончил гимназию с золотой медалью и поступил на юридический факультет Петербургского университета. Там-то Победоносцев, преподававший тогда в университете право, впервые встретился с ним.
В числе многих Судзиловский был исключен из университета после студенческих волнений в 1869 году. Он переехал в Киев и поступил на медицинский факультет Киевского университета. Здесь с группой товарищей он создал революционный кружок. «Киевская коммуна» была центром, откуда молодежь шла в народ, неся новые революционные идеи, базой, откуда по южной России распространялась нелегальная литература.
Один из контрабандистов, переправлявший через границу нелегальную литературу, оказался предателем. На квартиру Судзиловского нагрянули с обыском. Его самого в это время не было в Киеве, предупрежденный товарищами, он уехал в Самарскую губернию. Там он работал фельдшером в земской больнице и с несколькими товарищами вел пропаганду среди крестьян. Снова донос, снова обыски. Один из товарищей Судзиловского был арестован, а он сам, незаметно бежав из дому, благополучно прошел полицейское оцепление, выдав себя за немца-колониста, ни слова не понимавшего по-русски. Но жандармы уже много о нем наслышались и начали за ним охотиться всерьез. В 1874 году он уехал из России за границу.
Некоторое время Судзиловский жил в Лондоне, потом в Румынии. Он поступил в Бухарестский университет на медицинский факультет, блестяще кончил его и получил диплом на имя американца Джона Русселя. Так казалось ему необходимым в целях конспирации — Румыния была наводнена царскими шпионами.
В Бухаресте он встретился с Христо Ботевым; вместе с Зубку-Кодряну в Яссах издавал и редактировал социалистическую газету «Бессарабия». Его способность к языкам была необыкновенна, в Румынии он не только быстро выучился румынскому языку, не только сам писал прекрасные статьи по-румынски, но даже правил стиль своих сотрудников-румын.
В 1880 году умер его друг Зубку-Кодряну. Судзиловский устроил ему — впервые в Румынии — гражданские похороны. Румынские власти сочли это оскорблением православной церкви. А когда через год Судзиловский устроил в Яссах демонстрацию в десятилетнюю годовщину Парижской Коммуны, его арестовали и вместе с женой и детьми посадили на пароход, отправлявшийся в Россию. Судзиловскому по меньшей мере грозила каторга. С помощью капитана-француза он вместе с семьей бежал с корабля и вскоре очутился в Константинополе.
Дальше начались скитания. Северная Африка, Испания, Франция, Бельгия, Швейцария, Италия, Австрия. Где задерживался ненадолго, где жил по нескольку лет. Занимался химией, фармакологией, бактериологией. У него появились научные труды. Он становится известен как врач-окулист.
В середине восьмидесятых годов Судзиловский переехал в Болгарию. Здесь он восстановил старые связи с болгарскими революционерами. Но правители Болгарии к этому времени переменили ориентацию — дружбе с Россией предпочли союз с Австро-Венгрией и Германией. Всякий русский, даже эмигрант, был у них бельмом на глазу. Судзиловского обвинили ни больше ни меньше как в том, что он царский агент. Плеханов на страницах революционного журнала «Общее дело» выступил с отповедью клеветникам.
Судзиловский покинул Болгарию и уехал в Америку.
Он поселился в Сан-Франциско и вскоре столкнулся с епископом алеутским и аляскинским Владимиром, назначенным святейшим синодом опекать православное население бывшей Русской Америки. Епископ, пользуясь своим положением, брал взятки, торговал священническими местами, развратничал. Судзиловский возбудил против него дело, русские американцы поддержали Судзиловского и потребовали предания епископа суду.
Владимир решил бороться с Судзиловским. В один прекрасный день в соборной церкви Сан-Франциско архидьякон наряду с анафемой Стеньке Разину и Ваньке Каину, Гришке Отрепьеву и Емельке Пугачеву возгласил:
— Злочестивый нигилист, богопротивный двоеженец Николка Судзиловский — анафема-маранафа!
Откуда-то епископ узнал, что Судзиловский, жена которого с детьми вернулась в Россию, женился вторично, но Владимир не знал, что у «богопротивного двоеженца» есть заверенное в русском консульстве свидетельство о разводе с первой женой.